Это город ворон. Здесь почти не видать голубей
В изумрудных кашне, серых фраках, манишках порфирных.
Говорят, среди птиц нет доверчивей их и глупей, —
Не случайно они стали символом тихого мира.
Голубям — голубятни, застрехи, чердачную сень.
А воронам — деревьев нестриженных дикую груду.
Их совсем не видать сквозь листву в летний сумрачный день,
С первым снегом они возникают внезапно повсюду.
Их кипящие стаи — как влажные комья кладбищ,
Что в могилу незримую падают, как кружевные,
Невесомые, черных хлопья сгоревших жилищ,
Что парят над пожарищем трепетно, словно живые.
И недаром резка современная русская речь.
Мы — голодные, жадные птицы, пространства калики,
Что кружатся над домом, которого не уберечь.
Даже нежность свою выражаем в отчаянном крике.
И в восточный язык — величавый дворец-караван —
Эта резкость вошла, породила сарказм и убогость.
И в святую обитель — литую латынь молдаван,
И к прибалтам морским, не спасли хладнокровье и строгость.
Только где эталон верной речи, свободной в веках?
В омертвевшем фольклоре? В убогости модного стёба?
В языке литератора, сдавленном, словно в тисках
Или в офисном сленге, в котором погрязла Европа?
Долго ль нам говорить, словно камнем по жести скрести?
Не накаркать уже даровых и заморских сокровищ.
И ворону московскую с голубем нам не скрестить...
А скрестив, увеличить количество птичьих чудовищ.