МАРИНА ЦВЕТАЕВА - СТИХИ О ЮНОСТИ И СМЕРТИ
"Моим стихам о юности и смерти", пишет Марина Цветаева в своём знаменитом стихотворении 1913 года.
Темы, образы юности и смерти пронизывают творчество ранней Цветаевой. Юность и смерть для поэта - два равноценные состояния, в которых нет ничего лишнего.
Не смейтесь вы над юным поколеньем!
Вы не поймете никогда,
Как можно жить одним стремленьем,
Лишь жаждой воли и добра…
Вы не поймете, как пылает
Отвагой бранной грудь бойца,
Как свято отрок умирает,
Девизу верный до конца! (1906 год)
Для юности, как её интерпретирует поэт, свойственно полностью отдаться прямым, честным идеям, романтическим порывам души; отдаваясь всему этому, юность этим и в этом себя исчерпывает, не захватывая ничего из быта, ничего из приземлённых категорий. Смерть юного красива и романтична, потому что юный умирает "на взлёте", умирает, полный всего самого возвышенного, ещё не успев всего этого возвышенного растерять. Кроме юности и смерти, для (не только для ранней Цветаевой, но и для всего творчества Цветаевой) важна тема, мотив тоски, боли, отчаяния. Тоскою Цветаева спасается опять же от быта, от всего, что в этом быте есть мелочного. Цветаева топится в своей тоске, Цветаева нарочно нагнетает в себе накал тоски, чтобы отдаться тоске полностью.
Радость — что сахар,
Нету — и охаешь,
А завелся; как —
Через часочек:
Сладко, да тошно!
Горе ты горе, — соленое море!
Ты и накормишь,
Ты и напоишь,
Ты и закружишь,
Ты и отслужишь!
1918
*
Для ранней Цветаевой характкерна более разнообразная образность, чем для поздней. У поздней Цветаевой образность уходит, ей на смену приходит ритм, телеграфически передаваемое по строчкам ощущение, состояние поэта - хоть ощущение, состояние той же тоски.
Проснулась улица. Глядит, усталая
Глазами хмурыми немых окон
На лица сонные, от стужи алые,
Что гонят думами упорный сон.
Покрыты инеем деревья черные, –
Следом таинственным забав ночных,
В парче сияющей стоят минорные,
Как будто мертвые среди живых.
Мелькает серое пальто измятое,
Фуражка с венчиком, унылый лик
И руки красные, к ушам прижатые,
И черный фартучек со связкой книг.
Проснулась улица. Глядит, угрюмая
Глазами хмурыми немых окон.
Уснуть, забыться бы с отрадной думою,
Что жизнь нам грезится, а это – сон!
1908
Сколько здесь зримых образов-картинок! Тут и чёрные деревья в инее, и серое пальто, и фуражка, и чёрный фартучек со связкой книг.
Ежедневная бытовая серая жизнь для ранней Цветаевой - антитеза юности и смерти, "оборотная" по отношению к юности и смерти сторона бытия. Часто, как мы видим и в вышеприведённом тексте, эта бытовая серая, скучная, даже кошмарная жизнь сравнивается с [дурным] сном. Сон этот тягуч, безвыходен, неизменен. Может быть, именно исходя из этой совсем ещё ранней своей идеи о тягучем макаберном сне ежедневной жизни, из этого своего пообуждения-соображения быть вне этого ежедневного бытового сна, в неких нежных, странных, романтических мечтавшихся поэту областях - может быть, в этом всём начало тех побуждений, по которым Цветаева не приняла в итоге классовую марксистскую теорию. Марксизм сфокусирован на ненавидимой Цветаевой еджедневности, марксизм рассуждает, как ежедневность эту сделать лучше. Цветаевой так представляется дело, что заниматься ежедневностью неромантично и улучшить в ней нечего. Вообще Цветаева восстаёт против любой схемы, вытесняющей, в её понимании, настоящую образную, эмоциональную, одухотворённую жизнь. По этой причине в школе Цветаева не дружила с точными науками. В своей автобиографической прозе поэт, эпатируя и бравируя, пишет, что из точных наук ей нравилась в школе единственно только химия - потому, что там были красивые разноцветные жидкости в колбочках, и всё интересно взрывалось.
*
(Асе)
Ты — принцесса из царства не светского,
Он — твой рыцарь, готовый на все…
О, как много в вас милого, детского,
Как понятно мне счастье твое!
[...]
Наслаждайтесь весенними звонами,
Милый рыцарь, влюбленный, как паж,
И принцесса с глазами зелеными, —
Этот миг, он короткий, но ваш!
[...]
Хорошо быть красивыми, быстрыми
И, кострами дразня темноту,
Любоваться безумными искрами,
И как искры сгореть — налету!
1908
Здесь тоже о юности, о пролетающих искрами, неповторимых, невозвратимых мгновениях. Идея счастья как единственного, искрою вспыхивающего мгновения близка идее смерти - смерти этого счастья на второе мгновение после того, как вспыхнула гаснущая искра; а стало быть опять: юность и смерть. Но если у поздней Цветаевой (тема юности для поздней Цветаевой отходит на второй план) смерть выражается пусть и в образах, но скорее в образах-ассоциациях чувств и состояний, то у ранней Цветаевой образное выражение находит описание этих кратких, ярких земных мгновений. Сравним, поздняя Цветаева, "Крысолов" (1925 год):
Были долы —
Выросли горы.
Нынче — в школу,
Завтра — в контору.
Где вы, пчелы?
Где вы, зубрилы?
Нынче в школу,
Завтра в могилу…
Утомительней мошкары…
— Шко — ля — ры!
Бывшие долы, выросшие вместо них горы - аллегория безразмерного течения времени, ассоциация с этим течением времени. "Нынче - в школу, завтра - в контору" - то же. "Пчёлы, зубрилы, мошкара" - сравнения. "Нынче в школу, завтра в могилу" - тоже гипербола. А вот ранняя Цветаева, 1908 год:
Тихим вечером, медленно тающим,
Там, где сосны, болото и мхи,
Хорошо над костром догорающим
Говорить о закате стихи;
Возвращаться опасной дорогою
С соучастницей вечной — луной,
Быть принцессой лукавой и строгою
Лунной ночью, дорогой лесной.
Описание вполне реального леса, костра, дороги, луны.
*
Старина, овеянная светящимися для поэта внутренним светом, как гадательный шар, легендами тоже кажется Цветаевой неким таким впечатлением и переживанием, которое уводит от серых тягучих будней-дурного сна. 1908 год:
Там, где мильоны звезд-лампадок
Горят пред ликом старины,
Где звон вечерний сердцу сладок,
Где башни в небо влюблены;
Там, где в тени воздушных складок
Прозрачно-белы бродят сны —
Я понял смысл былых загадок,
Я стал поверенным луны.
[...]
В расшитых шёлком покрывалах,
У окон сумрачных дворцов,
Я увидал цариц усталых,
В глазах чьих замер тихий зов.
Я увидал, как в старых сказках,
Мечи, венец и древний герб
часто мы видим в стихах поэта образ луны, её таинственного, неверного света, тоже противопоставляемого грубости, избыточной вещественности будничного дня.
В бреду, с прерывистым дыханьем,
Я всё хотел узнать, до дна:
Каким таинственным страданьям
Царица в небе предана
И почему к столетним зданьям
Так нежно льнет, всегда одна…
Что на земле зовут преданьем, —
Мне всё поведала луна. (1908)
В этом цитируемом мною стихотворении ранней Цветаевой (1908 год), называющемся "В Кремле", полная, страстная, насыщенная событиями жизнь противопоставлена монашескому заточению, сосредоточению на каком-то Боге, в котором, в молитве которому ничего нет для души, для страсти. Своеобразно в этом стихотворении преломляется постоянная для ранней Цветаевой тема юности и смерти. смерть для Цветаевой хороша, потому что не даёт уснуть тягучим сном серых будней, потому, что она, смерть, наступает в тот момент, когда юный живёт полною, страстной, настоящею жизнью. В быту так же пропадает настоящая полная жизнь, как пропала она навсегда для один на один с молитвою заключённых монахинь.
Я увидал монахинь бледных,
Земли отверженных детей,
И в их молитвах заповедных
Я уловил пожар страстей.
Я угадал в блужданьи взглядов:
— «Я жить хочу!.. На что мне Бог?»
И в складка траурных нарядов
К луне идущий, долгий вздох.
Скажи, луна, за что страдали
Они в плену своих светлиц?
Чему в угоду погибали
Рабыни с душами цариц,
Что из глухих опочивален
Рвались в зеленые поля?
— И был луны ответ печален
В стенах угрюмого Кремля.
1908
*
Не знаю вас и не хочу
Терять, узнав, иллюзий звездных.
С таким лицом и в худших безднах
Бывают преданны лучу.
(1909 г "Вокзальный силуэт")
Опять отказ знать мелочи, узнавать овеществляющие жизнь (в данном случае - выхваченный взглядом вокзальный силуэт) подробности. Замкнутое, тонкое лицо - с таким лицом, конечно, владелица силуэта должна быть "предана лучу": только всем возвышенным, романтическим, внебытовым переживаниям, Бытию, а не Быту.
У всех, отмеченных судьбой,
Такие замкнутые лица.
Вы непрочтенная страница
И, нет, не станете рабой!
(1909 г. "Вокзальный силуэт")
Рабой быта, рабой серости буден... Что, если это замкнутое, отрешённое выражения тонкого лица - только настроение, минутное состояние его обладательницы? Что, если она приземлена в жизни, ничем среди прочих не примечательна? Поэт не хочет ничего этого знать. Цветаева выхватила и запечатлела в своих мечтаниях тонкий, замкнутый в гордыне, "преданный лучу" силуэт, а до настоящей реальности, до ежеминутной бытовой жизни нет Цветаевой дела.
Я вас не знаю. Может быть
И вы как все любезно-средни…
Пусть так! Пусть это будут бредни!
Ведь только бредней можно жить!
(1909 г. "Вокзальный силуэт")
*
В стихотворении 1909 года "В Париже" снова мотивы боли, тоски. Эти боль и тоска родственны радостным, прекрасным улицах, прохожие которых появляются и пропадают, как всё те же искры на ветру; прохожие которых, мнится, живут тою самою полною жизнью, к которой всегда стремилась Цветаева - вот как горят у прохожих глаза.
Дома до звезд, а небо ниже,
Земля в чаду ему близка.
В большом и радостном Париже
Все та же тайная тоска.
Шумны вечерние бульвары,
Последний луч зари угас.
Везде, везде всё пары, пары,
Дрожанье губ и дерзость глаз.
[...]
В большом и радостном Париже
Мне снятся травы, облака,
И дальше смех, и тени ближе,
И боль как прежде глубока. (1909 год "В Париже")
*
Особняком стоит в творчестве ранней Цветаевой стихотворение "Молитва". Это стихотворение, в отличие от процитированных мною выше, всегда публикуют в большинстве цветаевских сборников. Вот оно, 1909 год:
Молитва
Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас, в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.
Ты мудрый, Ты не скажешь строго:
— «Терпи, еще не кончен срок».
Ты сам мне подал — слишком много!
Я жажду сразу — всех дорог!
Всего хочу: с душой цыгана
Идти под песни на разбой,
За всех страдать под звук органа
и амазонкой мчаться в бой;
Гадать по звездам в черной башне,
Вести детей вперед, сквозь тень…
Чтоб был легендой — день вчерашний,
Чтоб был безумьем — каждый день!
Люблю и крест, и шелк, и каски,
Моя душа мгновений след…
Ты дал мне детство — лучше сказки
И дай мне смерть — в семнадцать лет!
Умереть, не выбрав в жизни ни одной из жаждущихся дорог - значит, закончить свою жизнь в тот момент, когда ещё ВСЕ эти дороги в тебе, когда ты ещё полна ими ВСЕМИ.
И снова мы видим виртуозную образность ранней Цветаевой в этом тексте. Чего это стоит: "Гадать по звёздам в чёрной башне", "Вести детей вперёд, сквозь тень"! В обоих этих случаях минимумом эпитетов, аллегорий даётся нам целая увртина панорамная в одной всего строке. Обе эти строки стоят знаменитой чеховской ночи, когда лунный свет блестит на бутылочном горлышке - и сразу, из одной только этой подробности, вся громадная ночь представляется.
1909 год:
Не спрошу себя: «Кто ж он?»
Все расскажут — твои губы!
Только днем объятья грубы,
Только днем порыв смешон.
Опять соображение о том, что ночью, в истончившемся, эмоционально обострившемся лунном мире только и можно жить взаправду и искренне. Или ночью, - или, если днём, то находясь в замкнутости, в своих недоступных окружающему миру мечтаниях.
в этом стихотворении ("Новолунье") впервые прорывается "нету мочи!", характерное для более поздней Цветаевой: страсть, порыв, которого невозможно сдержать (впрочем, и не нужно сдерживать).
