Одно слово? Хорошо. Одуванчики. Что, ты ожидала услышать что-то другое? Разве не помнишь? Конечно, с тобой ассоциируется гораздо больше вещей, но самая яркая (во всех смыслах) — те одуванчики. Я до сих пор жалею, что не написал об уже таком далёком от настоящего майском дне детальную заметку, как делал обычно. Всё, что мне теперь остаётся, — мысленно возвращаться в выслепляющий полдень, полагаясь на свои каждый раз всё больше и больше затирающиеся воспоминания. И чем тщательнее я всматриваюсь в то, что мне оставила память, тем смутнее становится (едва) видимое. Передо мной будто запись видеокамеры из девяностых: такое же рябящее изображение, тонущее в полуденных бликах, и такой же шум, предательски перекрывающий голос того, на кого был направлен объектив, — твой голос. Мне стыдно: я пытаюсь остановить кадр, вглядеться, но совершенно не помню твоего залитого солнцем лица и особенно — твоих глаз с (мне кажется) вечно пляшущими в них огоньками. При этом я детально помню бесконечную гладь одуванчиков, в которых я, безуспешно прячась то ли от солнца, то ли от тебя, так опрометчиво топил свой взгляд, не подозревая, что в итоге только они мне и останутся. Хотя и шум-мысли всё так же чётко воспроизводится до сих пор. «Я действительно так безнадёжно влюблён или меня просто-напросто манит загадка, таящаяся за пляшущими огоньками? Успокоюсь ли я, если разгадаю её? Кто ты мне, милая?». Почему спустя столько лет шум не стихает, не искажается, не забывается? Я пытаюсь прислушиваться: вдруг выловлю что-нибудь из твоего рассказа? Шум. Я постоянно пишу тебе, потому что наконец нахожу сквозь навязчивый звук слова, которые должен был сказать сразу, чтобы прекратить его ещё тогда. Можем ли мы просто встретиться где-нибудь в майских днях? Я наконец всё скажу и обязательно запомню твои глаза, а ты с такими же огоньками в них снова расскажешь свои истории: шум наконец исчезнет и больше не помешает их слушать.
Так ты вспомнила те одуванчики?