(Глава из рукописи "Чудо в перьях")
- Ежели ночью приходит домовой и начинает душить, надо прямо посмотреть на него и спросить: "К худу или к добру?" - поучала меня бабушка Леончиха в детстве, имея обширный опыт общения с этим банальным обитателем русских домов.
Впервые посетил ее домовой в 38 году, когда арестовали ее мужа, большого начальника и добрейшего человека. Домовой добросовестно прохукал свое "худ-худ", оставил пятна на бабкиной шее и укатился под печку. Теперь бабушка была уверена, что мужа больше никогда не увидит, - так и случилось.
Вторично тот или уже другой домовой, не знаю, нагрянул к бабуле в 43-м. Этот не душил, но парализовывал тело, топтался, рычал по-медвежьи и стаскивал за ноги с постели. Это снова было "к худу", вскоре пришла похоронка на ее сына, спортсмена, музыканта, дирижера и композитора, члена семьи "врага народа", штрафбатника-танкиста Гаврилу Леончика...
Многократно рассказывая об этих встречах, бабушка никогда не привирала, не украшала повествования новыми подробностями, а мне хотелось именно деталей, и прежде всего,- представления, как он выглядит, этот домовой. Увы, написать портрет домового бабуля не смогла - то ли потому, что со страху не запомнила "особые приметы", то ли не представляла, как вообще можно словами написать портрет.
Но, вернувшись однажды летом из Феодосии, мы с матерью, в те годы безупречной атеисткой, уже могли похвастаться собственным опытом по части рандеву с домовым. Он появился в полнолуние. Темное, мохнатое, в ярко-голубом ореоле, нечто зашмыгнуло к матери под простыню и устроило там восхитительные бега от ног к голове и обратно. Я, взрослая девица, которую не отпускали ни на шаг вправо-влево, сидела на соседней кровати и наблюдала за скачками под простыней с нескрываемым злорадством. А что, по-вашему, должна чувствовать восемнадцатилетняя деваха на берегу Черного моря, которую укладывали спать в 22.00?
Мать, однако, тоже не спала. Круглыми от ужаса глазами она смотрела в потолок, хватала воздух ртом, но не могла пошевелиться. Домовой резвился минут десять, потом улепетнул в форточку, громко скрипнув ногтями по стеклу.
Утром за завтраком во дворе мать неустанно делилась впечатлениями с другими отдыхающими, но те посмеивались и даже высказывали предположение, что это была кошка. Пардон, господа, кошка исключалась при наличии совершенно жуткой, монстрообразной кавказской овчарки, всегда готовой сожрать все, что двигалось. К тому же, визиты домового продолжались еще две ночи подряд, и опять же не под мою простыню...
Мать не выдержала испытания и оповестила хозяйку о намерении срочно съехать, но та разнылась, что не может вернуть заплаченные вперед деньги, так как все еще отдает долги за мужа, не так давно... повесившегося в той самой комнате, которую мы снимали! Вот это да!
С тех пор матушкин атеизм куда-то испарился. Ежевечерне она брызгала по углам свяченой водой. Возле музея Айвазовского она прикупила открытку-репродукцию Рублевской иконы и прикнопила ее в изголовье. На подоконнике появились головки молодого чеснока, и напрасно я доказывала, что чеснок от вампиров, а не от домовых, - дышать в комнатушке с чесноком и при закрытой форточке было нечем. Вскоре не то обострение суеверности, не то приступ мании преследования взял верх, и мы уехали, а точнее, сбежали.
Честно сказать, я бежала не от домового, а от всей этой свистопляски вокруг него. Я задыхалась, как законченный астматик. Хотелось домой, в Ростов, но мою мамочку неведомая сила поволокла в Алупку - поглазеть на знаменитый Воронцовский дворец, а попавши в столь райское местечко, разве можно управиться с осмотром за один день? Ни в коем случае. И она взяла в крутой оборот одну из смотрительниц дворца-музея на предмет сдачи угла на трое суток. Я была в истерике. Близился День Военно-морского флота, меня ждали многочисленные и страстно любимые друзья в Севастополе, никакого проживания в комнатах бывшей прислуги графа Воронцова мне вовеки не было нужно, но справиться с ее прихотью было столь же невозможно, как если бы штурмовать подводную лодку с надувного матраса.
Судя по площади и обстановке апартаментов, прислуга графа жила хорошо и ни в какой революции не нуждалась. Нынешняя прислуга, то есть обслуга музея, тоже ела и пила далеко не из общепитовской посуды и пользовалась мебелью не из ДВП. Это, разумеется, днем. А ночью...