Днем — скрываю, днем — молчу.
Месяц в небе,— нету мочи!
В эти месячные ночи
Рвусь к любимому плечу. (1909 год)
Я буду беседовать с тенью!
Мой милый, забыть нету мочи!
Твой образ недвижен под сенью
Моих опустившихся век…
Темнеет… Захлопнули ставни,
На всем приближение ночи…
Люблю тебя, призрачно-давний,
Тебя одного — и навек! (1910 год)
*
С 1910 года в стихах поэта появляются характерные только для РАННЕЙ Цветаевой уменьшительно-ласкательные эпитеты.
Бегите на волю, в долины, в поля,
На травке танцуйте легко
И пейте, как резвые дети шаля,
Из кружек больших молоко. (1910 год)
Травку ласкают лучи, догорая,
С улицы фраз отголоски… (1910 год)
Мальчик к губам приложил осторожно свирель,
Девочка, плача, головку на грудь уронила… (1910 год)
Позже поздняя Цветаева (в Эмиграции) снова и на новом поэтическом, стилистическом уровне вернётся к теме девственной природы.
Когда обидой — опилась
Душа разгневанная,
Когда семижды зареклась
Сражаться с демонами —
Не с теми, ливнями огней
В бездну нисхлестнутыми:
С земными низостями дней.
С людскими косностями —
Деревья! К вам иду! Спастись
От рёва рыночного!
Вашими вымахами ввысь
Как сердце выдышано!
("Деревья" 1923 год)
*
В стихотворении 1910 года "Пасха в апреле" поэт попытался обратиться как к быту, так и к православию (с православием всегда у Цветаевой были непростые отношения). Православие олицетворяло для поэта тёмную бытовую сторону жизни - но тоже и овеянную легендами древность; а в "Пасхе в апреле", например, православие связано для поэта с радостной вещественностью мира, с радостью от самых простых (но и чудесных, имеющих и некое мистическое измерение) бытовых подробностей.
Звон колокольный и яйца на блюде
Радостью душу согрели.
Что лучезарней, скажите мне, люди,
Пасхи в апреле?
Радость от вещественности мира идёт для Цветаевой по нисходящей по мере продолжения стихотворения. Не получается радоваться.
Травку ласкают лучи, догорая,
С улицы фраз отголоски…
Тихо брожу от крыльца до сарая,
Меряю доски.
В этом уже нет первой радости, как от пасхальных праздничных яиц - но нет ещё и тёмного давящего быта. Всё-таки сказка, всё-таки некое сказочное общее вечернее настроение - распадающееся уже правда на отголоски, осколки... Доски мерить скучно. Но всё же некое необычное состояние, раз я "тихо брожу": бродят тихо, чтобы не расплескать особую духовную внутреннюю наполненность.
В небе, как зарево, вешняя зорька,
Волны пасхального звона…
Вот у соседей заплакал так горько
Звук граммофона,
Вторят ему бесконечно-уныло
Взвизги гармоники с кухни…
Многое было, ах, многое было…
Прошлое, рухни!
Граммофон горько плачет о поманившей было, но так скоро растаявшей сказке; а уж взвизги гармоники - это и вовсе какой-то пошлый, отвратительный, тяжело-бытовой диссонанс, который пусть рухнул бы вместе с православием и со всем его прошлым.
Нет, не помогут и яйца на блюде!
Поздно… Лучи догорели…
Что безнадежней, скажите мне, люди,
Пасхи в апреле?
*
Ранняя Цветаева тяготеет к милым открыточным видам, которые, может быть, в другое время (не во время написания каждого конкретного стихотворения) и она сама назвала бы пошлыми. Но пошлость этих открыточек (из них, из этих открыточек, и эпитеты уменьшительно-ласкательные) побеждается для Цветаевой нездешностью изображаемых образов, лунной просвеченностью этих образов; побеждается лаконичностью изображённых фигурок и их чувств, которые, вторя эпитетам самой же Цветаевой, можно охарактеризовать как "милая мечтательность". Мечтательность милая и нездешняя, ничего от реальной бытовой жизни нет в этих миниатюрках.
Мальчик к губам приложил осторожно свирель,
Девочка, плача, головку на грудь уронила…
— Грустно и мило! —
Скорбно склоняется к детям столетняя ель.
Темная ель в этой жизни видала так много
Слишком красивых, с большими глазами, детей.
Нет путей
Им в нашей жизни. Их счастье, их радость — у Бога.
Море синеет вдали, как огромный сапфир,
Детские крики доносятся с дальней лужайки,
В воздухе — чайки…
Мальчик играет, а девочке в друге весь мир…
Ясно читая в грядущем, их ель осенила,
Мощная, мудрая, много видавшая ель!
Плачет свирель…
Девочка, плача, головку на грудь уронила. (1910)
Опять эта мечтательная, нездешняя хрупкость юности... Старая, мудрая, много видавшая ель знает, как эта юность мечтательная мимолётна. Найти счастье у бога - отказаться от жизни - это, собственно говоря, та же сммреть. Юность и смерть.
*
В стихотворении "Привет из вагона" скуке ежедневного мира противопоставляется любовь.
Что новый край? Везде борьба со скукой,
Все тот же смех и блестки тех же звезд,
И там, как здесь, мне будет сладкой мукой
Твой тихий жест. (1910)
*
Впрочем, и ясная, яркая радость дня постепенно прорывается в тексты поэта, эти два состояния, яркая вещественная солнечная радость и лунная зыбкая печаль, начинают спорить.
Оба луча
Солнечный? Лунный? О мудрые Парки,
Что мне ответить? Ни воли, ни сил!
Луч серебристый молился, а яркий
Нежно любил.
Солнечный? Лунный? Напрасная битва!
Каждую искорку, сердце, лови!
В каждой молитве — любовь, и молитва —
В каждой любви!
Знаю одно лишь: погашенных в плаче
Жалкая мне не заменит свеча.
Буду любить, не умея иначе —
Оба луча!
1910
И призвал тогда Князь света - Князя тьмы,
И держал он Князю тьмы - такую речь:
- Оба княжим мы с тобою. День и ночь
Поделили поровну с тобой.
Так чего ж за нею белым днем
Ходишь - бродишь, речь заводишь под окном?
Отвечает Князю света - Темный князь:
- То не я хожу - брожу, Пресветлый - нет!
То сама она в твой белый Божий день
По пятам моим гоняет, словно тень.
То сама она мне вздоху не дает,
Днем и ночью обо мне поет.
И сказал тогда Князь света - Князю тьмы:
- Ох, великий ты обманщик. Темный князь!
Ходит - бродит, речь заводит, песнь поет?
Ну, посмотрим, Князь темнейший, чья возьмет?
И пошел тогда промеж князьями - спор.
О сю пору он не кончен, княжий спор.
1917
Между воскресеньем и субботой
Я повисла, птица вербная.
На одно крыло -- серебряная,
На другое -- золотая.
Меж Забавой и Заботой
Пополам расколота, --
Серебро мое -- суббота!
Воскресенье -- золото!
Коли грусть пошла по жилушкам,
Не по нраву -- корочка, --
Знать, из правого я крылушка
Обронила перышко.
А коль кровь опять проснулася,
Подступила к щеченькам, --
Значит, к миру обернулася
Я бочком золотеньким.
Наслаждайтесь! -- Скоро -- скоро
Канет в страны дальние --
Ваша птица разноперая --
Вербная -- сусальная.
1919
Это последнее процитированное мною цветаевское стихотворение 1919 года очень вещественное, зримое, ощутимое на ощупь, "дневное".
*
Нижеприведённое мною стихотворение 1910 года - "милое", из разряда "миниатюр". Никакой особенной образности, столь характерной для некоторых текстов ранней Цветаевой, в нём нет. Образность принесена в жертву лаконизму миниатюры, зрительные образы разбивали бы этот, подчёркнутый рифмовкой, лаконизм. в связи с этим нижеприведённым мною стихотворением 1910 года вспоминается и "юность и смерть", и четверостишие из творчества более поздней Цветаевой:
Сказать — задумалась о чём?
В дождь — под одним плащом,
В ночь — под одним плащом, потом
В гроб — под одним плащом. (1921)
Простая, лаконичная история, одна на всю жизнь и смерть:
Ваши белые могилки рядом,
Ту же песнь поют колокола
Двум сердцам, которых жизнь была
В зимний день светло расцветшим садом.
Обо всем сказав другому взглядом,
Каждый ждал. Но вот из-за угла
Пронеслась смертельная стрела,
Роковым напитанная ядом.
Спите ж вы, чья жизнь богатым садом
В зимний день, средь снега, расцвела…
Ту же песнь вам шлют колокола,
Ваши белые могилки — рядом.
1910
Здесь, кроме особой рифмовки, нарочно расхожие, в другом тексте пошлые бы "заезженные" образы: "двум сердцам, которым жизнь была садом", "Обо всём сказав друг другу взглядом", "Пронеслась смертельная стрела, роковым напитанная ядом". Эти стандартные, ничем не примечательные образы описывают стандартную, ничем, кроме самой себя, не примечательную историю.
В следующем приводимом мною здесь тексте 1910 года - любовь девочки к мальчику: опять юность, детство, неиспорченное начало жизни, миниатюрка:
Мир утомленный вздохнул от смятений,
Розовый вечер струит забытье…
Нас разлучили не люди, а тени,
Мальчик мой, сердце мое!
В произведении 1910 года "Ещё молитва" - мечта героя "Подростка" достоевского о настоящей, не мнимой, не книжной жизни; не о лунных мечтаниях, а о чём-то другом:
И опять пред Тобой я склоняю колени,
В отдаленье завидев Твой звездный венец.
Дай понять мне, Христос, что не всё только тени
Дай не тень мне обнять, наконец!
Я измучена этими длинными днями
Без заботы, без цели, всегда в полумгле…
Можно тени любить, но живут ли тенями
Восемнадцати лет на земле?
И поют ведь, и пишут, что счастье вначале!
Расцвести всей душой бы ликующей, всей!
Но не правда ль: ведь счастия нет, вне печали?
Кроме мертвых, ведь нету друзей?
*
В следующем стихотворении 1911 года снова забытая было поэтом резкая, точная образность:
Облаком пар из пекарен,
Воздух удушливый прян,
Где-то рокочет фонтан,
Что-то лопочет татарин.
; но и снова уменьшительно-ласкательные эпитеты миниатюрок:
Жмутся к холодной щеке
Похолодевшие губки;
Нежные ручки так хрупки
В похолодевшей руке…
Миниатюрка противопоставляется вещественной образной реальной жизни (и, честно говоря, реальная жизнь притягательней - может быть, против воли автора).
В чьем опьяненном объятии
Ты обрела забытье,
Лучшее сердце мое,
Девочка в розовом платье.
Тема детей, "деток", детства занимает большое место в творчестве ранней Цветаевой.
Шпагу, смеясь, подвесил,
Люстру потрогал — звон…
Маленький мальчик весел:
Бабушкин внучек он!
Скучно играть в портретной,
Девичья ждет, балкон.
Комнаты нет запретной:
Бабушкин внучек он!
Если в гостиной странной
Жутко ему колонн,
Может уснуть в диванной:
Бабушкин внучек он!
Светлый меж темных кресел
Мальчику снится сон.
Мальчик и сонный весел:
Бабушкин внучек он!
1911
Он странно-дик, ему из школы
Не ждать похвального листа.
Что бедный лист, когда мечта —
Контрабандисты и пистолы!
1911
*
Стихотворение 1913 года "Идёшь, на меня похожий" - второе самое известное стихотворение ранней Цветаевой (первое, более раннее - "Молитва" ("Христос и Бог, я жажду чуда"). Это стихотворение - "Идёшь, на меня похожий" - тоже помещено в большинство цветаевских сборников (я, разумеется имею в виду общие сборники-выборки из всех цветаевских произведений - Цветаеву издают также в формате таких сборников стихотворений, какие выходили при жизни Цветаевой).
Идешь на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала — тоже!
Прохожий, остановись!
Прочти — слепоты куриной
И маков нарвав букет,
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
Не думай, что здесь — могила,
Что я появлюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились…
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед, —
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.
Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли…
— И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.
1913
Ощущение мимолётности прекрасной, милой жизни, мимолётности счастья очень ярко прочитывается в этом цветаевском тексте. Цветаева здесь, как и в некоторых других своих текстах, восстаёт против самой возможности смерти - той самой смерти, которой просит себе поэт, в частности, в произведении "Христос и Бог, я жажду чуда". Вообще смерть в философии Цветаевой - не конец, а только переход в инобытие. Но там, в этом инобытии, в этом последнем спокойствии, не будет всех этих милых, неповторимых, искрами вспыхивающих и гаснущих подробностей счастья:
Тихим вечером, медленно тающим,
Там, где сосны, болото и мхи,
Хорошо над костром догорающим
Говорить о закате стихи;
Возвращаться опасной дорогою
С соучастницей вечной — луной,
Быть принцессой лукавой и строгою
Лунной ночью, дорогой лесной.
