Громкие мысли, как четные числа -
делятся.
Мало помалу дождь перемелит
мельница.
Живо, красиво, но сердцу дождя и хочется.
Ночью и смерть может плакать
от одиночества...
...И среди могил деревья, насемые, птицы. Тихие и громкие, неподвижные и активные. Им было все равно и на мертвых, и на живых и это нравилось мне до безумия. Ну как нравилось...
Буйство природы, такое живое и радостное, нарушало ту самую Тишину кладбища, которую боялись нарушить рядом стоящие люди. Мне, конечно, не хотелось тишины. Все вокруг и так давило на меня - я чувствовала, всем своим существом чувствовала, что и мама, и бабушка, и вторая бабушка, и сестра бабушки, и тетя смотрят, плачут, горюют. Может напоказ конечно, но большенству, по-моему, всё же было абсолютно все равно на других и я тоже плакала, хотя не хотела ни плакать, ни вообще находиться здесь.
Надо мной стрекотало что-то отдаленно напоминающее синичку, издалека раздавалось веселое карканье, кукушка надрывалась, крича, а люди стояли тихие - ни звука, ни шороха - молчаливые слёзы и в голове промелькнула мысль, что если лесная живность замолчит, то я, наверное, сойду с ума.
Все чего мне хотелось - убежать куда-нибудь подальше и забыть как страшный сон и этих печальных людей, и это место, и это странное, ненормальное состояние беспомощности - неспособности к действию. Меня до ужаса, до потери пульса, до дрожи в коленях, до слёз в конце концов пугало выражение полного отчаяния, застывшее живой маской на лице отца. Это лицо на долгие годы стало моим самым страшным кошмаром, никогда, никогда я не видела ничего более ужасающего, чем его звериное, безисходное горе. Хотелось самой закопаться в могилу, закрыть уши руками и кричать, кричать, кричать, срываясь на вой, захлёбываясь слёзами и чтобы никто ни узнал, ни увидел, ни почувствовал.
Горе мне казалось, да и по сей день кажется, чем-то невероятно личным и почему-то стыдным до крайности. Смотреть на него и глотать слёзы жалости, абсурдной вины было выше моих сил, но я стискивала зубы и считала чёртову кукушку. Не то чтобы мне это помогало, но отвлечься хотелось до жути.
Я, кажется, видела суслика. А может быть и не суслик это был, а листик какой-нибудь. Или птица.
Я вдруг думаю о том, что сказала бы Алисе, если бы она оказалась здесь. И так диво представляю наш разговор, что на мгновение мне кажется будто она и впрямь здесь и мы говорим о жизне, смерте и кукушке, будто в насмешку считающей непрожитые года покойников. И я бы точно-точно пошутила, что кукушка здесь только одна, показывая на себя, а она бы захохотала как ненормальная...
...а может и не пошутила бы. В любом случае Алису, скорее всего, понесло бы на лирику. Она сказала бы что-нибуть жутко пафосное, но про жизнь, смерть и может даже про кукушек и я бы ответила,серьёзнои искренне, что это неправильно - все эти деревья, суслики и кукушки. Неправильно, что жизнь во всей её первозданной красе распологается здесь, в царстве смерти одинокого города.
Неправильно.
Интересно, согласилась бы она или заспорила? Покивала бы важно или, фыркнув, перепрыгнула на совершенно противоположную тему, вспомнив, например, про обед? Я не знаю, но...
Алисы не было.
И разницы, правильно или нет - тоже.
Но была нужда, жизненная необходимость забить голову мыслями, и когда я бросала землю на гроб, в заболевшую то ли от слез, то ли от недосыпа голову за3ралось сомнение...
Так оно и должно быть, разве нет?
Если кто-то умер, другие умирать не обязаны. Они обязаны жить.