Лёгкое дыхание. По рассказу И. Бунина
Первая часть.
Над глиняной насыпью свежей,
На кладбище высится крест,
Из дуба, крепкий и тяжёлый.
Апрель, дни серые стоят.
Погост уездный и просторный.
Издалека ещё ж видны,
Сквозь голые пока деревья,
Памятники, разны кресты.
Холодный ветер продувая,
Звенит фарфоровым венком…
В самом кресте медальон вделан,
Фарфоровый, большой на вид.
Портрет на этом медальоне,
Фотографический. На нём,
Лицо с радостными глазами,
Оля Мещерская на нём.
Это портрет был гимназистки.
Ничем не выделялась та,
Девочкой, средь коричневатых,
Гимназических платьиц всех.
С числа хорошеньких, богатых,
Счастливых девочек других,
Способная, но шаловлива,
Беспечна к наставленьям всем.
Затем расцветать стала Оля,
И развиваться там уже,
Не по дням, по часам уже там,
В девушку превращалась та.
В четырнадцать лет уж у Ольги,
При тонкой талии её,
И стройных ножках, уже груди,
Обрисовались хорошо.
И все те формы, женских линий,
Очарованье коих всё ж,
Не выразило ещё ж слово,
Языком человеческим.
В пятнадцать лет она уж слыла,
Красавицей… Подружки ж той,
Сдержанными были в движеньях,
Все чистоплотны чопорно…
Ольга ж ничего не боялась,
На пальцах пятен от чернил,
Ни лица, что там раскраснелось,
И ни растрёпанных волос…
Ни заголившегося даже,
Колена, когда падала.
Без всяких забот и усилий,
К ней незаметно всё пришло.
Всё то, что так ту отличало,
В последние два года той.
Из всей гимназии, подружек,
Там все достоинства её.
Изящество её, нарядность,
Ловкость, и ясный блеск в глазах…
Никто не танцевал, как Оля,
И так не бегал на коньках.
И не за кем на балах ранних,
Там не ухаживали столь,
Сколько за ней. Младшие классы,
Олю любили больше всех.
Девушкой стала незаметно,
В гимназии ж слава пошла,
И уже там пошли и толки -
Что ветрена она уже.
Жить, без поклонников не может,
В неё безумно, мол, влюблён,
Гимназист Шеншин. Та ж им – крутит,
Собой чуть не покончил он.
Свою последнюю уж зиму,
Оля Мещерская совсем,
Сошла с ума там от веселья,
В гимназии решили так.
Зима была снежной, морозной,
Солнечной. В городском саду,
На катке Оля там казалась,
Самой счастливой средь толпы…
Вторая часть.
Как – то на большой перемене,
Когда Оля носилась там,
От гнавшихся за ней, визжащих,
Малышек. Олю – позовут.
К начальнице её позвали,
Оля с сиянием в глазах,
Наверх скорее побежала,
В порядок приведя себя.
Моложавая, но седая,
С вязанием сидела там,
За письменным столом, под царским,
Портретом, что над ней висел.
«Здравствуйте, mademoiselle, Оля» -
Сказала по - французски та,
Глаз не поднявши от вязанья,
Ей выговаривать начав:
«Не первый раз я к сожаленью,
Принуждена призывать вас,
Сюда, поговорить чтоб с вами,
Про ваше поведение».
«Я слушаю, madame» - скажет,
Мещерская, присевши там,
Легко и очень грациозно,
Как, то, умела лишь она.
«Слушать меня будете плохо,
В том убедилась и не раз,
И я не буду повторяться,
И вам пространно говорить.
Оля на царя там глядела,
Написанный там во весь рост.
Взгляд на начальницу опустит,
Глядя на ровный пробор той.
И выжидательно молчала…
«Не девочка, ведь вы уже» -
Многозначительно заметит,
Начальница, гнев выявляв.
Оля ответит: «Да, madame, -
Просто и весело почти. -
Но и не женщина» - добавит,
Многозначительней начальница.
«Прежде всего – что за причёска?
Причёска, женская у вас!»
«Не виновата я, madame,
Что волосы так хороши».
«Ах, вот как, вы не виноваты!
Не виноваты и в причёске вы,
В дорогих гребнях, и заколках,
И туфельках в двадцать рублей!
Но, повторяю вам, пока вы,
Только лишь гимназистка всё ж…»
Мещерская тут не теряя,
Спокойствия – ту, перебьёт:
«Вы ошибаетесь, простите:
Я женщина. Виноват в том -
Знаете, кто? Друг, сосед папы,
Ваш брат Малютин Алексей.
Это случилось прошлым летом,
В деревне…» - так, призналась та.
А через месяц, с разговора,
Страшное там произойдёт.
Третья часть.
Казачий офицер, какой – то,
С плебейским видом. Некрасив.
Ничего там и не имевший,
Общего, с кругом Оли, той.
Застрелил её на платформе,
Вокзала. Средь большой толпы,
С поездом только что прибывшей.
Всё было на её глазах.
Невероятное же ране,
Признание в гимназии,
Оли начальнице, что было,
Тут подтвердилось всё ж уже:
Там офицер этот заявит:
«Мещерская, мол, завлекла,
Близко была с ним, и поклялась,
Что его женой станет та.
А на вокзале в день убийства,
Его тогда там провожав,
В Новочеркасск – ему сказала:
Вас и не думала любить…
Что разговоры все о браке.
Лишь издевательство над ним.