1908
Не понять, жизнь ли торжествует над смертью в стихотворении "Идёшь, на меня похожий"; смерть ли торжествует над жизнью. Героиня умирает, и оттуда, из загробного мира, всё ещё видит она золотую пыль солнечного луча, всё ещё до перехваченного горла умиляется на этот луч, этого освещённого лучом прохожего. Но прохожий жив, и пусть живёт прохожий назло неизбежной смерти, успокоению; пусть ловит неповторимые, перехватывающие горло мгновения жизни, пусть не уважает смерти и не склоняет перед ней головы. На этот цветаевский текст написал чудесную музыку Александр Журбин. Его музыкальная композиция заканчивается символическим противостоянием Жизни и Смерти, Света и Тьмы: при стихающей музыкальной теме всё яснее слышится колокольный звон и вороний грай. Иногда колокольный звон почти заглушает вороний грай, иногда - наоборот. Многие тексты более поздней Цветаевой вспоминаются по ассоциации с "Идёшь, на меня похожий", например этот текст 1916 года:
Через снега, снега —
Слышишь голос, звучавший еще в Эдеме?
Это твой слуга
С тобой говорит, Господин мой — Время.
Черных твоих коней
Слышу топот.
Нет у тебя верней
Слуги; — и понятливей ученицы.
Рву за цветком цветок,
И целует, целует мой рот поющий.
— О бытие! Глоток
Горячего грога на сон грядущий!
Этот текст благословляет жизнь, что бывало (иногда) характерно для постреволюционной, жившей в то время в Москве 20х Цветаевой. Где-то в переписке того времени, пересказываю по памяти, Цветаева пишет, что в юности она полагала, что быть счастливой - пошло и недостойна, настоящая романтика всегда в несчастье. Пошло и недостойно было так полагать, так я теперь думаю - пишет Цветаева в переписке.
Начиная с 1913 года, одно за другим идут общеизвестные теперь, хрестоматийные тексты Марины Цветаевой. Стихотворение 1913 года, с цитаты из которого я начала своё исследование и под знаком которого я это исследование проводила - поэтический манифест юной Цветаевой:
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я — поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти,
— Нечитанным стихам! —
Разбросанным в пыли по магазинам
Где их никто не брал и не берет,
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
"Брызги из фонтана", "Искры из ракет" - взрыв, феерия, праздник, разбивающий сонное унылое течение ежедневной жизни: "Ворвавшимся, как маленькие черти, в святилище, где сон и фимиам"... Заканчивается манифест тоже эпитетом, отсылающим нас к взрывному, яркому празднику: "Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд".
Жду кузнечика, считаю до ста,
Стебелек срываю и жую…
— Странно чувствовать так сильно
и так просто
Мимолетность жизни — и свою.
1913 год
Тут уж прямым текстом сказано о мимолётности жизни. Жизнь мимолётна, неповторима, - и тем драгоценна.
Вдвойне прекрасен цветик на стебле
Тем, что цвести ему не много весен,
И жизнь вдвойне прекрасна на земле,
Где каждый миг быть может смертоносен.
Стократ прекрасен мир, где человек
Взирает — смертный — с творческой корыстью
На полноводное стремленье стройных рек,
На виноград, нагрузший рдяной кистью,
На радужное оперенье птиц,
На скалы, вскинутые вольным взмахом,
На плавный воск и теплый мрамор лиц,
На крест, чернеющий над милым прахом, —
И — смертный бог — тоскующей рукой
Запечатлеть бессмертного стремится:
Взлетает кисть, вздыхает струнный строй
И в глыбу молот вдумчивый стучится.
Софья Парнок
*
Следующее стихотворение 1913 года перекликается с уже приводившимся мною стихотворением 1910 года:
И поют ведь, и пишут, что счастье вначале!
Расцвести всей душой бы ликующей, всей!
Но не правда ль: ведь счастия нет, вне печали?
Кроме мертвых, ведь нету друзей?
1910 год
Сравним:
Вы, идущие мимо меня
К не моим и сомнительным чарам, —
Если б знали вы, сколько огня,
Сколько жизни, растраченной даром,
И какой героический пыл
На случайную тень и на шорох…
— И как сердце мне испепелил
Этот даром истраченный порох!
О, летящие в ночь поезда,
Уносящие сон на вокзале…
Впрочем, знаю я, что и тогда
Не узнали бы вы — если б знали —
Почему мои речи резки
В вечном дыме моей папиросы,—
Сколько темной и грозной тоски
В голове моей светловолосой.
1913 год
Растраченная даром на миражи, на призраки, на мир героя "Подростка" Достоевского жизнь...
Солнцем жилки налиты — не кровью —
На руке, коричневой уже.
Я одна с моей большой любовью
К собственной моей душе.
Жду кузнечика, считаю до ста,
Стебелек срываю и жую…
— Странно чувствовать так сильно
и так просто
Мимолетность жизни — и свою.
1913 год
Такое глубокое проникновение в этот непосредственно длящийся именно сейчас момент; такое полное ощущение жизни исходя только из того впечатления, что светит солнце, что ты лежишь и жуёшь стебелёк. Текст, подобный цветаевскому "Солнцем жилки налиты - не кровью", есть у Осипа Мандельштама:
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной...
Осип Мандельштам
Глубокая лесная тишина Мандельштама; срываемый и жующийся стебелёк Цветаевой - и в этом всё, вся жизнь, вся духовная переполненность, всё неповторимое, глубокое ощущение этого конкретного момента, но тоже и всего вечного, осмысленного мироздания. Такие ощущения бывают у глубоко погружённых в молитву, в медитацию. я читала об одной монахине, которая после служб ни с кем не разговаривала, а скорее уходила к себе в келью - по неё говорили, что она немного "того"; а она боялась расплескать в случайных разговорах и мелких впечатлениях то глубокое молитвенное состояние, которым она напитывалась во время службы.
И вот, один только жующийся стебелёк открывает тебе целый мир. Когда ты находишься в этом особом медитативном состоянии, тебе стебелька достаточно. Но, когда ты из этого состояния выходишь - не обидно ли, что жизнь твоя тратится всё только на пустяки, мелочи?
Если б знали вы, сколько огня,
Сколько жизни, растраченной даром,
И какой героический пыл
На случайную тень и на шорох…
"вы, идущие мимо меня к не моим и сомнительным чарам": эта громадная вселенная, заключённая в шорохах и тенях, эта ломящаяся переполненностью ощущений грудь, разве может быть на свете что-то больше и кроме этого, разве может так сильно чувствовать кто-то другой, кроме тебя? Разве может кто-нибудь другой всё это знать, узнать: "Если б знали вы, сколько огня"...
О, летящие в ночь поезда,
Уносящие сон на вокзале…
Поезда проносятся в неведомое. Поезда - это дорога, ничейность, ритмический стук колёс, луна в окне вагона.
Смеётесь! — В блаженной крылатке дорожной!
Луна высока.
1914
Это блаженство дороги... Эта возможность выпасть из размеренного течения жизни.
*
Следующее разбираемое мною стихотворение Цветаевой относится к любовной лирике:
Мальчиком, бегущим резво,
Я предстала Вам.
Вы посмеивались трезво
Злым моим словам:
«Шалость — жизнь мне, имя — шалость.
Смейся, кто не глуп!»
И не видели усталость
Побледневших губ.
Вас притягивали луны
Двух огромных глаз.
— Слишком розовой и юной
Я была для Вас!
Тающая легче снега,
Я была — как сталь.
Мячик, прыгнувший с разбега
Прямо на рояль,
Скрип песка под зубом, или
Стали по стеклу…
— Только Вы не уловили
Грозную стрелу
Легких слов моих, и нежность
Гнева напоказ…
— Каменную безнадежность
Всех моих проказ!
1913
В этом стихотворении ещё неопытная в любви Цветаева эпатирует "усталостью потемневших губ", контрастирующей с внешним обликом героини: "Слишком розовой и юной я была для Вас!" Любовное стихотворение - это встречается и в более поздней любовной лирике Цветаевой - вообще, всё построено на контрастах. "Мальчиком, бегущим резво, я предстала Вам" - нарочно античувственный, спартанский внешний облик героине на контрасте с незаметной для внешнего наблюдателя "усталостью потемневших губ". Героиня понимает, как она внешне выглядит, и отыгрывает на публику этот свой внешний образ своей по-мальчишески резкой, дерзкой речью:
«Шалость — жизнь мне, имя — шалость.
Смейся, кто не глуп!»
"Мячик, прыгнувший с разбега прямо на рояль" - опять аллегория мальчишеской прямоты, мальчишеской дерзости.
Образ стали, сравнение себя со сталью характерно и для более поздней лирики поэта. Стали, стальной спартанской прямоты, солдатской выучки.
Есть в стане моем — офицерская прямость,
Есть в ребрах моих — офицерская честь.
На всякую му;ку иду не упрямясь:
Терпенье солдатское есть!
1920
Потом, здесь опять контраст: "Тающая легче снега, я была - как сталь". Здесь, в этом контрасте-тожэдестве образов, снова отзвук "юности и смерти", их исчерпанности, отсутствия в "юности и смерти" бытового, лишнего: снег легко тает и исчезает, умирает; сталь, если что, ломается, но не гнётся.
Мальчишеская дерзость героини находится в диссонансе, в контрасте с окружающим миром: "Скрип песка под зубом, или [опять!] стали по стеклу..." И далее снова контраст:
— Только Вы не уловили
Грозную стрелу
Легких слов моих, и нежность
Гнева напоказ…
— Каменную безнадежность
Всех моих проказ!
Контраст "грозной стрелы" и "лёгких слов", "нежности" и "гнева напоказ", "каменной безнадежности" и "проказ".
В связи с этим последним шестистрочием вспоминается, в том числе, и уже приводившийся мною ранее текст:
Впрочем, знаю я, что и тогда
Не узнали бы вы — если б знали —
Почему мои речи резки
В вечном дыме моей папиросы,—
Сколько темной и грозной тоски
В голове моей светловолосой.
1913 год
Цветаева с юных лет чувствовала себя особой, отмеченной неким роком. Ей дано было слишком много - слишком много этих заполняющих сердце, перехлёстывающих горло ощущений; слишком много страстей; слишком много Мечты. Цветаева со всем этим своим багажом чувствовала себя не вписывающейся в ежедневную реальность, и потому ожидала для себя трагической судьбы. В юности она даже пыталась вешаться - кажется, потому, что полагала, что дальше будет только хуже.
Вдоль Оки гуляют кони,
волны катятся лазурно...
У Марины на ладони
Крест на линии Сатурна -
поёт о Цветаевой Зоя Ященко. Поёт об одиночестве лирической, страстной души Цветаевой, о трагической избранности поэта.
Вы можете — из-за других —
Моих не видеть глаз,
Не слепнуть на моем огне,
Моих не чуять сил…
Какого демона во мне
Ты в вечность упустил!
1913 год
*
В цикле стихотворений 1913 года, посвящённом сестре Асе, снова образ стали, как чего-то прямого, не сгибающегося под бытом:
Мы быстры и наготове,
Мы остры.
В каждом жесте, в каждом взгляде,
в каждом слове. —
Две сестры.
Своенравна наша ласка
И тонка,
Мы из старого Дамаска —
Два клинка.
"Асе" 1913 год
Во всём этом стихотворении подчёркивается прямота, утончённость героинь назло тяжкому, вязкому быту:
Прочь, гумно и бремя хлеба,
И волы!
Мы — натянутые в небо
Две стрелы!
Мы одни на рынке мира
Без греха.
Мы — из Вильяма Шекспира
Два стиха.
"Асе" 1913 год
в этом цикле стихотворений "Асе" есть так же мотив Средневековья, рыцарства - клинки из старого Дамаска, а тоже
Мы — последняя надежда
Королей.
Мы на дне старинной чаши,
Посмотри:
В ней твоя заря, и наши
Две зари.
И прильнув устами к чаше,
Пей до дна.
И на дне увидишь наши
Имена.
"Асе" 1913 год
"Мы - из Вильяма Шекспира два стиха". Эта прямота, утончённость, происходящая от духовной наполненности позволяет героиням вмещать в себя, по-детски, не рассуждая, все тайные для мудрецов секреты мироздания. Одни героини-дети - надежда запутавшихся, отчаявшихся сильных мира сего. Или, может быть, короли - это не просто короли, а короли-рыцари, Король Артур. Дети - последняя надежда благородного, честного, не понятого миром Короля Артура.
Охраняя колыбель и мавзолей,
Мы — последнее виденье
Королей.
"Асе" 1913 год
Всё есть в понимании сестёр-детей, и непосредственность детства, и древние тайны мавзолеев...