Ночью власть менялась, и я, поимевшая бессонницу на почве рухнувших надежд, вынуждена была вместо друзей общаться черт его знает с кем. Тяжеленные дубовые двери распахивались сами собой, слышались легкие шаги, потом с шумом открывались створки старинных буфетов и звякала серебряная посуда. Потом что-то шипело и булькало, как если бы разливалось шампанское. И снова звенели бокалы, комната заполнялась шепотом, хихиканьем и полупрозрачными силуэтами обоего пола. До двух-трех часов ночи продолжался этот странный кутеж, затем дверцы и двери хлопали в обратном порядке, и раздавался шелест снимаемой одежды. Кстати, сквозняки при такой мощи архитектуры исключались.
- Как вы только тут спите?! - спрашиваю утром хозяйку.
- Да нормально. Привыкли, наверное, - весело отвечает музейная дама, прекрасно понимая, что именно я имею в виду. - Посмотрела бы ты, что творится в самом дворце по ночам, особенно по большим религиозным праздникам и в дни рождения графа со товарищами! - переходит она на шепот, приблизив лицо почти вплотную.
- А можно посмотреть? - закидываю удочку, пытаясь заполнить душевный вакуум хотя бы встречей с привидениями, раз уж с друзьями ничего не вышло.
- Внутрь музея ночью не зайдешь, сигнализация и все такое... Но и через окно можно много чего увидеть. Не побоишься?
Тоже мне, нашла чем испугать! Это же не ночью по Ростову от Сельмаша до Западного в одиночку...
Мы дождались, пока уснет моя церберообразная матушка и взяли курс на дворец, старательно избегая слишком светлых от лунного сияния аллей. Дворцово-музейная леди подвела меня к окнам центрального зала, где обычно графья предавались массовым мероприятиям, и заставила пригнуться, чтобы не маячить на фоне снежно-белой стены.
- Видишь, я оставила занавески приподнятыми, так что все будет видно. А может - и слышно...
Мы ждали недолго. Вдруг стало как-то не по себе, моя стрижка поднялась ежиком, и неприятно затряслись колени. Темные окна зала засветились, но это не было электричеством. В зеленоватом фосфоресцирующем свете возникали танцующие пары. Отчетливо просматривались блестящие пуговицы на мундирах кавалеров и золотые украшения дам, четко белели платья с глубоким декольте, плыли и кружились парики, но лиц не было видно.
- Раньше тут сами собой возгорались свечи, так их пришлось убрать совсем, чтобы пожара не наделали, - зашептала моя проводница дрожащими губами. - В который раз смотрю, и все жутко!..
- А как же те, в вашей комнате, - напоминаю о сабантуйчике призрачной челяди сквозь вибрирующие зубы, - неужели они не такие? К ним-то вы привыкли? Или говорите неправду...
- Они действительно другие, не такие чопорные, как эти.
- Ага, родная кровь, - хочется съехидничать, но прикусываю язык, - потому что изнутри залы доносится мелодия самого настоящего менуэта.
- Это с корабля на рейде, - успокаивает больше себя, чем меня, любительница привидений, но я не выдерживаю и пускаюсь читать лекцию об инструментальной классической музыке, благо образование позволяет.
- На военном корабле такое не крутят! Здесь звучат две скрипки, флейта, гобой, кларнет и фагот. Слышите? Раз-два-три, раз-два-три, это старинный танец менуэт. Его у нас на Военно-морском флоте не танцуют ни вообще, ни на праздник в частности.
- Логично, - соглашается она и вдруг спрашивает: - А ты по-французски понимаешь?
- Нет, я с английским уклоном. А что?
Она закрывает мне рот ладонью, и я тоже слышу нечто французское, что в переводе вряд ли нуждается...
Вдруг на весь Воронцовский парк и даже на всю Алупку раздается дикий трубный зов моей не ко времени проснувшейся мамаши. Она истерично выкрикивает мое имя, и горное эхо усугубляет эффект. Видимо, не найдя меня спящей, она подумала о моем побеге в Севастополь, и решила догнать меня своим воплем где-нибудь у Байдарских ворот.
- Господи, она же всю охрану поднимет! - всполошилась хранительница тайн музея и мужественно бросилась наперерез моей вопящей родительнице. Заглянув напоследок в окно, где все уже исчезло, я обреченно отправилась следом, получила обычную порцию тумаков и ненормативных выражений, адресуемых по случаю юным особам женского пола за фривольное поведение, и поплелась в свой угол.
Отведя душу и кулаки, мамаша уснула почти мгновенно, но вскоре под ее простыней запрыгал кто-то очень шустрый и подозрительно знакомый. Вполне возможно, что это был тот самый домовой из Феодосии. Я сказала ему "спасибо" и уснула впервые за трое суток.