Прочесть дала ему страничку,
Из своего там дневника.
Там о Малютине писалось.
Я прочитал строчки те там,
А она рядом на платформе,
Ждала, кончу, когда читать.
И в неё выстрелил я тут же -
Рассказал этот офицер, -
За прошлый год была та запись,
В июле написала ту».
В дневнике ж, вот такая запись:
«Сейчас второй час ночи уж.
Крепко заснула, но – проснулась…
Нынче я стала женщиной!
Уехали папа и мама,
И Толик в город. Я ж - одна!
Я была счастлива. А утро,
Я на природе провела.
Казалось, что одна я в мире,
И я обедала одна.
Потом я целый час играла,
Под музыку думала я.
Было такое моё чувство,
Что буду жить я без конца…
Буду так счастлива в сей жизни,
Наверное там, как никто….
Заснув у папы в кабинете,
В четыре встала. То, меня,
Катя разбудит, сообщивши:
«Прибыл мол, Алексей Михайлович».
Обрадовалась ему очень.
Приятно было принимать,
И занимать его. Приехал.
На паре вяток там своих.
Был дождь, и он тогда остался,
До вечера тут переждать.
Жалел, что не застал тут папу,
Но был он очень оживлён.
Пред мной держался кавалером.
Много шутил, что он давно,
Влюблён в меня… И мы гуляли,
Перед чаем в нашем саду.
Шла вновь прелестная погода,
Хотя прохладно стало уж,
Он вёл меня тогда под руку,
Разные вещи говоря.
Сказал: «Он Фауст с Маргаритой…»
Ему было - пятьдесят шесть.
Но он, ещё красив был всё же,
И хорошо всегда одет.
Мне не понравилось лишь только,
Что он в крылатке прибыл к нам.
Английским пах одеколоном,
Совсем молоды и глаза…
Мы на веранде с ним сидели,
Стеклянной. Показалось мне,
Что я как будто не здорова,
И прилегла на тахту там.
А он курил, и присел рядом,
Любезности стал говорить…
Потом рассматривать стал руку,
И страстно её целовать…
Закрыла шёлковым платочком,
Лицо. А он через него,
Несколько раз там, меня в губы,
Страстно опять поцеловал…
И я совсем не понимаю,
Как, то, могло случиться там…
Сошла с ума, никогда в жизни,
Не думав, что такая я!
Теперь один выход остался…
Я чувствую теперь к нему,
Такое уже отвращенье,
Что не смогу, то, пережить!..»
В апрельские дни город этот,
Стал чист и сух. А в выходной,
После обедни, по Соборной,
Улице, Женщина там шла.
Та, каждые все воскресенья,
К выезду с города там шла,
В трауре, в чёрных же перчатках,
К саду с белой оградой шла.
И над воротами которой,
Написано было тогда:
«Успение божией матери». Дама,
Привычно по аллее шла.
К кресту дубовому подходит,
Мелко крестясь. Сидит потом,
Та на ветру. Час, два - пока что,
Ноги той не застынут там.
Четвёртая часть.
В лёгких ботиночках сидела,
И в узкой лайке руки, той.
Сидя, думала беспрестанно,
Под звон ветра в венке пред ней:
«Что отдала б она полжизни,
Чтобы не видеть тот венок…
Этот венок, бугор, крест этот,
Что теперь был тут перед ней.
Возможно ль, что под крестом этим,
Лежит там, та, впредь, чьи глаза,
Бессмертно, с того медальона,
Сияют так… Самой же – нет.
Как совместить с тем чистым взглядом,
Ужасное то, что теперь,
Совместно впредь с именем этим,
Оли Мещерской, милой той.
Но в глубине души та дама,
Женщина маленькая всё ж,
Счастлива, как преданные все,
Люди, страстной своей мечте.
Женщина та – классная дама,
Оли Мещерской. Возраст той,
Немолодой. Девушка эта,
Живёт какой – то выдумкой…
Действительную жизнь, заменит.
Выдумкой был её там брат,
Бедный и ничем не заметный,
Прапорщик. Убьют на войне.
Соединила свою душу,
С ним, с будущим его,
Что представлялось ей блестящим,
Только рано с жизни ушёл.
Смерть уже Оли той, Мещерской,
Пленила ту, новой мечтой.
Теперь Оля, предметом стала,
Её неотступных дум, чувств.
Она ходила на могилу,
И вспоминала Ольгу тут.
И что, подслушала однажды.
На перемене от неё.
Оля подружке говорила:
«Я в папиной книге, одной,
Прочла, Какая красота, там,
У женщины всяк должна быть…
Там, понимаешь, столько пишут,
Что не упомнишь там всего;
И Оля, часть ту, перечислит,
Быстро, быстро всё говоря:
«Ну, конечно, чёрные, кипящие смолой глаза, - ей богу,
Так и написано: кипящие смолой! - чёрные, как ночь ресницы,
нежно играющий румянец, тонкий стан, длиннее обыкновенного
руки, - понимаешь, длиннее обыкновенного! – маленькая ножка,
и в меру большая грудь, правильно округлённая икра, колена цвета
раковины, покатые плечи, - я многое почти наизусть выучила, так
это всё верно! –но главное, знаешь ли что? – Лёгкое дыхание!
А ведь оно у меня есть, - ты послушай, как я вздыхаю, -ведь правда, есть?»
Теперь, то лёгкое дыханье,
Рассеялось в мире опять,
В этом облачном уже небе,
В холодном ветре, той весны…
.