Не только ненависть к тяжёлому, давящему быту (не тяжестью работы давящему, а мещанством), к бытовой этой ежедневной жизни, которую старались поправить марксисты и в которой, полагала Цветаева, поправить нечего и браться за это излишне - не только это привело Цветаеву к неприятию марксизма. К неприятию марксизма, к восхищению феодальной идеологией Добровольчества привела Цветаеву также восхищённость темой, образностью средневекового рыцарства.
Вот он встал перед тобой:
Посмотри на лоб и брови
И сравни его с собой!
То усталость голубой,
Ветхой крови.
Торжествует синева
Каждой благородной веной.
Жест царевича и льва
Повторяют кружева
Белой пеной.
Вашего полка — драгун,
Декабристы и версальцы!
И не знаешь — так он юн —
Кисти, шпаги или струн
Просят пальцы.
пишет Цветаева в 1913 году любовное посвящение своему будущему мужу Сергею Эфрону. Это была любовь-восхищение, любовь-преклонение, любовь-заворожённость.
Так, драгоценный и спокойный,
Лежите, взглядом не даря,
Но взглянете — и вспыхнут войны,
И горы двинутся в моря,
И новые зажгутся луны,
И лягут радостные львы —
По наклоненью Вашей юной,
Великолепной головы.
1913 год "Сергею Эфрону-Дурново"
Есть такие голоса,
Что смолкаешь, им не вторя,
Что предвидишь чудеса.
Есть огромные глаза
Цвета моря.
1913 год "Сергею Эфрону-Дурново"
Стихотворное посвящение Байрону 1913 года тоже пронизано рыцарской, дворянской темой; пронизано мотивом избранности из всего остального мира Поэта, которому написано посвящение. Образ Байрона для Цветаевой - икона. В юности Цветаева выдрала из оклада образ Христа и вставила в освободившийся оклад изображение Наполеона. Наполеон, Байрон для Цветаевой - олицетворения неотмирности, может быть, инобытия; пример того, как свой дар, свои таланты, свой ум, свою волю можно противопоставить всему остальному миру - и выйти победителем из этой схватки. в стихотворном посвящении Байрону много подробностей облика Поэта, которому пишется посвящение - это один из тех случаев, когда Цветаева не отказывается воспринимать подробности жизни, облика - но, напротив, собирает каждую чёрточку как величайшую драгоценность. Цветаева старается в своём посвящении оживить, овеществить тень Байрона, сделать её ближе, роднее себе, материальнее.
Байрону
Я думаю об утре Вашей славы,
Об утре Ваших дней,
Когда очнулись демоном от сна Вы
И богом для людей.
Я думаю о том, как Ваши брови
Сошлись над факелами Ваших глаз,
О том, как лава древней крови
По Вашим жилам разлилась.
Я думаю о пальцах, очень длинных,
В волнистых волосах,
И обо всех — в аллеях и в гостиных —
Вас жаждущих глазах.
И о сердцах, которых — слишком юный —
Вы не имели времени прочесть,
В те времена, когда всходили луны
И гасли в Вашу честь.
Я думаю о полутемной зале,
О бархате, склоненном к кружевам,
О всех стихах, какие бы сказали
Вы — мне, я — Вам.
Я думаю еще о горсти пыли,
Оставшейся от Ваших губ и глаз…
О всех глазах, которые в могиле.
О них и нас.
1913 год
"О том, как лава древней крови по Вашим жилам разлилась", "я думаю о пальцах, очень длинных" - всё признаки особой породы, которая сама по себе выхватывает уже с рождения, с юности героя - из душного, вязкого быта.
Богатые, избыточные, древние интерьеры, прекрасные черты облика - всё это, как затейливая вязь древних рыцарских символов, как гравюра, в своей прелести, в своей законченности ни в чём с вязким, тяжёлым, душным бытом не совпадающая:
Я думаю о том, как Ваши брови
Сошлись над факелами Ваших глаз,
О том, как лава древней крови
По Вашим жилам разлилась.
Я думаю о пальцах, очень длинных,
В волнистых волосах
[...]
Я думаю о полутемной зале,
О бархате, склоненном к кружевам
Факелы глаз - образ из Средневековья (факелы); образ духовного горения Поэта, которому написано посвящение.
Я думаю еще о горсти пыли,
Оставшейся от Ваших губ и глаз…
О всех глазах, которые в могиле.
О них и нас.
Знаково, что Цветаева думает не о чём-нибудь другом в могиле, а именно о глазах в могиле: факелы глаз, как главная черта образа Поэта, которому посвящён текст; главное в этом Поэте - горение духа.
Смерть в тексте сразу забирает всё, о чём предварительно в тексте говорится. Никакой грязи, никакого мещанства, была прекрасная рыцапрская гравюра, которая сразу, моментально превратилась в пыль - так же моментально, как внезапно Поэт просыпается, овеянным славой.
Образ демона будет в дальнейшем часто встречаться в более поздней лирике Цветаевой. Демон - то же, что Байрон, то же, что Наполеон.
Слава Байрона к тексте так же избыточна и прекрасна, как древние интерьеры и черты облика Байрона.
И обо всех — в аллеях и в гостиных —
Вас жаждущих глазах.
Опять именно глаза, а не что-либо другое.
И снова мотив юности (и смерти). Юности, смерти и славы:
И о сердцах, которых — слишком юный —
Вы не имели времени прочесть,
В те времена, когда всходили луны
И гасли в Вашу честь.
Ещё с юного возраста - впоследствии это станет прямо навязчивой идеей - Цветаева ищет в мире теней, среди живших или будущих жить после неё, себе Собеседника по росту:
О всех стихах, какие бы сказали
Вы — мне, я — Вам.
В стихотворении 1913 года "Встреча с Пушкиным" продолжается тема поиска Собеседника:
Пушкин! — Ты знал бы по первому взору,
Кто у тебя на пути.
И просиял бы, и под руку в гору
Не предложил мне идти.
Не опираясь о смуглую руку,
Я говорила б, идя
Пушкин не предложил бы идти под руку, как даме, потому что увидела бы в Цветаевой не даму, а равного себе Поэта.
В этом стихотворении впервые у Цветаевой появляется тема пешего преодоления дороги, подъёма в гору и как пешего преодоления пространства - с пространством, пейзажем, природой Поэт братается, роднится, преодолевая дорогу пешком; также подниматься пешком в гору - символ творческого подъёма.
Я подымаюсь по белой дороге,
Пыльной, звенящей, крутой.
Не устают мои легкие ноги
Выситься над высотой.
Слева — крутая спина Аю-Дага,
Синяя бездна — окрест.
Я вспоминаю курчавого мага
Этих лирических мест.
1913 год "Встреча с Пушкиным"
Поздняя Цветаева, в Эмиграции, напишет "Оду пешему ходу":
Слава толстым подметкам,
Сапогам на гвоздях,
Ходокам, скороходкам —
Божествам в сапогах!
1933 год
Также Цветаева в Эмиграции напишет посвящение на смерть своего давнего друга юности, поэта Максимилиана Волошина:
Ветхозаветная тишина.
Сизой полыни крестик.
Похоронили поэта на
Самом высоком месте.
Та;к, даже в смерти своей — подъем
Он даровал несущим.
Ста;ло быть, именно на своем
Месте: ему присущем.
1932
Подъём, как мы понимаем, и в гору пешим ходом, и духовный.
В стихотворении 1913 года "Встреча с Пушкиным" мы видим, после описания подъёма в гору, перечисление, яркие образы всего, чем полна душа Цветаевой. Пушкин в своём творчестве высказал то, чем полно было его сердце, его мысль, и в своей мистической встрече с Поэтом Цветаева возвращает ему свой равноценный дар: всё, чем полны, в ответ на творчество Пушкина, в ответ на милый, мимолётный земной мир - теперь уже её сердце и ум:
Вижу его на дороге и в гроте…
Смуглую руку у лба…
— Точно стеклянная на повороте
Продребезжала арба… —
Запах — из детства — какого-то дыма
Или каких-то племен…
Очарование прежнего Крыма
Пушкинских милых времен.
[...]
Как я люблю имена и знамена,
Волосы и голоса,
Старые вина и старые троны,
— Каждого встречного пса! —
Полуулыбки в ответ на вопросы,
И молодых королей…
Как я люблю огонек папиросы
В бархатной чаще аллей,
Комедиантов и звон тамбурина,
Золото и серебро,
Неповторимое имя: Марина,
Байрона и болеро,
Ладанки, карты, флаконы и свечи,
Запах кочевий и шуб,
Лживые, в душу идущие, речи
Очаровательных губ.
Эти слова: никогда и навеки,
За колесом — колею…
Смуглые руки и синие реки,
— Ах, — Мариулу твою! —
Треск барабана — мундир властелина —
Окна дворцов и карет,
Рощи в сияющей пасти камина,
Красные звезды ракет…
Вечное сердце свое и служенье
Только ему, Королю!
Сердце свое и свое отраженье
В зеркале… — Как я люблю…
1913 год "Встреча с Пушкиным"
Мы помолчали бы оба — не так ли? —
Глядя, как где-то у ног,
В милой какой-нибудь маленькой сакле
Первый блеснул огонек.
1913 год "Встреча с Пушкиным"
Заканчивается стихотворение опять темой детей, мотивом детской шалости:
И — потому что от худшей печали
Шаг — и не больше — к игре! —
Мы рассмеялись бы и побежали
За руку вниз по горе.
1913 год "Встреча с Пушкиным"
Эту пасторальную тему детской шалости после обыграет сатирически восхищавшийся цветаевским творчеством, цветаевской философией Бродский - но и негодовал он тоже на цветаевские творчество и философию:
Мы хотим играть на лугу в пятнашки,
не ходить в пальто, но в одной рубашке.
Если вдруг на дворе будет дождь и слякоть,
мы, готовя уроки, хотим не плакать.
[...]
Мы в супруги возьмем себе дев с глазами
дикой лани; а если мы девы сами,
то мы юношей стройных возьмем в супруги,
и не будем чаять души друг в друге.
Потому что у куклы лицо в улыбке,
мы, смеясь, свои совершим ошибки.
И тогда живущие на покое
мудрецы нам скажут, что жизнь такое.
[...]
Соловей будет петь нам в зеленой чаще.
Мы не будем думать о смерти чаще,
чем ворона в виду огородных пугал.
Согрешивши, мы сами и встанем в угол.
Нашу старость мы встретим в глубоком кресле,
в окружении внуков и внучек. Если
их не будет, дадут посмотреть соседи
в телевизоре гибель шпионской сети.
Как нас учат книги, друзья, эпоха:
завтра не может быть так же плохо,
как вчера, и слово сие писати
в tempi следует нам passati.
Потому что душа существует в теле,
Жизнь будет лучше, чем мы хотели.
Мы пирог свой зажарим на чистом сале,
ибо так вкуснее; нам так сказали.
И.Бродский
Следующее приводимое мною цветаевское стихотворение 1913 года перекликается и со "Встречей с Пушкиным", и с посвящением Байрону:
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.
Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.
И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет все — как будто бы под небом
И не было меня!
Изменчивой, как дети, в каждой мине,
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой.
Виолончель, и кавалькады в чаще,
И колокол в селе…
— Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!
К вам всем — что мне, ни в чем
не знавшей меры,
Чужие и свои?! —
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто — слишком грустно
И только двадцать лет,
За то, что мне прямая неизбежность —
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность
И слишком гордый вид,
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
— Послушайте! — Еще меня любите
За то, что я умру.
1913 год
С текстом "Встреча с Пушкиным" тут перекликается опять перечисление всего, чем полно сердце Поэта:
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой.
Виолончель, и кавалькады в чаще,
И колокол в селе…
Чудесна притом в этой последней приведённой мною цитате звукопись: "Виолончель, и кавалькады в чаще, и колокол в селе..." - повторяющееся "л" создаёт впечатление игры на виолончели или перезвона колоколов.
С посвящением Байрону, тоже с текстом "Идёшь, на меня похожий" - перекликается обычная для Цветаевой этого периода тема мимолётности жизни:
Я думаю еще о горсти пыли,
Оставшейся от Ваших губ и глаз…
О всех глазах, которые в могиле.
О них и нас.
1913 год "Байрону"
*
1913 годом датировано первое цветаевское посвящение дочери Але. Цветаева в своих посвящениях Але рисует из своей дочери некий свой романтический идеальный образ, развивает в этот образ некогда в юности увиденный на вокзале прекрасный, тонкий, замкнутый в себе силуэт - не конкретно этот силуэт конечно, но, на его примере, некие свои лёгкие, возвышенные, романтические мечтания о Прекрасном:
Я знаю: многим будут тайной
Ваш взгляд и тонкий силуэт,
Волос тяжелое кольцо
Из-под наброшенного шарфа
(Вам шла б гитара или арфа)
И ваше бледное лицо.
1909 год "Вокзальный силуэт"
Прелесть двух огромных глаз,
— Их угроза — их опасность —
Недоступность — гордость — страстность
В первый раз…
Благородным без границ
Станет профиль — слишком белый,
Слишком длинными ресниц
Станут стрелы.
