INTRO
Порассуждать бы о довольстве, о веселье,
С небес лавровом вдруг свалившемся венце;
Да помечтать бы о счастливом новоселье,
На старом сидя покосившемся крыльце;
На мир бы молодо взглянуть задорным глазом
И пожалеть всех, кто не верует в успех;
Накрыть бы память о потерях медным тазом,
Услышать снова наяву умолкший смех…
Не тут-то было: день сегодняшний, чужой,
Навис реальностью суровой над душой.
Да уж, навис, да быстро он и отвисает:
Он – день, и жизнь ему собой не заменить…
И дни, такие же, как он, насквозь пронзает
Судьбы, то яркая, то выцветшая, нить.
Слюной паучьей вся пропитана и липка,
Себя навьёт то на колонну, то на жердь…
И эта нить – и как триумф, и как ошибка –
Соединит и чей-то век и чью-то смерть.
Куда ни глянь, везде оборванная нить…
И вечна скорбь – и ни стереть и ни забыть.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Срывает ветер, по-октябрьски сыроватый,
Убранство с чешских полудевственных лесов;
Уж первый снег успел под утро лёгкой ватой
На крыши пасть и пролежать до двух часов.
Пейзаж нерусский за трепещущим брезентом
Ещё цветаст и не нахохлились дома,
Но на холмах, как бы обшитых позументом,
Ночами чувствуется скорая зима…
Конец повинности, выкапывай талант;
Домой, домой, в запас, товарищ лейтенант!
Два года стресса и навязанного быта,
Решений чьих-то, исполняемых так-сяк,
Еды и радостей из общего корыта,
Счастливых выходов из разных передряг…
Пора упрёков, отчуждённости нелепой,
Ночных сидений у кроватки в забытьи
И осознания отцовства хлипкой скрепой
На кромках с треском догорающей семьи.
Ни перспектив с трудоустройством, ни жилья…
Тем лейтенантом озабоченным был я.
Недолги сборы по прочтении Приказа,
Формальна сдача «полномочий», обходной
Везде подписан, хоть и кое-где не сразу.
Прощай «в. ч./п. п. …», не ставшая родной…
Вагон купейный, отбивающий на стыках
Чечётку мерную и скучную: «Тук-тук»;
Перроны, лица, возникающие в бликах,
И снова ночь и наводящий дрёму стук.
Уснула дочка, детский ротик приоткрыт.
А рядом мать её сомлевшая сопит.
О чём я думал, провожая мутным взглядом
Огни, всплывавшие в заплаканном окне?
О тех, что здесь, сейчас, обнявшись, спали рядом
И были благостью, как представлялось мне?
Да, и о них, но сквозь раздрай переживаний,
Хлопот, возни и беготни последних дней,
Сквозь муть иллюзий и каких-то ожиданий
Упрямо жгла и пробивалась мысль о н е й:
Как снег на голову – конверт, а в нём листок…
Десяток рваных и на бред похожих строк.
«Сынок, пишу вот, уж полмесяца у Клавы…
Хотела было ей со свёклою помочь…
Одна с детьми ведь, столько дел, не до управы…
Я и поехала больная: всё же дочь…
Слегла, без помощи три дня, нога не гнётся…
За участковой посылали – не пришла…
Одна надежда на тебя и остаётся…
Как у тебя-то с увольнением дела?..
Коли отпустят, может, как-то заберёшь?..
До Сыктывкара, до больницы, довезёшь…».
За двадцать месяцев до этого уж были
И операция, и вызов, и приезд…
Всё обошлось, и страхи вроде поостыли,
И жизнь наладилась без смены прежних мест.
А я служил и провожал без сожалений
И дни и месяцы и ждал, когда ж Приказ…
Беда ж, как водится, не шлёт уведомлений
И стуком в дверь нас будит не в урочный час.
Всё отразилось вдруг, как в треснувшем трюмо:
И спех, и сборы, и тревожное письмо.
Хотел сорваться, как тогда, но телеграммой
Вадим, брат старший, не дал стиснуть удила:
«Сейчас у Клавы, выезжаю вместе с мамой,
Жду у себя, как утрясёшь свои дела».
И вот в купе я, в свежей, новенькой «гражданке»,
Посерьёзневший, повзрослевший, полный сил;
Хватаю воздух ртом на каждом полустанке,
И будь я «кадровый», так точно б закурил.
Вот уж и, пары поменяв*, минули Чоп,
Вот уж Карпаты позади и Конотоп.
__________
* На пограничной станции Чоп (в описываемое время) у советских поездов, следовавших за рубеж в Европу, на специальной площадке колёсные пары отечественного стандарта заменялись на «европейские», то есть рассчитанные на более узкую колею. На обратном пути из Европы осуществлялась противоположная операция, то есть поезд готовился к более широкой колее. Примерно час-полтора ждать приходилось в вагоне. – Е. Ж.
Москва нас встретила привычной суетою,
Обильной слякотью дворов и площадей,
И мы влились в неё проезжей простотою
На пару дней в ней оказавшихся людей.
