* * *
звездоустремлённое, в своей высоте
нуждающееся небо. Снег, между тем,
скупой, цвета неба, и там, где его' нет, над,
считай, автострадой, и мост обрывается
и точно всплывает на той стороне,
где снег облепляет, но будто вдвойне,
опоры. Почти иероглифы, гневные
на вид, не так, чтоб высоко, не совсе'м внизу,
оттенка гниения тёмного тучи.
На Хазова танки жилые не лучше,
вдобавок ещё до рассвета.
* * *
Пачку
полую, выяснилось, сигарет
я перетряхиваю на предмет
рыже-коричневых звёзд, а в ответ —
пара сухих каракатиц табачных.
Пачка беззвёздная — здесь — пустота
или прообраз [ничто]? Может статься,
следствие образа, что не собрался,
будучи странно желанным когда-то;
дар
вольность прекрасный.
* * *
помнишь, но припоминаешь: наши цвета
на том конце перекрёстка, почти абстракция
звёзды: станешь голову так выворачивать
вбок, и назад, и наверх, чтоб разглядеть их
дескать, давно на Васильевском не был
а это, оказывается, не Васильевский вовсе
* * *
крыша летает сама. АК
чуть расстроенно, потасканно, потрёпанно, но ровно
пашет крыша в блаблакаре, в мглисто-серых облаках.
То, что лицезреть-то больно, отчего зевак глаз кровью
обливается, — то прочим — впрочем! Де, акбар аллах.
* * *
как дрожащим станком точит оккам бревно
или правильнее, уж куда там, полено
или вовсе трава прочь летит под овации
и с надеждой альцгеймер
повстречает весна; да и сам
ты, а ра'вно он прост настолько, что
протестует себя самого супротив, но
запертый в себе, и
салютует против
воли своей пустоте.
* * *
накрылся тазом золотым
в хламину загнанный тыгыдым.
Обводит град Ершалаим
налитый кровью сердца глаз
(в ресничной дымке огнегривой),
или, возможно, это им
исполнен некто богомаз
и оттого, томясь с другими,
он задним чудится умом
и первый там и тут при чём,
тем более, под твоим ферзём,
меж ладей.
...
[лев] (ивр.) — сердце
* * *
Экзистенциальный замок.
Навстречу ступить — нитка масляная, словно ток.
Другого узнал жмурик. Ок.
И трещины многих пустынь в тот же миг дали сок.
Ссыхание развалин, руин.
Срастание руин. Их собрание жалоб-внутри.
* * *
на бессильно-отвесном,
мглисто-облачном — десять
пополудни — покорный
вертикальный пустырь
это небо в текущем
залипающем, — матрицы
злачной куст-островок
это небо в текущем
залипающем или
закусившим губу
будто б, но каковое
мы достаточно быстро,
трассой полупустынной
возвращаясь, минуем
в этом небе — до странности
на вид злачный — торчит —
чуть ни тащится о'т того,
что есть, видится, кажется, —
в небе этом торчит —
разве суть, что проехали, —
островок-кустик матрицы
цифровых вспышек талых
куст — и кажется, ярче
позади заторчал, —
эдак небо окраин,
пустырей развития
сторчится
окончательно
*
бес- или малоперспективные, иной раз, промышленные города в Израиле именуются "городами развития"
сонет #1
кошеной травой сбивчивой
с островками снега бледными
нас встречает. Талой Стрельною
встречены. Зима ленивая
здесь. Вы будто духами встречены,
в Стрельну в межсезон выбравшись.
Дна-гротескоступа Выборга
кладезно-ладейного сдержанней.
Поначалу вы не вы, кажется
при таком, на "вы", освещении:
конусы попутали с башнями
выше по стихотворению?
Разбредайтесь, де, сравнения
по всему стихохерению?..
сонет #2
пружины вышних ледников
смягчились и тогда легло
оно мочалом навалилось
на лоб стекая на затылок.
Освободительный свой вес,
как будто весь и без остатка,
на голову обрушив мягко, —
я — на всю голову компресс, —
сказала гармонично-прямо,
прозрачно и навылет, — я, на-
иконцентрированнейша-
я взвесь небесная, душа, —
поёрничала, закругляясь.
Газель к заправке приближалась.
хвост некоего сонета
Между Плотином и Беньямином,
поздним Бродским, что посередине,
а левее — НЛПустота, —
выбирает лишь тот, кто, как говорят, зассал.
через окно
Осадки, снег: на вид не снег, но какой-то пар.
Идёт вертикально почти, тяжелее теперь,
крупнее, как вязкая влага из глаз (чтоб не
связалось с осадочной активностью больше не-
прямой, отмечаю), колючая, будто с ресницами,
а может, и вместе с глазами, со слезшими лицами
прозрачными, цедит см или дециметр.