1913 год "Аля"
*
Следующее приводимое мною цветаевское стихотворение 1913 года снова перекликается и с посвящением Пушкину, и с посвящением Байрону, и с текстом "Уж сколько их упало в эту бездну".
И не раскроются — так надо —
— О, пожалей! —
Ни для заката, ни для взгляда,
Ни для полей —
Мои опущенные веки.
— Ни для цветка! —
Моя земля, прости навеки,
На все века.
1913 год
Тут снова перечисление всего милого, мимолётного, что есть для Цветаевой в неповторимых мгновениях земной её жизни:
Забыть свои слова и голос,
И блеск волос.
Браслет из бирюзы старинной —
На стебельке,
На этой узкой, этой длинной
Моей руке…
Как зарисовывая тучку
Издалека,
За перламутровую ручку
Бралась рука,
Как перепрыгивали ноги
Через плетень,
Забыть, как рядом по дороге
Бежала тень.
Забыть, как пламенно в лазури,
Как дни тихи…
— Все шалости свои, все бури
И все стихи!
Мое свершившееся чудо
Разгонит смех.
Я, вечно-розовая, буду
Бледнее всех.
1913 год
Творчество ранней Цветаевой похоже на изобразительное искусство. В совсем юном своём возрасте она начинала с "лаковых миниатюрок", "гравюрок", и вот постепенно она обогащает своё творчество всё новыми образами, ощущениями. Но отсыл к простым романтическим "миниатюркам" всё ещё оче6виден; например, в любимом Цветаевой эпитете "прелестный":
Быть нежной, бешеной и шумной,
— Так жаждать жить! —
Очаровательной и умной, —
Прелестной быть!
[...]
И так же будут таять луны
И таять снег,
Когда промчится этот юный,
Прелестный век.
1913 год
Из этого эпитета "прелестный", из тонких, "прелестных" образов ранней Цветаевой, из цветаевского любования красотой, неотмирной "прелестью" чувств и образов выйдет позже её любовная лирика, посвящённая актёру Завадскму.
"— Посвящение —
— Комедьянту, игравшему Ангела, —
или Ангелу, игравшему Комедьянта —
не все равно ли, раз — Вашей милостью —
я, вместо снежной повинности Москвы
19 года несла — нежную". - такими словами посвящает Цветаева Завадскому свой цикл "Комедьянт".
Сравнение возлюбленного с Ангелом, элементы маскарада, условности в цикле стихотворений 1919 года "Комедьянт" - элементы маскарада начинаются тут уже с самого посвящения, в котором Комедьянт и Ангел означены с Большой Буквы, как некие театральные образы, персонажи - всё это берёт своё самое исходное начало в романтических "лаковых миниатюрках" совсем юной Цветаевой, в любовании более поздней Цветаевой неотмирной, в чём-то условной "прелестью", художественной красотой мира:
Вы столь забывчивы, сколь незабвенны.
— Ах, Вы похожи на улыбку Вашу! —
Сказать еще? — Златого утра краше!
Сказать еще? — Один во всей вселенной!
Самой Любви младой военнопленный,
Рукой Челлини ваянная чаша.
"Комедьянт" 1919 год
"Не знать вины", не ощущать неотмирной - но и такой земной, "здесь и сейчас" - прелести своего мироощущения...
В приводимом мною тексте 1913 года также прорывается постоянно характерная для более поздней, чем совсем ранние "лаковые миниатюрки", Цветаевой - страстность:
Быть нежной, бешеной и шумной,
— Так жаждать жить! —
Очаровательной и умной, —
Прелестной быть!
Нежнее всех, кто есть и были,
Не знать вины…
— О возмущенье, что в могиле
Мы все равны!
[...]
Забыть, как сердце раскололось
И вновь срослось
"жаждать жить", "нежнее все, что есть и были", "о возмущенье", "забыть, как сердце раскололось и вновь срослось" - и, наконец, просто: "Прелестной быть!" "Прелестной": неотмирной, мимолётной, чудесной, единственной, только одной из всех людей.
Я одна с моей большой любовью
К собственной моей душе.
Жду кузнечика, считаю до ста,
Стебелек срываю и жую…
— Странно чувствовать так сильно
и так просто
Мимолетность жизни — и свою.
1913 год
*
В тексте 1913го "Генералам двенадцатого года" посвящение "Сергею" (мужу Сергею Яковлевичу Эфрону) - тому самому, которому ранее посвящалось:
Вашего полка — драгун,
Декабристы и версальцы!
И не знаешь — так он юн —
Кисти, шпаги или струн
Просят пальцы.
1913 год
В стихотворении "Генералам двенадцатого года" прелесть юности, бешеной, страстной, короткой, "юности и смерти".
В одной невероятной скачке
Вы прожили свой краткий век…
И ваши кудри, ваши бачки
Засыпал снег.
1913 год "Генералам двенадцатого года"
Начинается стихотворение с мотива яркого, искрою, пламенем вспыхнувшего блеска "прелестной" юной, возвышенно-прямой жизни:
Вы, чьи широкие шинели
Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели
И голоса.
И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце вырезали след —
Очаровательные франты
Минувших лет.
1913 год "Генералам двенадцатого года"
"Очаровательные франты" - это, собственно, то же, что "прелестный".
Шинели как паруса, глаза как бриллианты - казалось бы, расхожие образы, но тут ловушка: образы столь стандартны именно потому, что прелесть, очарование генералов двенадцатого года вечные, неотмирные, не изменяющиеся, - так же, как неизменно возвышены, не тронуты тлением, "заезженностью" сравнения глаз с бриллиантами, а шинелей с парусами. К тому же глаза не просто "как бриллианты", а глаза "как бриллианты, на сердце вырезали след" - это уж оригинальная образная, поэтическая находка.
"Чьи шпоры весело звенели и голоса" - мимолётное пламя, блеск, вихрь юной светской жизни. Генералы не были в свете "светски-средними", они бриллиантами сверкали в этом однообразном бытовом светском вихре - просверкали и погасли.
У ниx в зaпace миг кopoткий для бypнoй cлaвы и пoбeд,
Ceнтимeнтaльныe кpacoтки им вocxищeннo cмoтpят вcлeд.
A нa пapaдax тpиyмфaльныx иx ждyт нaгpaды и чины,
Нo эти cцeны тaк фaтaльны, a эти лицa тaк блeдны.
Зоя Ященко "Генералам Гражданской войнв"
Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, —
Цари на каждом бранном поле
И на балу.
1913 год "Генералам двенадцатого года"
Герои цветаевского текста не только сердце и скалу брали одним ожесточеньем воли; они одним ожесточеньем воли ярким вихрем прожили - и канули:
Я думаю еще о горсти пыли,
Оставшейся от Ваших губ и глаз…
О всех глазах, которые в могиле.
О них и нас.
"Байрону" 1913 год
*
Вас охраняла длань Господня
И сердце матери. Вчера —
Малютки-мальчики, сегодня —
Офицера.
1913 год "Генералам двенадцатого года"
В этом простой и прямой путь их жизни, простые рыцарские их ценности: "Вас охраняла длань Господня т сердце матери".
Герои текста были сначала детьми, потом - офицерАми. Ничем другим они не были никогда, и ничего другого не было в их сердце, их минули вязкие тяжёлые подробности ежедневного быта.
Вам все вершины были малы
И мягок — самый черствый хлеб,
О, молодые генералы
Своих судеб!
1913 год "Генералам двенадцатого года"
Аскетизм мягкости самого чёрствого хлеба - то же, что "Вас охраняла длань Господня и сердце матери".
"Вам все вершины были малы" - в этом и сама Цветаева ей всего было мало, и жизни, и смерти, и страсти, и стихов.
Что другим не нужно — несите мне:
Все должно сгореть на моем огне!
Я и жизнь маню, я и смерть маню
В легкий дар моему огню.
1918 год
Цветаева увлечена была противостоянием Личности - серой массе, тяжёлому ежедневному быту, самому Року: "О, молодые генралы своих судеб!"
Ах, на гравюре полустертой,
В один великолепный миг,
Я встретила, Тучков-четвертый,
Ваш нежный лик,
И вашу хрупкую фигуру,
И золотые ордена…
И я, поцеловав гравюру,
Не знала сна.
1913 год "Генералам двенадцатого года"
Гравюра - это нечто законченное, заключённое в самом себе, как и герои текста были заключены в своём простом рыцарстве.
"В один великолепный миг" - так и вихревая, страстная, но в то же время и аскетически-простая жизнь героев в один только миг проблистала на небосклоне вихрем, славой, прелестью - и канула в небытие. Золотые ордена - снова образ ярко вспыхнувшего блеска юных, прекрасных жизней героев.
Герои-воины нежны, "прелестны":
Я встретила, Тучков-четвертый,
Ваш нежный лик,
И вашу хрупкую фигуру,
И золотые ордена…
Такая же мгновенная, неотмирная, как вся жизнь героев, и любовь Цветаевой к Тучкову-четвёртому:
И я, поцеловав гравюру,
Не знала сна.
*
О, как — мне кажется — могли вы
Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать — и гривы
Своих коней.
1913 год "Генералам двенадцатого года"
Героям-рыцарям всё покоряется одинаково: и поле брани, и женское сердце.
Три сотни побеждало — трое!
Лишь мертвый не вставал с земли.
Вы были дети и герои,
Вы все могли.
1913 год "Генералам двенадцатого года"
"Дети и герои": всё то же: "вчера малютки-мальчики, сегодня - офицера!"
Что так же трогательно-юно,
Как ваша бешеная рать?..
Вас златокудрая Фортуна
Вела, как мать.
1913 год "Генералам двенадцатого года"
"Вас златокудрая Фортуна вела, как мать" - снова стандартный, но в тоже время и вечный, вневременной образ.
Вы побеждали и любили
Любовь и сабли острие —
И весело переходили
В небытие.
1013 год "Генералам двенадцатого года"
Цитирую ещё одно стихотворение 1913 года:
Ты, чьи сны еще непробудны,
Чьи движенья еще тихи,
В переулок сходи Трехпрудный,
Если любишь мои стихи.
О, как солнечно и как звездно
Начат жизненный первый том,
Умоляю — пока не поздно,
Приходи посмотреть наш дом!
Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь еще не срублен
И не продан еще наш дом.
Этот тополь! Под ним ютятся
Наши детские вечера.
Этот тополь среди акаций
Цвета пепла и серебра.
Этот мир невозвратно-чудный
Ты застанешь еще, спеши!
В переулок сходи Трехпрудный,
В эту душу моей души.
1913 год
В связи с этим стихотворением вспоминается цветаевский текст 1919 года "Тебе - через сто лет", выдержка:
Со мной в руке — почти что горстка пыли —
Мои стихи! — я вижу: на ветру
Ты ищешь дом, где родилась я — или
В котором я умру.
На встречных женщин — тех, живых,
счастливых, —
Горжусь, как смотришь, и ловлю слова:
— Сборище самозванок! Все; мертвы вы!
Она одна жива!
Я ей служил служеньем добровольца!
Все тайны знал, весь склад ее перстней!
Грабительницы мертвых! Эти кольца
Украдены у ней!
Цветаева творила Легенду из своей жизни. Она, думаю, и с собой покончила в Елабуге из-за того, что почувствовала, что силы её противопоставлять собственную рыцарскую, лирическую Легенду - окружавшей её бытовой жизни, которую она ненавидела - что силы её кончаются. Кончаются силы, и вот уже вдруг не останется сил и воли даже решиться на самоубийство.
Подробности юности , детства Поэта в цветаевском тексте 1913 года "Ты, чьи сны ещё непробудны" - подробности Легенды, создающие "пррелестную", пронизанную тонкими, эфемерными ощущениями, страстную картину.
Этот тополь! Под ним ютятся
Наши детские вечера.
Этот тополь среди акаций
Цвета пепла и серебра.
Этот тополь - не просто тополь, этот тополь связан со столь многим прекрасным, сказочным, небывалым.
*
Страстность тут в первом катрене:
Ты, чьи сны еще непробудны,
Чьи движенья еще тихи,
В переулок сходи Трехпрудный,
Если любишь мои стихи.
Сердце Цветаевой разрывается от всего того, что уже теперь её, юную, переполняет.
Вы, идущие мимо меня
К не моим и сомнительным чарам, —
Если б знали вы, сколько огня,
Сколько жизни, растраченной даром,
И какой героический пыл
На случайную тень и на шорох…
— И как сердце мне испепелил
Этот даром истраченный порох!
1913 год
Вероятный читатель, уже полюбивший стихи Цветаевой, ещё не понял всей её страсти, всего нависшего над ней Рока. Трудно вместить человеку в своё сердце хотя бы всё только то, что связано для Поэта с "тополем среди акаций цвета пепла и серебра".