Я помню улицы с вечерними огнями,
То глаз слепящими, то гаснущими вдруг;
Таксиста хмурого с мохнатыми бровями;
Улыбки светлые нас встретивших подруг.
И образ женщины, давно ушедший в тень
И там померкший, тоже помню по сей день…
А через сутки, погрузив жену и дочку
В плацкартный душный, переполненный вагон
(им – в Омск, в конечную назначенную точку),
Я вышел сам, как бы свободный, на перрон…
Дремал урывками, смотрел в окно на нивы,
Уж кое-где припорошённые снежком;
Всё принимал, не находя альтернативы,
Да сам себя дарил язвительным смешком.
И, чувств не ведая, проглядывал сквозь лес
Последний свет доперестроечных небес.
Ну вот и Киров, в тамбур свежестью пахнуло;
Автобус в сторону Чепецка; час в пути.
Мост позади, речушка Просница мелькнула
Между деревьями. С версту тропой идти.
Всё тот же бор (Уже лет пять не удавалось
мне к брату выбраться, хоть звали каждый год.).
Развилка. «Вправо, что ли, мне? – Забыл уж малость…
Ну да, всё правильно: последний поворот».
Всё, дошагал. Спешил, успел, насколько смог.
Ползёт за шиворот противный холодок…
Звонок по лестнице разнёсся дробным звуком,
Встречает тёща Агафоновна в дверях:
В цветастом фартуке своём, пропахшем луком,
В косынке простенькой на седеньких кудрях.
… То суетится, норовя помочь раздеться,
А то замрёт и обопрётся о косяк…
«Ну-у, мудрено ж до вас в распутье допереться…
Как вы тут в вашем захолустье? Мама как?».
Приникла бабка головой к моей скуле:
«Нет больше сватьи, уж два дня, как на столе».
ГЛАВА ВТОРАЯ
… И ни морщиночки, ни чёрточки, ни складки,
И ни рябиночки похожей на лице;
На месте губ и щёк – какие-то остатки;
Нос крючковатый, заострённый на конце…
Живой тростиночка была, а тут раздута,
И пальцы, прежде узловатые, как сук,
Теперь сардельками легли на грудь к о м у-т о,
Как будто не было других, знакомых, рук…
… Ни слёз, ни боли, ни потребности присесть…
Лишь нежелание смириться с тем, что есть.
И атмосфера, атмосфера испарений:
От занавесок, марганцовки, от венков,
От свежей хвои, лент – как спутник всех успений,
Чужих ли, близких, молодых ли, стариков.
… Уже умолкли причитанья первых суток,
Все озадачены, как лучше схоронить;
И на прощанье-то короток промежуток:
Что людям праздники поминками травить!
Решили завтра, раз уж в сборе все со мной.
А в ночь пошёл холодный, нудный сеногной.
Был вечер скорби, разговор со старшим братом.
Всё обрело свои законные места:
Он рассказал, как съездил к Клаве и ребятам,
Как мать застал белее белого листа,
Как сгрёб в охапку, как повёз едва живую,
Как через рельсы нёс к вагону на руках,
Как угасала десять дней и в роковую,
В ту ночь последнюю, объял бредовый страх,
Что я стучу, что отпереть бы надо дверь:
«Евграф приехал, всё наладится теперь…».
Я слушал брата и всё силился представить,
Как без него сложился б этот весь узор
И можно ль было мне хоть что-нибудь исправить,
Сорвись я сразу. Нет ответа до сих пор.
А брат вздыхал и говорил мне, что напрасно
Себя я взялся и корить и распинать
И что и там, на Украине, было ясно:
Мать не оправится уже. Хотя как знать…
И кто-то третий моим голосом твердил:
«Как же Ты, Господи, меня-то пощадил».
Нас утро встретило свинцово-серым небом,
Безбрежьем луж и непролазностью дорог.
Перекусив вчерашним супом с чёрствым хлебом,
Мы уж ступили было с братом на порог,
Чтобы на кладбище поспеть (нам нужно было
версты четыре по просёлку грязь месить),
Но Агафоновна в дверях остановила:
«Благословения забыли попросить».
Вернулся брат: «Собрались, мама, как смогли.
Благослови, тебе могилку рыть пошли».
… Шагали молча и невесело насупясь;
Вот и участок, приготовленный для нас.
Всадили заступы в зачавкавшую супесь;
Хоть и промокли, но управились за час.
Не знаю, видела ль душа её и знала,
Кто копошится на клочке сырой земли,
Но если б видела, то точно бы сказала:
«Сколь поустряпались-то, глинышки мои».
Пяти минут хватило, чтоб передохнуть.
И так же молча по грязи – в обратный путь.
К полудню в доме собралась толпа народу –
Каких-то бабок незнакомых, стариков:
Пришли проститься невзирая на погоду,
Хоть мать не знали, да обычай был таков.
(А Агафоновна обычай строго чтила
и в части веры добросовестной была:
в бидоне воду на Крещенье приносила
и Пост великий, сколько помнится, блюла.)
