V.
Остап вернулся наверх, поставил лампу на стол и прилёг на диван. Никогда ещё не чувствовал он себя таким печальным и покинутым. Одиночество дико мучило его: совершенно сломленный и бескрайне угнетённый Остап не мог понять, что и кто есть для него на этом свете.
Он погрузился в угрюмые раздумья.
Итак... разве нет в мире человека, к которому он не питал бы ненависти?! Мир и люди совсем недавно существовали дня него... Что бы сделать с ними? Почему бы не сотворить то, что люди ждут от него? Остап чувствовал, что с одинаковым равнодушием смог бы отправить на тот свет Гордона и подготовить ограбление городской кассы...
Хе-хе... Ограбление, однако, куда сильнее разгневит общество! Убив Гордона, я бы оказал ему добрую услугу.
Именно!
Тут он поймал себя на том, что поминутно прерывал свои размышления именно этим выкриком.
Остап задрожал. Беспокойство до глубины души лишило его рассудка. Остап дико забегал по комнате. Ему показалось, что он обречён на износ думать о самом страшном.
Внезапно пришло избавление: Остап вспомнил о приглашении бургомистра.
Прежде не имевший намерения совершить визит, он раздумал и ощутил себя едва не счастливым.
Одиннадцатый час! Он ещё успеет, вполне успеет.
Он принялся въедливо размышлять о визите. Почему бы ему не пойти? Он развеется, убьёт ночные часы– лучше не бывает! Да, это лучше всего! Наконец доброе дело!
В задумчивости он спустился с лестницы и надолго замер прежде отворил ворота.
Не лучше ли ему вернуться? Чем он займёт себя у глупого бургомистра?
Но жуткое чувство одиночества гнало его вперёд. Там хотя бы светло и шумно– его отвлекут беседы этих странных глупцов!
Вдали уже показался дом бургомистра в праздничной иллюминации.
Гордон, естественно, в числе званых.
— Хе-хе, Гордон у своего дяди! (у вуя, т.е., у дяди по матери, прим. перев.)
Остап саркастически рассмеялся.
— Ещё бы! племянничек скоро утешит любимого дядюшку... ха-ха-ха!..
Войдя, Остап заметил группу оживлённо дискутирующих господ. Крайне взволнованный бургомистр махал руками.
— Ах, вот и господин Остап! Почему так поздно?
Не успел Остап извиниться, как бургомистр тепло пожал его руку.
— Мы, кстати, говорим о вас. Мой племянник Гордон...
— Да угомонись, любимый дядя,— улыбнулся Гордон.— Остап прекрасно знает моё мнение о нём.
— Да-да, естественно! Вы же лучшие друзья. К счастью города нашего, удалось нам, скажем так, воспитать замечательную молодёжь...
Бургомистр добродушно похлопал по плечам обоих.
Почтенная публика окружила запредельно возмущённого молодого священника.
— Господа мои, полюбуйтесь-ка!— тыкал он пальцем в листовку.— Видите! Омерзительные подмётные агитки... тысячами разбросаны по нашему городу... Наибесстыднейшая ложь из когда-либо читанных мною... Это позор, это... Вы только послушайте! Открытое письмо рабочим от жреца духа божьего, ксёндза Шьчегенного (польский поп Гапон, прим. перев.). Вы же знаете, что этот несчастный заблудший был сослан в Сибирь... волею российской власти... Там он и пеставился, много лет назад... Некие негодяи сочиняют от его имени... Итак, послушайте, что именно выдумали эти мерзавцы... Бесстыднейшее, бессовестнейшее разжигание классовой ненависти. Они подстрекают рабочий люд к бунту и грабежам... Пролетариату следует силой добыть то, что принадлежит ему по праву: не останавливаясь перед средствами раз и навсегда избавиться от эксплуататоров... речь конечно о нас... Священнослужителей тут называют лгунами и дармоедами, которые ведут пролетариев на убой ненасытному капитализму... Вообразите себе, господа: эти проходимцы прислали мне листовку почтой! Ежедневно приходят мне анонимные письма с угрозами насилия и смерти за то, что я публично изобличаю звериный оскал бунтовщиков...
Воззвание пошло по рукам.
— Весьма примитивная агитка,— равнодушно заметил Гордон.— Не верю, что она до глубины души впечатлит хотя бы одного рабочего.