"Все тайны знал, весь склад её перстней!" Подробности Легенды в мелочах жизни, мелочах-геральдических символах, как вот перстни, в мелочах, овеянных небывалыми, вдохновенными, милыми ощущениями, как "тополь среди акаций цвета пепла и серебра". "Умоляю - пока не поздно, приходи посмотреть наш дом!", страстно восклицает Цветаева.
*
В лице младенца ли, в лице ли рока
Ты явишься — моя мольба тебе:
Дай умереть прожившей одиноко
Под музыку в толпе.
Обращается в 1913 году Цветаева к Смерти. Лирическая Героиня Цветаевой одинока в толпе, слушает одной ей постижимую музыку, свою Легенду. Но хочет она умереть именно в толпе, среди людей, солнца, очень острого непосредственного ощущения жизни:
Чтобы лился на волосы и в губы
Полуденный огонь.
Чтоб были флаги, чтоб гремели трубы
И гарцевал мой конь.
Чтобы церквей сияла позолота,
В раскаты грома превращался гул,
Чтоб из толпы мне юный кто-то
И кто-то маленький кивнул.
1913 год
*
Стихотворение 1914 года "В огромном липовом саду" начинается со звукописи-мандолинного перебора струн, получаемых многократным повторением звука "н":
В огромном липовом саду,
— Невинном и старинном —
Я с мандолиною иду,
В наряде очень длинном,
Вдыхая теплый запах нив
И зреющей малины,
Едва придерживая гриф
Старинной мандолины
Перебор струн с некоторыми постепенными смещениями ладов - но всё та же мелодия, тон её только меняется - достигается и тем, что во втором катрене рифмовка перекрёстная с катреном первым; в третьем - со вторым:
В огромном липовом саду,
— Невинном и старинном —
Я с мандолиною иду,
В наряде очень длинном,
Вдыхая теплый запах нив
И зреющей малины,
Едва придерживая гриф
Старинной мандолины,
Пробором кудри разделив…
— Тугого шелка шорох,
Глубоко-вырезанный лиф
И юбка в пышных сборах.
Далее рифмы предыдущего и последующего катренов пересекаться перестают: после вступления, когда игралась на мандолине на разных ладах всё одна и та же мелодия, мелодия начинает меняться, идёт бойчее, разнообразнее.
Стихотворение рисует нам "прелестную" романтическую картинку, дающуюся общими штрихами формата "Угольно чёрный взгляд, алый шарф через плечо - и романтический герой готов"), но и обогащённую некими особыми оживляющими героиню подробностями. (Угольно чёрный взгляд, алый шарф через плечо, и вот вам романтический герой - не помню, кто из великих это говорил). Приведу стихотворение целиком, чтобы ясно было, о чём речь:
В огромном липовом саду,
— Невинном и старинном —
Я с мандолиною иду,
В наряде очень длинном,
Вдыхая теплый запах нив
И зреющей малины,
Едва придерживая гриф
Старинной мандолины,
Пробором кудри разделив…
— Тугого шелка шорох,
Глубоко-вырезанный лиф
И юбка в пышных сборах. —
Мой шаг изнежен и устал,
И стан, как гибкий стержень,
Склоняется на пьедестал,
Где кто-то ниц повержен.
Упавшие колчан и лук
На зелени — так белы!
И топчет узкий мой каблук
Невидимые стрелы.
А там, на маленьком холме,
За каменной оградой,
Навеки отданный зиме
И веющий Элладой,
Покрытый временем, как льдом,
Живой каким-то чудом —
Двенадцатиколонный дом
С террасами, над прудом.
Над каждою колонной в ряд
Двойной взметнулся локон,
И бриллиантами горят
Его двенадцать окон.
Стучаться в них — напрасный труд:
Ни тени в галерее,
Ни тени в залах. — Сонный пруд
Откликнется скорее.
=====
«О, где Вы, где Вы, нежный граф?
О, Дафнис, вспомни Хлою!»
Вода волнуется, приняв
Живое — за былое.
И принимает, лепеча,
В прохладные объятья —
Живые розы у плеча
И розаны на платье,
Уста, ещё алее роз,
И цвета листьев — очи…
— И золото моих волос
В воде ещё золоче.
=====
О день без страсти и без дум,
Старинный и весенний.
Девического платья шум
О ветхие ступени…
1914 год
Общий "прелестный" романтический, элегический образ: старинный сад, музыкальный инструмент, длинный наряд, стан, склонившийся "на пьедестал, где кто-то ниц повержен", лук и стрелы Амура, окна, горящие бриллиантами, галерея, залы, живые розы и искусственные розаны, уста алее роз, очи, золото волос.
Оживляющие элегический образ особые подробности: такой нестандартный для "абстрактной" элегической картинки музыкальный инструмент, как мандолина, запах малины (запах нив и малины - элемент пасторали, но элемент очень своеобычный, как и мандолина очень своеобычный музыкальный инструмент), кудри на пробор, шёлк тугого платья, "глубоко-вырезанный лиф и юбка в пышных сборах", колчан и лук - не какие-нибудь, а изумительно белые на зелени; узкий каблук, двойной локон, взметнувшийся над каждой колонной, развёрнутый образ воды-зеркала, очи - не какие-нибудь, а цвета листьев.
Эллада. Пастораль. Всё это Элегия.
И подведён итог всей "музыкальной темы на мандолине", всё сведено в одно, а несколько характерных признаков романтической элегии - в последнем четверостишии:
О день без страсти и без дум,
Старинный и весенний.
Девического платья шум
О ветхие ступени…
*
В следующем тексте снова и Элегия, и страстность, и подзабытый было уже мотив из совсем ранней "Пасхи в апреле": "Что безнадёжней, скажите мне, люди, Пасхи в апреле?":
Над Феодосией угас
Навеки этот день весенний,
И всюду удлиняет тени
Прелестный предвечерний час.
Захлебываясь от тоски,
Иду одна, без всякой мысли,
И опустились и повисли
Две тоненьких моих руки.
Иду вдоль генуэзских стен,
Встречая ветра поцелуи,
И платья шелковые струи
Колеблются вокруг колен.
И скромен ободок кольца,
И трогательно мал и жалок
Букет из нескольких фиалок
Почти у самого лица.
Иду вдоль крепостных валов,
В тоске вечерней и весенней.
И вечер удлиняет тени,
И безнадежность ищет слов.
1914 год
От Элегии тут обаяние старины, причудливого, приморского городка:
Над Феодосией угас
Навеки этот день весенний
Иду вдоль генуэзских стен,
Встречая ветра поцелуи
Иду вдоль крепостных валов
От Элегии тут тоска не какая-нибудь, а именно вечерняя и весенняя, и тут вспоминается мне из "Вальса юнкеров", который поёт Жанна Бичевская:
Этот вальс, этот вальс, этот вальс,
Наивный, как весна,
Этот вальс, этот вальс, этот вальс,
Когда юнкерам не до сна.
Потерянность одинокого, слабого существа в мире воскрешает тут совсем раннее цветаевское творчество, в котором
В чьём упоённом объятьи
Ты обрела забытьё,
Девочка в розовом платье -
Лучшее сердце моё.
1911
*
Жмутся к холодной щеке
Похолодевшие губки;
Нежные ручки так хрупки
В похолодевшей руке…
1911
Лирическая Героиня цветаевского текста 1914 года "Над Феодосией угас" - та вернувшаяся теперь вдруг в стихи Цветаевой "девочка в розовом платье":
И опустились и повисли
Две тоненьких моих руки.
[...]
И скромен ободок кольца,
И трогательно мал и жалок
Букет из нескольких фиалок
Почти у самого лица.
-Но разрушает образ той давней девочки проснувшаяся уже знаменитая цветаевская страстность:
Захлебываясь от тоски,
Иду одна, без всякой мысли
*
1914 годом датировано ещё одно посвящение мужу Марины Цветаевой Сергею яковлевичу Эфрону, оно оканчивается так:
В его лице я рыцарству верна.
— Всем вам, кто жил и умирал без страху. —
Такие — в роковые времена —
Слагают стансы — и идут на плаху.
Снова рыцарство, юность и смерть...
Он тонок первой тонкостью ветвей.
Его глаза — прекрасно-бесполезны! —
Под крыльями распахнутых бровей —
Две бездны.
Прекрасное для Цветаевой вообще бесполезно, внебытово.
Стихи растут, как звёзды и как розы,
Как красота — ненужная в семье.
1918 год
Образ глаз-бездн, глаз факелов (посвящение Байрону 1913 года) часто встречается у Цветаевой. Глаза - зеркало Духа:
Пустоты отроческих глаз! Провалы
В лазурь! Как ни черны — лазурь!
Игралища для битвы небывалой,
Дарохранительницы бурь.
"Отрок" 1921 год
1914 годом датирован цикл, посвящённый дочери Але, и снова в этих текстах Цветаева рисует из Али - когда та вырастет - некий романтический образ, облик, силуэт:
Ты будешь невинной, тонкой,
Прелестной — и всем чужой.
Пленительной амазонкой,
Стремительной госпожой.
И косы свои, пожалуй,
Ты будешь носить, как шлем,
Ты будешь царицей бала —
И всех молодых поэм.
И многих пронзит, царица,
Насмешливый твой клинок,
И все, что мне — только снится,
Ты будешь иметь у ног.
"Але" 1914 год
Это первое стихотворение цикла - цикл состоит из двух - заканчивается так:
Всё будет тебе покорно,
И все при тебе — тихи.
Ты будешь, как я — бесспорно —
И лучше писать стихи…
Но будешь ли ты — кто знает —
Смертельно виски сжимать,
Как их вот сейчас сжимает
Твоя молодая мать.
"Але" 1914 год
Здесь снова мотив висящего над Цветаевой Рока, страшной избранности Поэта.
Цветаева сомневается, как мы только что прочли, унаследует ли дочь Аля эту её избранность - но уже по неким признакам подозревает, что унаследует:
Моя несчастная природа
В тебе до ужаса ясна:
В твои без месяца два года —
Ты так грустна.
Все куклы мира; все лошадки
Ты без раздумия отдашь —
За листик из моей тетрадки
И карандаш.
"Але" 1914 год
1914 - 1915 годами датирован любовный цикл стихотворений, посвящённый брату Сергея Яковлевича Эфрона - Петру Яковлевичу Эфрону. Это были платонические отношения, Цветаева восхитилась такой же светской, но и неотмирной тонкостью облика, ранимостью, сложностью психики Петра Яковлевича, какою она восхищалась в своём муже. (Впрочем, в цветаевском поэтическом образе её мужа, Сергея Яковлевича Эфрона, меньше светскости и больше одинокого рыцарства).
Первый текст цикла, посвящённого Петру Яковлевичу Эфрону, подробно описывает нам свидение с Петром Яковлевичем, когда Цветаева приходит к нему в гости. Весь этот день свидания волшебен ещё раньше свидания, волшебен с самого начала одним только предчувствием.
День августовский тихо таял
В вечерней золотой пыли.
Неслись звенящие трамваи,
И люди шли.
Рассеянно, как бы без цели,
Я тихим переулком шла.
И — помнится — тихонько пели
Колокола.
1914 год
Всё застыло в этом предчувствии, в этом тихом таянии августовского дня. Звенят трамваи, идут куда-то люди - мимо, мимо, не нарушая духовной переполненности поэта Предчувствием Встречи, и тихонько поют колокола родственную Предчувствию музыкальную тему. Поэт рассеян, не воспринимает окружающей его жизни, её движения, только колокола тихонько поют.
Воображая Вашу позу,
Я все решала по пути:
Не надо — или надо — розу
Вам принести.
И все приготовляла фразу,
Увы, забытую потом. —
И вдруг — совсем нежданно! — сразу! —
Тот самый дом.
1914 год
Важны во Встрече все мелочи, вроде того, что очень важна роза, которую то ли надо принести, то ли надо; и кто знает, с какой фразы начать, когда такая духовная переполненность, что все фразы из головы вымело.
Встреча эта августовская страшный переворот производит во всём духовном строе Поэта, всё бы, кажется, упиваться предчувствием, слушать тихое пение колоколов, но вот как гром среди ясного неба
И вдруг — совсем нежданно! — сразу! —
Тот самый дом.
*
И вдруг — совсем нежданно! — сразу! —
Тот самый дом.
Многоэтажный, с видом скуки…
Считаю окна, вот подъезд.
Невольным жестом ищут руки
На шее — крест.
Считаю серые ступени,
Меня ведущие к огню.
Нет времени для размышлений.
Уже звоню.
Серый. Обычный дом, как миллионы других домов - на контрасте со страшный переворот производящей в поэте несказАнной встречей. Эта встреча как Рок, Поэт ищет защиты от всего, что переполняет сердце, ища невольным жестом на шее крест. Как в омут поэт во Встречу кидается.