Стояли скорбно в коридоре, по углам,
Шептались тихо, соболезновали нам.
А время – к трём, день за окном сгущает тени;
Гроб уж готов, на двух скамьях перед столом;
Брат за подмышки взялся, я же – за колени…
Вот тут мне дух и перекрыл нежданный ком:
Подол откинут, и две худенькие ножки,
Окоченевшие давно, держу в руках…
Они, те самые, две сухонькие сошки
В знакомых нитяных копеечных чулках.
Ведь лишь тогда дошло в сознание моё:
Да, это мама, и мне дальше – без неё.
В дверном проёме гроб слегка перекосился
(проход во двор был недостаточно широк),
И из ноздрей на белый саван заструился
Холодной крови смольно-чёрный ручеёк.
Невестка Нина в толчее едва успела
Платочком белым промокнуть у кромки губ
На правый бок мешком мотнувшегося тела
И чуть не выпавшего, если б не уступ.
Смешным покажется, дурацким, может быть:
Ей благодарен до сих пор за эту «прыть»…
… Погост с утра стал склизче склизкого последа,
Шофёр едва провёл «колун» свой бортовой;
То, что мы выкопали с братом до обеда,
В края заполнилось холодною водой.
И дождик сеет гнусь, и день уж на излёте,
И вёдер мятых только пара в помощь нам…
Полезли вниз, ступнями чавкая в мокроте,
Да по ведёрку воду с грязью пополам.
Хоть и была прилична ямы глубина,
Но всё равно за полчаса дошли до дна.
Скорей наверх, пока вода не проступила,
Поддон-времянку накидали впопыхах
И уж потом на доски этого настила
Гроб опустили на брезентовых стропах.
Невестка Нина (все другие воздержались)
Взялась сказать за всех, присевших на кругляк:
«Вот, дорогая, мы с тобою и расстались.
Прости нас, мама, если было что не так».
И вот он, холмик под некрашеным крестом,
Среди оград притих на кладбище пустом.
Дождь перестал, и день готовился к исходу,
Из бледных красок уходил последний цвет;
На небесах, самозабвенно ливших воду,
Над дальней рощицей наметился просвет.
Просвет то рос, как бы тесня нагроможденье
Неповоротливых подзольно-серых туч,
То вновь сжимался, порождая впечатленье,
Что был случаен одинокий солнца луч.
Томилось небо от грудившихся громад,
И в недрах их уже мерещился распад.
ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Частенько думалось, как жизнь прожить красиво,
Чтоб вспоминалась мне легко в закатный час;
Чтобы не жглась стыдом о сердце, как крапива;
Чтобы зевотой, как посредственный рассказ,
Скул не сводила; чтобы грязью не сочилась;
Чтоб навевала грусть, как колокольный звон;
Чтоб строчкой искренней она на лист ложилась;
Чтоб ложь не липла к ней, к моей, со всех сторон.
… Седьмой десяток, точно пристав, у ворот:
И ждёт, и требует, и скрыться не даёт.
Всегда казалось, что я сам себе ваятель,
Оценщик, сеятель, подсказчик, режиссёр,
Свободный деятель, основополагатель
И даже честный, скрупулёзный полотёр.
Оно бы так, да было б это всё химера,
Фантом причудливый, хиреющий в тиши,
Когда бы не было достойного примера
Перед глазами подрастающей души.
Господь не стал над этим голову ломать:
Примером сделал мою собственную мать.
Да, я был поздним у неё, последней вспышкой
Жизнедающих, потому с надрывом, сил:
Тщедушным, бледным, нерешительным мальчишкой,
Объектом травли переростков и верзил.
И вдовий жребий не кляня, она упрямо
Тянула лямку, как стальной локомотив.
Так и состарилась, ни пакости, ни срама
Не сотворив, не пожелав, не допустив.
Кто знает, Бог мне не подал ли этим знак:
Жалеть не стоит, если жизнь прошла в о т т а к?
Ведь прожила, не клянча благ на грош в месткоме,
Ходя в обносках, сколько помню, и в платках,
Её безличивших черты; в холодном доме
И с безотцовщиной сопливой на руках.
Что я нашёл после всего в её квартирке,
Приехав в место, где провёл семнадцать лет?
Ларь под бельё да пару кофт дыра на дырке,
Медаль со Сталиным да старый партбилет…
И полку с книгами, которые отец
Мне завещал, когда почувствовал конец.
***
Седьмой десяток вразумляет пуще всякой
Житейской мудрости из сотен полых ртов.
Ну а раз так, негоже выглядеть кривлякой
На фоне плит и покосившихся крестов.
… Смотрю в окно на белоснежные намёты:
Ищу ли правду или век свой вижу в них?
Увы, ни правды в них, ни века – лишь длинноты,
Излишней прелестью ломящиеся в стих.
Пусть то, что сказано, останется как есть:
И жизнь, и долг, и незапятнанная честь.
3 декабря, 2019 – 30 января, 2020
г. Омск