— Вы её недооцениваете,— с чрезвычайным рвением возразил ему священник,— совершенно недооцениваете. Чем проще и грубее средства, тем вернее последствия. Листовка расклеена повсюду. Этот экземпляр я сегодня сорвал с соборных ворот.
— Да, не подлежит сомнению, что именно наш город особенно страдает от бунтовской заразы... На каждом шагу заметны её язвы,— поддакнул некий молодой адвокат.
Ужас охватил бургомистра.
— Что же нам делать?! Господа, вы только вдуматесь: в городе с десятитысячным населением, где все и вся на виду, невозможно схватить агитаторов... Нет, вы только вдуматесь: до сих пор никто даже их не заметил!
— Извне зараза не приходит,— заметил почтмейстер.— По моему приказу все подозрительные посылки вскрываются.
Крайне изнурённый бургомистр отёр пот со лба.
— Я в отчаянии, господа мои. Агитируемый народ наглеет со дня на день: требует швейцарских расценок труда! Рабочие оставляют цеха. Простолюдины не почитают благородных, не страшатся Бога и Его воздаяния... Вчера один рабочий лопатой разбил голову фабричного надзирателя... Ходит слух о готовящейся стачке на сахароварне...
Бургомистр охнул и сел, не зная, что делать. Общество, казалось, прониклось глубоким сочувствием к его заботе. Не скоро священник прервал многозначительное молчание собравшихся.
— Губительным веяниям заразы подвержены даже гимназисты. Примерно четверть сопляков заражена атеизмом. Самые ретивые отчислены– масса затаилась. Знаю, что из рук в руки ходят несколько экземпляров Бюхнера, Штраусса и Ренана... И эти-то молокососы порой задают мне провокационные вопросы с деланно невинной миной... Но я не сложу рук, пока не отделю козлищ от овец!
— Достойно удивления то,— заметил Гордон,— что невозможно открыть источник агитации. Подстрекатели столь глупо и неумело берутся за дело.
— В общем вы правы!— адвокат состроил крайне серьёзную мину.
— Извольте учесть, что мы вероятно имеем дело с весьма усердными и увёртливыми преступниками. Полагаю, что в городе орудуют несколько замаскированных под рабочих агитаторов. Конечно, маскироваться им с руки. Я бы искал бунтовщиков среди самых с виду глупых пролетариев.
— Да-да, ваше предложение превосходно!— вскричал Гордон.
— Эти притворные дураки,— продолжил адвокат,— получают листовки в установленных внешними главарями местах и затем распространяют их. Я приказал было доставить метрики всех рабочих, но к сожалению так ничего не выяснил. Сборная солянка голытьбы перекатной...
Принесли ломберные столики.
Остап удалился в другую комнату, где неожиданно встретился с Элей и Полей. Они мило беседовали и весело смеялись. Похоже, Эля ждала Остапа, поскольку сразу приблизилась к нему.
— Слышала я, что ты сильно сдал после того случая у меня.
— О нет! Я не был болен. Просто меня постиг один из обычных в последнее время припадков.
Остап вдруг ощутил желание зевоты, которую он едва сдержал, но не смог одолел странной рассеянности чего-то ищущего своего взгляда.
— Я никогда прежде не видела тебя таким! Что с тобой?
— Со мной?.. Да ничего! Просто я страшно устал...
Остап сумрачным взглядом смерил Элю.
— Именно устал! Не гневайтесь на меня за мой несчастный визит. Надеюсь, ты поняла моё болезненное возбуждение...
Остап ненадолго замолчал.
— Впрочем, тебя я уже не люблю,— бросил он и зевнул. И вдруг испуганно взглянул на Элю.
— Я что-то сказал тебе?
Эля засмотрелась в него с растущим изумлением.
— Иди-ка лучше домой. Ты же болен. Ты бледен как стена.
— Я бледен?
С ненавистью Остап взглянул на Элю, рассмеялся, отвернулся от неё и сел в углу.
Дрожащая в смущении Эля следила за ним.
Остапом завладела ненависть.
— Иди к Гордону. Там он ждёт тебя,— встав, злобно шепнул он Эле.
Он снова сел и рассеянно засмотрелся на гостей. Он даже не заметил, как Гордон приблизился к нему и тревожно толкнул его.
— Иди домой. Ты качаешься!.. Хочу сказать тебе нечто важное. Жди меня у Петцля. Приду максимум через час. Скажи мне, что тебя обессилело и пообещай мне уйти отсюда.
Остап злобно взглянул на Гордона, промолчал, затем вскоре встал и удалился.