Я целую руку, я иду в разлуку,
Но оркестр врос и звучит нам на муку
Владимир Качан
В этой песне Качан поёт "я целую руку" с особым выражением, так, что понятно, что боевому офицеру, не боявшемуся боёв и стрельбы, героического стоит душевного напряжения приблизиться к Возлюбленной и поцеловать у неё руку. Собирается Цветаева с силами, с волей, и как под обстрел идёт - быстро, рывком - поднимает руку, чтобы позвонить в дверь.
Я помню точно рокот грома
И две руки свои, как лед.
Я называю Вас. — Он дома,
Сейчас придет.
Так заканчивается это первое стихотворение из посвящённого Павлу Яковлевичу цикла.
Пусть с юностью уносят годы
Все незабвенное с собой. —
Я буду помнить все разводы
Цветных обой.
И бисеринки абажура,
И шум каких-то голосов,
И эти виды Порт-Артура,
И стук часов.
Миг, длительный по крайней мере —
Как час. Но вот шаги вдали.
Скрип раскрывающейся двери —
И Вы вошли.
1914 год "П.Э."
Влюблённая Цветаева подмечает, ревниво запоминает все подробности небывалой Встречи, все чёрточки жизни Любимого.
Опять "Шум каких-то голосов" - то же, что "Неслись звенящие трамваи, и люди шли" - мимо, мимо, неважно. Этот отрывок текста заканчивается так же, как первое стихотворение цикла - громом, Событием: "И Вы вошли".
И было сразу обаянье.
Склонился, королевски-прост. —
И было страшное сиянье
Двух темных звезд.
И их, огромные, прищуря,
Вы не узнали, нежный лик,
Какая здесь играла буря —
Еще за миг.
1914 год "П.Э."
Опять эти Цветаевские глаза: глаза-бездны, глаза-факела, глаза-омуты, глаза - страшно сияющие тёмные звёзды - Дух в глазах сияет, сиянием из глаз прорывается.
Я героически боролась.
— Мы с Вами даже ели суп! —
Я помню заглушенный голос
И очерк губ.
И волосы, пушистей меха,
И — самое родное в Вас! —
Прелестные морщинки смеха
У длинных глаз.
Я помню — Вы уже забыли —
Вы — там сидели, я — вот тут.
Каких мне стоило усилий,
Каких минут —
Сидеть, пуская кольца дыма,
И полный соблюдать покой…
Мне было прямо нестерпимо
Сидеть такой.
Вы эту помните беседу
Про климат и про букву ять.
Такому странному обеду
Уж не бывать.
В пол-оборота, в полумраке
Смеюсь, сама не ожидав:
«Глаза породистой собаки,
— Прощайте, граф».
1914 год "П.Э."
Снова перечисляются, запоминаются навек подробности, мельчайшие черточки образа, облика. Страшное духовное напряжение разрешается под конец Встречи эпатажной выходкой:
В пол-оборота, в полумраке
Смеюсь, сама не ожидав:
«Глаза породистой собаки,
— Прощайте, граф».
*
Потерянно, совсем без цели,
Я темным переулком шла.
И, кажется, уже не пели —
Колокола. -
Так заканчивается второе стихотворение посвящённого Петру Яковлевичу Эфрону цикла. После страшного переворота в духовном строе Цветаевой, переворота-бури, переворота-грома, переворота-землетрясения - Цветаева потерянно, без цели, идёт обратно тем самым переулком, каким шла до Встречи. День угасает, Событие на излёте. Колокола, кажется, больше не поют.
Прибой курчавился у скал, —
Протяжен, пенен, пышен, звонок…
Мне Вашу дачу указал —
Ребенок.
Так начинается следующее стихотворение любовного цикла, посвящённого Петру Яковлевичу Эфрону.
Прибой "протяжен, пенен, пышен, звонок" - впечатление-отголосок от восприятия Цветаевой образа Любимого: тонкая, ранимая психика, утончённость облика.
То. что дачу указал именно ребёнок - Знак. Дети святы, они не лгут. У меня в школе было четверостишие, посвящённое Анне Ахматовой:
Словно избранного ребёнка
Слова,
Песня твоя так просто и звонко
Вела.
*
Невольно замедляя шаг
— Идти смелей как бы не вправе —
Я шла, прислушиваясь, как
Скрежещет гравий.
Продолжает Цветаева посвящённое Петру Яковлевичу стихотворение.
Поэт не к скрежету гравия прислушивается, а к своей духовной переполненности предстоящей Встречей - так в предыдущем тексте прислушивалась Цветаева перед Встречей к тихому пению колоколов:
Рассеянно, как бы без цели,
Я тихим переулком шла.
И — помнится — тихонько пели
Колокола.
Причудливые подробности приморского, сказочного, чуть ли не примечтавшегося ей дачного городка описывает Цветаева далее:
Скрип проезжающей арбы
Без паруса. — Сквозь плющ зеленый
Блеснули белые столбы
Балкона.
[...]
От солнца или от жары —
Весь сад казался мне янтарен,
Татарин продавал чадры,
Ушел татарин…
В звенящей тишине июльского полдня, в звенящей тишине цветаевской духовной переполненности образом Любимого - его тонкий облик, его скучающая светская лень, светскость всегда и везде - как печать особости, избранности:
Была такая тишина,
Как только в полдень и в июле.
Я помню: Вы лежали на
Плетеном стуле.
Ах, не оценят — мир так груб! —
Пленительную Вашу позу.
Я помню: Вы у самых губ
Держали розу.
Не подымая головы,
И тем подчеркивая скуку —
О, этот жест, которым Вы
Мне дали руку.
И снова великолепные глаза, и снова сравнение Встречи с бурей, грозой, и снова светская лень, маскирующая эту бурю:
Великолепные глаза
Кто скажет — отчего — прищуря,
Вы знали — кто сейчас гроза
В моей лазури.
*
Ваш рот, надменен и влекущ,
Был сжат — и было все понятно.
И солнце сквозь тяжелый плющ
Бросало пятна.
Продолжает Цветаева своё посвящение Петру Яковлевичу Эфрону, и вспоминается тут посвящение мужу, Сергею Яковлевичу:
Я с вызовом ношу его кольцо
— Да, в Вечности — жена, не на бумаге. —
Его чрезмерно узкое лицо —
Подобно шпаге.
Безмолвен рот его, углами вниз,
Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови.
1914
Сжатый, надменный, углами вниз рот - признак рыцарской инаковости образа по отношению ко всем остальным живущим.
Птенцов узколицых
Не давши в обиду,
Сказалось --
Орлицыно сердце Тавриды.
На крик длинноклювый
-- С ерами и с ятью! --
Проснулась --
Седая Монархиня-матерь.
И вот уже купол
Софийский -- вдали...
О крылья мои,
Журавли-корабли!
Пишет Цветаева в 1921 году посвящение Эфрону-Добровольцу (белогвардейцу).
*
Все помню: на краю шэз-лонг
Соломенную Вашу шляпу,
Пронзительно звенящий гонг,
И запах
Тяжелых, переспелых роз
И складки в парусинных шторах
1914 год "П.Э." -
Здесь отзвуки посвящения Бальмонту:
Я думаю о полутемной зале,
О бархате, склоненном к кружевам
1913 год
Я думаю о пальцах, очень длинных,
В волнистых волосах,
И обо всех — в аллеях и в гостиных —
Вас жаждущих глазах.
И о сердцах, которых — слишком юный —
Вы не имели времени прочесть,
В те времена, когда всходили луны
И гасли в Вашу честь.
1913 год
Барская, рыцарская (тамплиеры) избыточность обстановки... ...Восхищение Героем, такое, в случае с посвящением Петру Яковлевичу, сильное, в случае с посвящением Бальмонту - сильное и массовое, что нет времени, сил у Героя откликаться на этот переизбыток восхищения...
Все помню: на краю шэз-лонг
Соломенную Вашу шляпу,
Пронзительно звенящий гонг,
И запах
Тяжелых, переспелых роз
И складки в парусинных шторах,
Беседу наших папирос
И шорох,
С которым Вы, властитель дум,
На розу стряхивали пепел.
— Безукоризненный костюм
Был светел.
1914 год "П.Э."
Беседа папирос Героя с преклоняющейся перед ним, восхищающейся им влюблённой Цветаевой - некая светская ироничность, саркастичность, что-то вольтеровское.
Герой по-светски лениво, как само собой разумеющееся, воспринимает и восхищение собой, и переизбыток роскошной обстановки вокруг себя: на розу стряхивает пепел. Безукоризненный светлый костюм - ещё один признак возвышенно-светской инаковости.
Дальше в посвящённом Петру Яковлевичу Эфрону цикле стихов следует посвящение "Его дочке", которая, по всей очевидности, умерла. В первом же катрене снова акцент на глаза:
С ласточками прилетела
Ты в один и тот же час,
Радость маленького тела,
Новых глаз.
Маленькое тело и глаза, более ничего: маленькое тело и Душа.
В марте месяце родиться
— Господи, внемли хвале! —
Это значит быть как птица
На земле.
Быть как птица: принадлежать не земному миру, но миру горнему.
Ласточки ныряют в небе,
В доме все пошло вверх дном:
Детский лепет, птичий щебет
За окном. -
Здесь отголосок других стихотворений Цветаевой о детях, шуме, играх, например текста "Бабушкин внучек":
Шпагу, смеясь, подвесил,
Люстру потрогал — звон…
Маленький мальчик весел:
Бабушкин внучек он!
Скучно играть в портретной,
Девичья ждет, балкон.
Комнаты нет запретной:
Бабушкин внучек он!
1911 год
*
Дни ноябрьские кратки,
Долги ночи ноября.
Сизокрылые касатки —
За моря!
Давит маленькую грудку
Стужа северной земли.
Это ласточки малютку
Унесли.
Жалобный недвижим венчик,
Нежных век недвижен край.
Спи, дитя. Спи, Божий птенчик.
Баю-бай.
1914 год "Его дочке"
Здесь частый для Цветаевой мотив смерти как освобождения, лёгкого и светлого перехода в иную жизнь.
Следующее стихотворение цикла, посвящённого Петру Яковлевичу Эфрону цикла вновь возвращает нас к теме рыцарства, войны:
Война, война! — Кажденья у киотов
И стрекот шпор.
Но нету дела мне до царских счетов,
Народных ссор.
На, кажется, — надтреснутом — канате
Я — маленький плясун.
Я тень от чьей-то тени. Я лунатик
Двух темных лун.
Противопоставляется гражданское, рыцарское горение Возлюбленного-Рыцаря - любовному горению самой Цветаевой; и снова глаза - сияющие тёмные луны, весь облик - очертания и глаза, очертания и горящий Дух.
Мне неизвестно, как умер Пётр Яковлевич Эфрон - видимо, от болезни - возможно, от чахотки - во всяком случае, далее в цикле значатся уже посвящения его смерти:
Ах, он, кого Вы так любили
И за кого пошли бы в ад,
Он в том, что он сейчас в могиле —
Не виноват!
От шороха шагов и платья
Дрожавший с головы до ног —
Как он открыл бы Вам объятья,
Когда бы мог!
О женщины! Ведь он для каждой
Был весь — безумие и пыл!
Припомните, с какою жаждой
Он вас любил!
Припомните, как каждый взгляд вы
Ловили у его очей,
Припомните былые клятвы
Во тьме ночей.
Так и не будьте вероломны
У бедного его креста,
И каждая тихонько вспомни
Его уста.
И, прежде чем отдаться бегу
Саней с цыганским бубенцом,
Помедлите, к ночному снегу
Припав лицом.
Пусть нежно опушит вам щеки,
Растает каплями у глаз…
Я, пишущая эти строки,
Одна из вас —
Неданной клятвы не нарушу
— Жизнь! — Карие глаза твои! —
Молитесь, женщины, за душу
Самой Любви.
1914 год "П.Э."
Герой жил полною страстью, полной самоотдачей себя - "прелести" жизни, весь погружался в мимолётные ощущения, впечатления своей тонкой психики, своих многочисленных страстных любовей. Молитвенно вспоминает это свойство Героя Цветаева, приглашает и других любивших Героя женщин так же молитвенно вспомнить Героя, как его вспоминает она сама:
Так и не будьте вероломны
У бедного его креста,
И каждая тихонько вспомни
Его уста.
Так живые, страстные натуры чувствуют себя в храме: недолгая передышка между жизнью и жизнью, священная Тишина:
Так и не будьте вероломны
У бедного его креста,
И каждая тихонько вспомни
Его уста.
И, прежде чем отдаться бегу
Саней с цыганским бубенцом,
Помедлите, к ночному снегу
Припав лицом.
Пусть нежно опушит вам щеки,
Растает каплями у глаз…
И снова вспоминает Цветаева не что-нибудь, а - глаза...
Осыпались листья над Вашей могилой,
И пахнет зимой.
Послушайте, мертвый, послушайте, милый:
Вы все-таки мой.
Смеетесь! — В блаженной крылатке дорожной!
Луна высока.