Как снег из котельной. Горячим сказаться вполне
бы мог. Природный или органический пар
(когда шёл), неодушевлённый: там, клеточек пара
как пара инстинктов. К безмысленной форме клоню.
Отец наш столешницей сказывался в прошлом. Ну?
* * *
когда музыка
походит больше на настройку инструментов,
притирку струнных
друг к другу и смычков примеривание к струнам;
а там — осознанность, и ход, и постоянство,
а там ответственность, центрированность, сила,
могущество часов
ждать не заставят.
Часы, как прочность подключения.
И в оной сырости настройки сложной,
тяжёлой поначалу, серым антрацитом
подёрнутой, не рассчитать,
на первый взгляд, звёзд, становления неровностей,
когда в созвучии пересеклись отдельно
звучащие частоты. Становления море —
сырое, серое и спорное: летящее, размытое, тяжёлое;
поблёскивающее, и блестящее, и синее, и жёлтое.
Свет отдыхает, словом. Да и что свет такое, условный
пускай?
* * *
пыльным зимним мешком — по сухим волосам, —
лишь сиротская, круглая (?) пустота
под сенцом электрическим волосни.
Как по Школьной идёшь, как по Питерской, вниз.
И Тверская тебе и Ямская на длани.
И Ахура-Мазда и Анхра-Манью.
Слева парк. Пустынно, сухо, привольно.
Пыльным зимним мешком по башке — и доволен.
* * *
белая проплешина
под моим окном
убирайся к лешему
со своим баблом
чтоб тебя он вынянчил
выменял в сердцах
как ты обесценишься
по весне сейчас
к червяку-горынычу
старостию в фортку
блю'ющему нынеча
хочешь скину фотку
с третьего этажика
спорим не промажу, а?
* * *
без пяти минут автор
саундтрека к отснятому полвека
назад сталкеру гребенщиков
с мысом радости
пудинг неба ночного поёт, вибрирует
* * *
как достоело плыть
достоело дышать
где ты, моя трипитака
захлебнусь — откачивай после
хочешь, морю косточку брось
(2016)
* * *
металлическое удушье, известное трубам.
Гневный вакуум раздражённый, трёхзначное чувство —
чувство зверя внутри, и шумящее, словно одышка
зверя неорганическая, что не ведает лишка,
бытие; и бегут облака, будто волки стальные.
Эти волки — сама неизбывность, немые, бухие.
Ко всему, сей чудной, на границе дурного подачи
тон. Но это и есть бесконечное, и не иначе!
Угрожающий и безразличный закатец на стиле.
В духе кроваво-красных, как занавесу полагается, титров
в струнном зареве взвинченном к "Самураю" Мелвиля.
Ну, а если рассвет — только с кровью, и мясом, и жиром.
Заскучавшее в хлам могущество,
как ненормальное, в вечность-колодец орущее.
* * *
что-то думающее, живое
да бескрайнее, как по накатанной
то, что слушает вслух и как взвоет
указав на своё же халатное
извлечёт ещё пригоршню гама
и неслыханной ноту схоластики
вроде позднего Мандельштама
там дитя улыбается с фантика
от наигранного откровения
и зарытой в себя семантики
а, допустим, минус Сибилла
в этой — весь Мандельштам, — уж наверное
получается Бродский, не абы как
на века и однако же, в целом
всё такой же неблагополучный
так с песочницей двор маскируется
под дворцовый фасад, насущный
для подобного стёклышку, не с улицы
ума, разума, глаза, спокойствия. В этой музыке, с интересом, не спеша, пробивается лесом формы, переливаясь в процессе, преломляется луч прозревший/ перезревший, неожиданно интеллектуальный; это значит, живой. Перебрал ли с отражением, с нижней землёй? Разум чистый с размаху стекло выдворяет. Такое музло. Безразличие джаза прекрасно. Безупречно солнечно, ясно с утра (не к замечанию о джазе).
* * *
Токсичное, севшее будто б сияние струнных,
с бряцанием старообразным радиоактивным
в работе Кисьлевски, ещё там отсвечивал хор.
Урок облучения моралью прошёл не бесследно.
И, стало быть, сверху и вскользь, вероятно, с уроном.
Все трения и шпионаж многообразных вселенных
одно другое копируют наперебой.
Токсичные нимбы придушенными голосами
зовут. А его зовут Вова, её зовут Гадя.
И всех нумеруют, как волны в неблизком Эйлате.
Такая печаль, относительно схожая с правдой.
Раз жизнь хороша и беспечна, как никогда.
* * *
Время — обыденная пустота.
Обыденной сделавшаяся между прочим.
Практически смерть.
