На Согринской горе, развернувшись лицом к долине, разволновался я что-то. Сладко смяло внутри, неуловимое, забытое хлынуло в лицо. Я, как зверь, стал принюхиваться, вглядываться, вслушиваться.
Обдало тёплым ветром, заслезились глаза. Небесная поляна помчалась стремительно с юго-запада всем своим рваным, бесформенным, неопределённым. В просветы берёзовых рощ покатилось весёлое, яркое, солнечное, как будто кто-то невидимый и большой решил промыть посеревшие от тепла и подсевшие снега. Он хлёстко, энергично плескал в полянки мириады фотонов, и они беззвучно и неуловимо растекались во всё открытое их течению. Я никак не мог уловить границы этого светового разбега. А он охватил долину, помчался в горку, вонзился в молодую поросль соснового бора, выхватил мрачноватую архитектуру высоких и одиноких берёз на границе вырубов и умчался куда-то дальше, что я уже не видел.
Пушкинское «сладкое томление» весны охватило меня. Разрубив мечом света всё, что лежало слева от меня, солнце разогнало ко мне снегоходную дорожку. Замысловатые её петли засверкали, зазмеились, понеслись к моим ногам. Прибитые теплом, снега февраля ничем не отзывались на тугие порывы ветра. Только странное семя, похожее на замёрзшую осу, смело с деревца и прибило к лыжной палке. Оно пошевелило лапками и замерло.
И тут же кто-то могучей рукой запахнул свет и погасил поляны и рощи. Но и он не мог успокоить молодое, буйное солнце, и оно неутомимым и резвым дитя ёрзало в облаках, пробивалось сквозь сонм беспокойных мамок и тёток…
И только тут я понял неуловимое и забытое. Я закрыл глаза и увидел себя ребёнком, ошеломлённым первыми напорами света и тепла, идущим по улочке детства утомлённым зверушкой.
И на меня тут же навалилась сладкая усталость и крепко захотелось спать.