В пустыне извёстки, духовною жаждой томим,
тащился пророк за тщеславной мечтой быть последним.
Но вместо того, чтоб явиться, бежал Серафим,
змеиные жала раздав не поэтам - на сплетни.
Наполнен мангал, надо думать, углями сердец.
Зеницы орлов превратились в аш-ди-объективы.
Глаголы остыли. Не жгутся. Застрял в бороде
глас Бога, отвлёкшегося на игру примитивов.
Но лёгший как труп вдруг поднимется и проорёт:
"Вернись! И прости меня!", - крикнет, не зная, похоже,
кому: то ли Богу, проклявшему имя "пророк",
а то ли любви, до которой добраться не может.
Смирившись, склонившись, едва ли кого-то виня,
и втайне желая ответа на гордость молчанья,
и, как в трёх соснах, заблудившись в оставшихся днях,
пытается боли придать благородство звучанья.
Ошибся пророк - или просто не смог удержать
ту долю судьбы, что лежит за пределом пророчеств.
Теперь... Что теперь? Как поля в ожидании жатв,
спокоен пророк: понимает, что смерть не отсрочить.
Но хочется верить ему, что, уйдя за черту,
оставит потомкам он голоса божьего рокот.
Не зря кровоточили сердце и лира во рту.
Не зря и Творец каждый век возрождает пророка.