На поверхности всё: слякоть, солнце, бескрайнее море,
снег в горах и над бухтой, в ночи городские огни.
Так задумано было, наверное, в Божьей конторе,
чтобы мы повстречались случайно в февральские дни.
В той компашке богемной нам было одним одиноко.
Средь веселья и звона бокалов, уйдя от стола,
подошли мы к окну и смотрели на свет ближних окон,
и за каждым из них чья-то жизнь, словно тайна, была.
Мы пошли на веранду, там сумрачно было и стыло,
ветер тени качал и, забившись куда-то, затих.
В тучах кралась луна и за нами украдкой следила,
и потом её свет в волосах оставался твоих…
На поверхности всё: поцелуи, объятия, встречи.
Друг без друга – тоска, а друг с другом – сходили с ума.
И хмельным этим дням я не думал ни капли перечить,
да и ты им перечить не думала вовсе сама.
Цвёл миндаль во дворе, продавали подснежники в парке,
рыбаки на причале таскали чуларок со дна,
так кипела речонка, как кофе кипит в кофеварке,
потому что вода в ней была, словно кофе, темна.
Чайки резко кричали, паря над кормой теплохода…
Кипарисы цвели – вездесущей была их пыльца…
Я тогда уезжал и не думал, что долгих три года –
это вечность такая, которой не будет конца…
На поверхности всё: (так ещё говорил Старший Плиний),
реже стали звонки, – летом трудно быть грустной в Крыму.
Угасала любовь, потому что в разлуке, как в тине,
устаёт она биться, а может, ещё почему.
Что теперь-то жалеть, было много любовных викторий,
но мне кажется, что никого не любил я сильней:
так задумано было, наверное, в Божьей конторе,
я ей так благодарен за счастье тех призрачных дней.
И когда я хочу, чтоб спокойно и грустно мне стало,
вспоминаю те дни, и они возникают во мгле:
там сквозь матовый снег море в бликах холодных блистало,
цвёл миндаль и стоял самый добрый февраль на земле…