В смертельной апатии он чувствовал себя так придавленным всей тяжестью рухнувшего небосвода.
Наконец-то он обрёл равнодушие ко всему.
Недолго он присматривался к ералашу, ходил от одного гостя к другому, пока не заметил, что никто за ним не приглядывает– и вышел вон.
Гордон меж тем незаметно наблюдал его.
— Зачем ты выпроводил его?— вдруг услышал он шёпот Эли. Глаза её блестели едва сдерживаемой яростью.
— Твоя близость вредить его здоровью.
Он тихо рассмеялся и мельком взглянул на неё.
— Он болен,— выдержав паузу, добавил Гордон.— Его болезнь тяжелее, чем тебе кажется. Он утратил страх, а это есть симптом наиопаснейшей болезни.
Он вдруг внимательно всмотрелся в неё.
— Почему так ненавидишь меня? Ты же оскорбила меня так, насколько вообще возможно оскорбить мужчину...
Гордон уступил дорогу танцующим.
— Ты перечеркнула мои намерения к Поле... С ней я мог бы обрести покой... Ты так навредила мне, я же не испытываю ненависти к тебе...
Он окинул взглядом Полю, в дверях всматривающуюся в него с болезненно искривлённой, ревностной усмешкой.
Гордон смешался. Нестерпимая жалость пронзила его душу. Никогда прежде вид Поли не трогал его настолько. Он с яростью обратился к Эле.
— Зачем ты отравила её детскую душу? Зачем ты сломала её жизнь? Неужели ты настолько самка, что должна была поступить так?
Эля молча засмотрелась на него невидящим взглядом, и вдруг пожала плечами и презрительно бросила:
— Скучный болтун!
Гордон учтиво поклонился, отвернулся и подошёл к Поле.
Та всё всматривалась в его глаза– недоверчиво. отталкивающе.
— Послушай, Поля, позволь мне сопроводить тебя на выходе. Мне надобно сказать тебе нечто очень важное.
— Я не желаю идти с вами. Я не желаю с вами говорить.
— Ты обязана!
Эля молча засмотрелась на него невидящим взглядом, и вдруг пожала плечами и презрительно бросила:
— Скучный болтун!
Гордон учтиво поклонился, отвернулся и подошёл к Поле.
Та всё всматривалась в его глаза– недоверчиво. отталкивающе.
— Послушай, Поля, позволь мне сопроводить тебя на выходе. Мне надобно сказать тебе нечто очень важное.
— Я не желаю идти с вами. Я не желаю с вами говорить.
— Ты обязана!
Он загарпунил её взглядом.
— Ты обязана! Не стану впредь навязываться тебе. Никогда! Но в этот, если пожелаешь, в последний раз, обязываю тебя...
Голос его журчал словно просьба о милостыне. Гордон заметил, что лицо Поли слегка затрепетало, а губы стянулись словно у девочки, готовой вот расплакаться.
— Умоляю тебя, Поля,— вымолвил он горячо и страстно.— Я должен поговорить с тобой.
Она нервно заиграла веером, однако, вскоре овладела собой и подошла к стайке живо болтающих, прыскающих смехом молодых барышень.
Наступил долгий антракт танцев.
Гордон опечалился и побледнел. Он напрасно попытался засмотреться в зал: его пронзал злорадный, яростный взгляд Эли.
Он удалился в другую комнату и подсел к своему дяде. Имея на руках выигрышные карты, тот благосклонно улыбнулся племяннику.
Внезапно до него донёсся судорожный смех. Настало замешательство, метнулось несколько кричащих дам... Гордон сорвался с места– и увидел вьющуюся на диване чуть не рыдающую Полю в приступе истерики.
Ужас охватил Гордона. Он поднял Полю, схватил поданный кем-то стакан воды, дал напиться Поле, увлажнил её лоб и виски.
Поля закусила губы. Казалось, усилием воли она сдерживает новый приступ. Вскоре, однако, ей стало лучше.
— Я отвезу санями барышню Полю домой,— решительно заявил он.
Его совершенно не трогало то, что собравшиеся могут подумать о его связи с Полей.
Та с изумлением воззрилась на Гордона, но не осмелилась перечить ему.
Впрочем, никто ему не возразил. Эля же побледнела как мел. Гордон чувствовал, сколь жадно та следила каждое его движение, но избегал её глаз.
Станислав Пшибышевски
перевод с польского Терджимана Кырымлы