Так крутили её мусора, вертели да громко ржали.
— Ты зачем, дура, песни крамольные пела с бомжами?
Морда, дескать, твоя разбита, да платье рвано,
а сама всё знай про Ивана да про Ивана.
«Прилетит в отделенье боец, мол, на белой маршрутке,
да повыбьет все зубы нам за такие шутки!»
— Мы на сказки, дура, твои, — говорят, — плевали, —
и хохочут всеми тремя головами.
...А уста у неё — вкуса блокадного хлеба.
А глаза у неё — цвета бесланского неба.
И фонарь-то под левым — блоковский, светит ярко.
А собой недурна, раз уж такая пьянка.
Говорит: «Ешьте мясо моё, да не подавитесь».
Говорит: «Пейте кровь мою, раз уж такая жажда».
Говорит: «Мой Ванюша — сильный и смелый витязь,
я его уже тысячу раз рожала.
Падал Ванька мой на Болотной да на Сенатской,
падал Ванька под Сталинградом, в ГУЛАГе, в Афгане.
Упадёт — и ему невозможные звёзды снятся.
Ну а вам, — говорит, — и не снились такие Вани».
...В обезьяннике выла бездомная Бабка Ёжка
и лохматый Леший нервно обкусывал ногти.
А менты притомились. Где-то пищала мошка
на одной высокой, крайне противной ноте.
И сказали менты сразу тремя головами:
— Да нужна ты нам, дура, и эти все твои Вани!
Ты пойди посиди с корешами своими бомжами,
только шоб молчали, суки, и не раздражали!
Пнули в клетку её к лохматому Лёхе да к бабке.
Руки вымыли с мылом, выпили пива по банке.
— Как вы тут? — у товарищей тихо она спросила.
А они отвечают: — Ну здравствуй, наша Россия.
И она улыбается: — Утром придёт Василиса.
Завтра утром придёт за мной доченька, Василиса.
И прекрасная, и премудрая Василиса.
Вот тогда-то мы посмеёмся, повеселимся.