Есть у меня стихотворение «Технари»:
Ух и грамотны эти бестии!
Пишут много, да вот беда —
Ни язык, ни предмет поэзии
Не осилят, увы, никогда.
Потому что это другое,
Потому что сойдут в кювет
И столбцы, и венцы, и герои —
А Рубцова все нет и нет.
Читаю одного из таких «технарей» — и в который раз морщусь. Можно знать больше самого Эйнштейна, но не тащить же, не пускать же все в стихи!
А тут и рок, и археология, и лингвистика, и геофизика, и даже какая-то доморощенная теория «положительного» сатанизма: путем отрицания, видите ли, идет себе и Люцифер в храм Господень, а по пути будит ото сна, инфантильности и скуки некую райскую невнятицу — так называемого совершенного человека...
Ладно, для поэзии запретных тем нет.
Но есть же понятия отбора материала, следования принципу художественной выразительности, наконец есть предмет и язык поэзии — да-да, они существуют, хоть в чересчур «широких» умах, вероятно, и не помещаются.
Но постой, говорю себе. Может, это ты воспитан литературно слишком однобоко, может, это у тебя выработан узкий вкус? И надо перестраиваться?
Перестраиваться-то надо, никогда не помешает. Однако звучит в ответ и другое: каждому надлежит заниматься все-таки своим делом.
К примеру, наговорился лектор в универе — аж язык болит, а пришел домой — держи себя «в рамках приличий», не выплескивай свой недоговоренный поток в стихи, не засоряй ячейки «информационного пространства», в которых ты — профан, самовлюбленное воплощение художественного хаоса и безвкусицы.
Везде ведь должно быть чисто и высоко. И в поэзии — особенно. Так считают и многие люди на земле, и существа в небесах.
Почему, скажи, я как твой читатель то и дело «понуждаем» работать за тебя как поэта, своим воображением собирать воедино твои стихи, рассыпающиеся на случайные составляющие, выдумывать художественные связи в твоей — хоть анемичной, хоть страстной, нет разницы, — невнятице самовыражения?
Зачем мне лезть в грязь, расхлябанность, многозначительную пустоту — и выискивать в них хотя бы намек на гармонию, цельность, выстроенность, выстраданность, выдохнутость подлинно поэтической мысли и чувства? К чему мне видеть в черном белое, причем — лишь от долгого всматривания в это черное, от неестественного внутреннего усилия над собой?
Совершенствуйся уж лучше в своем основном деле, к примеру в том же лекторском мастерстве — а то ведь и там у таких, как ты, ни в чем не «сумлевающихся», не получается быть выразительными и яркими (сколько я издал как редактор всякой научной и технической литературы — знаю, о чем говорю).
И страдает бедный студент, комплексует, что он чего-то недотумкивает.
И изводится читатель, которому внушают массовые выступления «технарей» и «ученых» в стихотворном жанре, что их целлофанный, полуакадемический, затертый язык и та кондовая материя, о которой они пытаются на этом языке говорить, и есть сама поэзия.
«Исписался» — слышали такое понятие. Но попытайтесь вникнуть в него.
Даже Рубцова одолевали эти тяжкие переживания — во-первых, требовательность к себе была огромная, а во-вторых, работал в том отведенном его талантом художественном континууме (знакомое словцо?), где бесконечных наращиваний объема качественных текстов попросту не бывает. Кто-кто, а он прекрасно это знал.
Кстати, предмет и язык поэзии — они тоже оттуда, из того ограниченного, очерченного, как у Хомы Брута, круга.
Но что вам этот мелом нарисованный круг? Уже вызван и царит в литературе Вий и Хома лежит бездыханен, и вам — никогда не исписаться...
(Из книги "Порох и метан", 2017)