Со своим собственным домовым я познакомилась нескоро. Сын уже ходил в третий класс, я работала на полторы педставки и подрабатывала надомницей по ремонту одежды, поскольку всегда всего не хватало, а помощи извне не предвиделось...
Делать из ничего конфетки мне нравилось, только времени хронически не хватало, приходилось торчать за машинкой по ночам и в праздники. Тут и начинались мелкие пакости...
Надо сказать, что при всей моей расхристанности, я педантична до омерзения в двух вещах: в шитье и литературе. У моих ножниц, отверток, ниток, иголок, выкроек и рукописей всегда были определенные места, так как времени на поиск не было. И вдруг именно в рабочие ночи вышеуказанные предметы стали исчезать со своих насиженных годами мест. Ищу, психую, время идет, заказы горят, моя репутация идеального исполнителя тоже. И тут меня осеняет.
- Домовуша, отдай пожалуйста, - прошу на грани пресмыкания и ухожу из комнаты. Пью чай или устраиваю маленькую постирушку, а когда возвращаюсь, обнаруживаю разыскиваемый предмет на своем месте. Или что-то неведомое ведет меня туда, куда переместилась пропажа.
- Спасибо, Домовуша, ты хороший парень, но больше так не делай. Лучше помоги не уснуть до утра...
Откуда ни возьмись открывается второе дыхание, и я побеждаю непокорный материал, вредную швейную машинку "Подольск" и свою естественную потребность в сне.
Но иногда Домовуша становился на дыбы и договориться с ним было невозможно. Это "иногда" обязательно касалось именно тех моих клиентов, которые ему чем-то не нравились. Действительно, в последствии оказывалось, что он прав, и нелюбимые им дамы оборачивались для меня головной болью. Странным образом их даже самые непретенциозные заказы превращались в средневековую пытку: при закрое материал не хотел складываться вдвое, ножницы отказывались резать, машинку переклинивало через каждые пять сантиметров строчки, иголки летели шрапнелью, пальцы прошивались в самых неожиданных местах, а почти готовое изделие приходилось пороть и начинать все заново. Возможно, мой Домовуша совсем не при чем, но как знать...
Однажды летом, в разгар полнолуния сбылось мое давнее желание увидеть лицо Домовуши. У меня был творческий взлет, спать не хотелось и не моглось, лунища светила прямо в незашторенное окно, и я в поиске вдохновенных строк старательно разглядывала театр теней на стене - последствие игры ветвей дерева, ветра и лунного света. Вдруг что-то заставило меня обернуться и оцепенеть. На спинке софы в тридцати сантиметрах от моего носа сидел Он. И не просто сидел - он позировал, смотри не хочу! Ошибки быть не могло, потому что вокруг его волосяного покрова сияло голубоватое свечение, знакомое еще по Феодосии. Домовуша был просто очаровашкой. Голова взрослого большеглазого мужчинки с носом-картошинкой и густыми зарослями волос от самых глаз и до пояса лукаво поглядывала на меня с кукольного туловища в пиджачке старомодного покроя. Домовуша сложил на животике маленькие ручки и свесил со спинки софы такие же миниатюрные ножки, между прочим, босые. Его немигающие глаза казались добрыми, ярко-синими, с лучиками морщинок по углам, как у много смеющихся людей.
Он был явно в хорошем настроении, шевелил губами и даже максимально приблизил свое невероятно знакомое лицо - так, что легко рассматривались отдельные волосинки под глазами, его зрачки, отражающие мое лицо, но, честно сказать, бабушкина школа не пошла впрок. Я не смогла взять у него интервью на тему "к худу или к добру", ибо ни язык, ни другие части тела подчиняться не собирались.
Домовуша прошелся по спинке софы туда-обратно, спрыгнул на пол, забрался на подоконник открытого окна и долгим взглядом уставился на луну. Как нарочно, с гулянки вернулся мой котофей, мягко взлетел на окно, потом они вместе протопали на кухню. Видимо, с котом они давно нашли общий язык, потому что с кухни еще с четверть часа доносился шум беззлобной возни.
Оцепенение внезапно прошло и загрохотало сердце, как после погони. Зажгла ночник, отдышалась и по зову любопытства заглянула на кухню. Котофей загнал Домовушу под раковину в дыру между трубами и теперь пытался достать его лапкой, не выпуская когтей! Сунув коту кусок ливера, я посветила в дыру фонариком. Свет отразился от пары синющих глаз.
- Домовуша, не уходи, - прошу я неучтенного жильца нехорошей квартиры. Но он уже топает своими босыми ножками где-то между полом и бетонным перекрытием.
Больше никаких тет-а-тет у нас не было, но иногда он выходил, чтобы спрятать авторучку или перепутать страницы в рукописи. К худу или к добру?
С Днюхой, Домовуша!)