В связи с участившимися случаями массовой бытности форм
разумной, по замыслу, жизни на площадь данных
практически смерть на сегодняшний день.
По-хорошему, время — моменты забвения,
скоротечность — в каждом из них,
в каждом первом из них — скоротечное.
Приедается даже всеядным
потребителям мегаполисов.
Картотека не для ленивых.
У гурманов стиснуты зубы.
* * *
ропот пчёл у кромки экрана смартфона
лесная сигнализация или
с задержкой, напротив, скорее
с послекасания
пчёлы в моём телефоне
поднявшись с кровати, я тапну по по'лу
стене, выключателю, чайнику, тапку
в конце концов
они, в свою очередь, даже не думали
исчезнуть, свой свет потушить, между тем
об этом поведали малые мне племена
и вещи, и пчёлы, которых полно в засмартфонье
оказывается; и через каких-нибудь тридцать
секунд — продолжительность жизни внимания — они не
исчезнут.
* * *
в неизученном шарить, притом, хорошо, — в порядке вещей.
За вещами стоит вечный сор, не
конвертируемый в музыку или стихи.
Вещи красит концепция и/
или беспримесное, абсолютное, бескомпромиссное
безмыслие.
А в чужом хозяйничать — мастерски — это в порядке вещей.
За вещами стоит вечный сор — не внутри, но вовне.
Уточняя поверхность тумана, шершавость и иже.
Чернота невключённости. Маргинальный, сердитый душок.
Чернота отрезанности бесслёзная. Кризис
и регрессия, дробность. И щедрый скупой порошок.
Уточняя поверхность расфокусировки — и больше
того — отыскав.
* * *
я помню барышнею вас, в короткой белой блузке... АК
биографичный апокалипсизм
зашуганный по типу сайлент хилл;
густавианский оптимальный стиль,
японским сглаженный минимализм,
убитый шебби-шрэк, кирпичный лофт
со вставками под дерево панелей
состаренных, и, если не готов
в перегородку проблеваться смелым
трактатом, — повторим, заговорим:
биографичный апокалипсизм
зашуганный по типу сайлент хилл,
шесть лет спустя: остался только стиль, —
был Сведенборг из северной Москвы,
его прозвали вагонет, а вы —
вы, соответственно, вагонетка,
и вы — состав, но нет под вами ветки.
Как только движемся по возрастанию,
вдобавок, от простого, — это финиш
и худшая из посмертных линий,
что трансцендентным ведает и памятью.
вийоновское
"Но старость — это Рим, который..."
тут исстари крестом сметану
зачерпывает бородач,
скуфьи не сняв, интимный срач
организуя mezzo piano.
В Италии италианец
настойкой терпкою олив
и кровью молодой барана
сухарик смачивает ли?
О, диссидентство потребления,
в котором я интеллигент,
пускаюсь в тяжки послабления,
интеллигентнее вдвойне
поэтому, мне представляется,
когда с поблажками мирюсь.
Но, к сожалению, получается,
мир катится, и я качусь.
Но форма — это совесть вещи
и, мук ребяческих взамен
и похуизма с долей желчи,
ей треба актуальных тем.
Когда сильна, что твой бродяга,
хиппарь, по жавде прызни спец,
когда не чахнет над спиртягой,
как homo chekhov, молодец, —
"не важно", — пять рублей свои
в сетку-лакуну на колёсиках
ты вставишь, или всё-тки вбросишь ты,
далёкий вовсе от своих.
* * *
небритый пепел с сигареты
небрит особенно с сигары
причём последний чуть бугрится
под стать тому утра прохлада
едва не холод — даже смурь
на выглаженной в пыль Московской
и, кажется, река могла бы
не только лишь остановиться
но оборваться рукавом
повиснуть рваным, так и что ж?
себя в потоке автономном
и тонкостенном принимаешь
на взгляд извне, ты уязвим в нём
но это лишь на взгляд глупца
охота спать по временам
всё это в лету канет скоро
и к лету канет очень скоро
а может, вскоре, — нет, уже.
* * *
души питаются светом творца (c)
Колючий рассудок звезды: бла-бла-бла.
Неверный, рассеянный свет бесконечного;
что, кстати, неверно, — оно не увечное.
По-твоему, это я утоплен в себя —
под вечер особенно отчётливо? Чушь.
Ландшафт и манншафт с потрохами сдались,
когда я по Ленинскому катил вниз
и вверх в тридцать пятом троллейбусе, в душ
спеша. Становленческой исповедальности
ре'ки, источники и водопады все
не в этой звучат голове. Оной радости
не знал, не зову, как и многие малые
восторги души. Если хаваешь свет-
соломку недолгий — не спорь: тебя нет.
2016-02-03.2020