Мой — так несомненно и так непреложно,
Как эта рука. -
Продолжается посвящённый Петру Яковлевичу Эфрону цветаевский цикл.
Пахнет зимой. Зима - как антитеза той полной страсти, Великой Тишины, рыцарского служения, светского обаяния жизни, какую прожил Пётр Яковлевич; зима - как антитеза того волшебного, страстного, ленивого июльского дня, в который произошла Встреча.
Опять с узелком подойду утром рано
К больничным дверям.
Вы просто уехали в жаркие страны,
К великим морям.
Я Вас целовала! Я Вам колдовала!
Смеюсь над загробною тьмой!
Я смерти не верю! Я жду Вас с вокзала —
Домой.
Частый вообще для Цветаевой мотив смерти как отъезда, разлуки (может быть, вечной разлуки... ...может быть, не вечной). Вечная разлука с этою милой, жаркой, прекрасной земной жизнью, с земною страстью.
Опрашиваю весь Париж.
Ведь в сказках лишь, да в красках лишь
Возносятся на небеса!
Твоя душа — куда ушла?
[...]
Твое лицо,
Твое тепло,
Твое плечо —
Куда ушло?
[...]
Напрасно глазом — как гвоздем
Пронизываю чернозем:
В сознании — верней гвоздя:
Здесь нет тебя — и нет тебя.
Напрасно в ока оборот
Обшариваю небосвод:
— Дождь! Дождевой воды бадья.
Там нет тебя — и нет тебя.
Нет, никоторое из двух:
Кость слишком — кость, дух слишком — дух,
Где — ты? где — тот? где — сам? где — весь?
Там слишком там, здесь слишком здесь.
Не подменю тебя песком
И па;ром. Взявшего — родством
За труп и призрак не отдам.
Здесь слишком здесь, там — слишком там.
Не ты — не ты — не ты — не ты.
Что бы ни пели нам попы,
Что смерть есть жизнь и жизнь есть смерть —
Бог — слишком Бог, червь — слишком червь.
На труп и призрак — неделим!
Не отдадим тебя за дым
Кадил,
Цветы
Могил.
И если где-нибудь ты есть —
Так — в нас. И лучшая вам честь,
Ушедшие — презреть раскол:
Совсем ушел. Со всем — ушел.
1935 год
Смерти Петра Яковлевича Эфрона посвящено стихотворение-радание, стихотворение-протянутые руки (образ протянутых рук взят мною из более позднего посвящения сергею Эфрону, разлуке с ним, когда он ушёл воевать в Добровольческую Армию, и не было от него вестей, жив ли он или уже нет):
Всё круче, всё круче
Заламывать руки!
Меж нами не версты
Земные, — разлуки
Небесные реки, лазурные земли,
Где Друг мой навеки уже —
Неотъемлем.
Стремит столбовая
В серебряных сбруях.
Я рук не ломаю!
Я только тяну их
— Без звука! —
Как дерево-машет-рябина
В разлуку,
Во след журавлиному клину.
1921 год
*
Пусть листья осыпались, смыты и стерты
На траурных лентах слова.
И, если для целого мира Вы мертвый,
Я тоже мертва.
Я вижу, я чувствую, — чую Вас всюду!
— Что ленты от Ваших венков! —
Я Вас не забыла и Вас не забуду
Во веки веков!
Таких обещаний я знаю бесцельность,
Я знаю тщету.
— Письмо в бесконечность. — Письмо
в беспредельность —
Письмо в пустоту. -
Продолжается посвящённое смерти Петра Яковлевича Эфрона рыдание.
*
1914 годом датировано стихотворение Цветаевой "Бабушке".
Бабушке
Продолговатый и твердый овал,
Черного платья раструбы…
Юная бабушка! Кто целовал
Ваши надменные губы?
Руки, которые в залах дворца
Вальсы Шопена играли…
По сторонам ледяного лица
Локоны, в виде спирали.
Темный, прямой и взыскательный взгляд.
Взгляд, к обороне готовый.
Юные женщины так не глядят.
Юная бабушка, кто — Вы?
Сколько возможностей вы унесли,
И невозможностей — сколько? —
В ненасытимую прорву земли,
Двадцатилетняя полька!
День был невинен, и ветер был свеж.
Темные звезды погасли.
— Бабушка! — Этот жестокий мятеж
В сердце моем — не от вас ли?..
1914 год
Здесь снова сдерживаемая за светской, рыцарской холодностью страсть, "жестокий мятеж". Проглядывает этот мятеж, противопоставление себя миру в надменных губах, в твёрдом овале лица. "Взгляд, к обороне готовый" - вот оно, противопоставление себя миру. И второе противопоставление в этом тексте: противопоставление невинного дня, свежего ветра - "жестокому мятежу": всё не то, чем кажется. день обманывает своей невинностью, или невинность дня не имеет власти над "жестоким мятежом" в сердце Цветаевой.
*
Далее в 1914 году следует любовный цикл, посвящённый поэту Софье Парнок. Не знаю точно, но, кажется, следующий текст Софьи Парнок посвящён Цветаевой:
Оттого в моем сердце несветлом
Закипает веселый стих,
Что пахнет костром и ветром
От волос твоих.
Закрываю глаза и вижу:
Темный табор, и ночь, и степь.
Блестит под месяцем рыжим
На медведе цепь.
Там, я знаю, твои прабабки
Вековали свой век простой,
Варили на жабьей лапке
Колдовской настой.
И умели они с колыбели
И любить, и плясать, и красть.
В их смуглой душе и теле
Рокотала страсть.
Там, в семье твоей, юноша каждый,
Завидя соперника, знал,
Как в сердце вонзить и дважды
Повернуть кинжал...
Оттого в моем сердце несветлом
Закипает веселый стих,
Что пахнет костром и ветром
От волос твоих.
С.Я.Парнок
В своём цикле 1914-1915 годов "Подруга" Цветаева видит над Героиней тот же грозный поэтический Рок, какой чувствует Цветаева и над собой.
Вы счастливы? — Не скажете! Едва ли!
И лучше — пусть!
Вы слишком многих, мнится, целовали,
Отсюда грусть.
Всех героинь шекспировских трагедий
Я вижу в Вас.
Вас, юная трагическая леди,
Никто не спас!
Вы так устали повторять любовный
Речитатив!
Чугунный обод на руке бескровной —
Красноречив!
1914 год "Подруга"
Бескровная, полумёртвая рука, украшенная с излишней, тяжёлой пышностью. Эта тяжёлая пышность украшений символизирует всё прожитое, пережитое героиней стихотворения - пережитое, перемолотое, сожжённое в сердце. Жизнь сгорела в грехе, в грозном роке всех отмеченных сильными, искренними страстями; осталось после самосожжения пышно украшенное полумёртвое тело, полупризрачный облик. В тяжести украшений слава, подобная той, какую славу признают христиане в святости: после мук плоти остаются пышно украшенные погребённые мощи.
Я Вас люблю. — Как грозовая туча
Над Вами — грех —
За то, что Вы язвительны и жгучи
И лучше всех,
За то, что мы, что наши жизни — разны
Во тьме дорог,
За Ваши вдохновенные соблазны
И темный рок,
За то, что Вам, мой демон крутолобый,
Скажу прости,
За то, что Вас — хоть разорвись над гробом! —
Уж не спасти!
За эту дрожь, за то — что — неужели
Мне снится сон? —
За эту ироническую прелесть,
Что Вы — не он.
1914 год "Подруга"
Рок страстей, отсылающих нас апокрифически к страстям Христовым, рок поэтического дара упоминается в стихотворении и напрямую, как мы это только что видели. возникает частый в лирике Цветаевой образ Демона - связанный с мотивом Рока, мотивом одиночества избранных, отмеченных Роком, страстями, поэтическим даром.
Я Вас люблю. — Как грозовая туча
Над Вами — грех —
За то, что Вы язвительны и жгучи
И лучше всех
Вспоминается в связи с этим катреном цветаевское посвящение 1916 года Анне Ахматовой:
Охватила голову и стою, —
Что людские козни! —
Охватила голову и пою
На заре на поздней.
Ах, неистовая меня волна
Подняла на гребень!
Я тебя пою, что у нас — одна,
Как луна на небе!
Что, на сердце вороном налетев,
В облака вонзилась.
Горбоносую, чей смертелен гнев
И смертельна — милость.
Что и над червонным моим Кремлем
Свою ночь простерла,
Что певучей негою — как ремнем,
Мне стянула горло.
Ах, я счастлива! Никогда заря
Не сгорала — чище.
Ах, я счастлива, что, тебя даря,
Удаляюсь — нищей,
Что тебя, чей голос — о глубь, о мгла! —
Мне дыханье сузил,
Я впервые именем назвала
Царскосельской Музы.
1916 год
Ах, я счастлива! Никогда заря
Не сгорала — чище.
Ах, я счастлива, что, тебя даря,
Удаляюсь — нищей
То же происходит и в цикле "Подруга": Цветаева отдаёт восхищению Подругой, преклонению перед Подругой, страсти к Подруге всю себя, весь огонь своего сердца, всю ту "тёмную и грозную тоску", весь тот "жестокий мятеж", какие одна только так же, как Цветаева, отмеченная тёмным Роком Подруга может понять и принять:
Впрочем, знаю я, что и тогда
Не узнали бы вы — если б знали —
Почему мои речи резки
В вечном дыме моей папиросы, —
Сколько темной и грозной тоски
В голове моей светловолосой.
1913 год
За то, что мы, что наши жизни — разны
Во тьме дорог
Цветаева знает себя, переполнена сама собой, страстным наполнением своего сердца; Цветаевой не нужна в любви повторённая она сама - Цветаевой нужен ДРУГОЙ человек, с иною дорогой, иным сердцем; с таким человеком наполнением собственных сердец можно было бы обмениваться.
Под лаской плюшевого пледа
Вчерашний вызываю сон.
Что это было? — Чья победа? —
Кто побежден?
Все передумываю снова,
Всем перемучиваюсь вновь.
В том, для чего не знаю слова,
Была ль любовь?
Кто был охотник? — Кто — добыча?
Все дьявольски-наоборот!
Что понял, длительно мурлыча,
Сибирский кот?
В том поединке своеволий
Кто, в чьей руке был только мяч?
Чье сердце — Ваше ли, мое ли
Летело вскачь?
И все-таки — что ж это было?
Чего так хочется и жаль?
Так и не знаю: победила ль?
Побеждена ль?
1914 год "Подруга"
Цветаева снова, как в любви к Петру Яковлевичу Эфрону, полна наедине сама с собой, наедине с тишиною своего духа подробностями Встреч, оттенками ощущений от этих подробностей.
Вам одеваться было лень,
И было лень вставать из кресел.
— А каждый Ваш грядущий день
Моим весельем был бы весел.
Особенно смущало Вас
Идти так поздно в ночь и холод.
— А каждый Ваш грядущий час
Моим весельем был бы молод.
Вы это сделали без зла,
Невинно и непоправимо.
— Я Вашей юностью была,
Которая проходит мимо.
1914 год
напишет Цветаева далее в своём цикле "Подруга". Подруга любит уют, комфорт, бестревожность, Подруга слишком много страсти сожгла в своём сердце, и теперь полумертва. Эта задумчивая лень подруги отражена в подробностях обстановки, в которой Цветаева "Всё передумывает снова, всем перемучивается вновь", в которой Цветаева припоминает в тишине все мельчайшие подробности Встречи, Встреч:
Под лаской плюшевого пледа
Вчерашний вызываю сон.
Что понял, длительно мурлыча,
Сибирский кот?
*
В том поединке своеволий
Кто, в чьей руке был только мяч?
Чье сердце — Ваше ли, мое ли
Летело вскачь?
Спрашивает в своём посвящении Подруге Цветаева. поединок своеволий: две сбывшихся Личности, два отмеченных Роком поэта, мистика, две тёмные, непомерные страсти. Цветаева нашла себе достойного соперника для поединка своеволий.
Так по земной пустыне,
Кинув земную пажить
И сторонясь жилья,
Нищенствуют и княжат —
Каторжные княгини,
Каторжные князья.
Вот и сошлись дороги,
Вот мы и сшиблись клином.
Темен, ох, темен час.
Это не я с тобою, —
Это беда с бедою
Каторжная — сошлась.
Что же! Целу;й в губы,
Коли тебя;, лю;бый,
Бог от меня не спас.
1916 год
Беда с бедою сошлись, Рок с Роком, страсть со страстью. Такие страсти, такая отмеченность Роком - каторга, возводящая в князья-Демоны. Как страстотерпцы бывают возведены в сан святости, так и плотские, душевные, духовные страсти возводят цветаевских героинь и героев в княжеский сан, в сан инаковости Демона.
Поколенье, где краше
Был — кто жарче страдал!
Поколенье! Я — ваша!
Продолженье зеркал.
Ваша — сутью и статью,
И почтеньем к уму,
И презрением к платью
Плоти — временному!
1935 год "Отцам"
*
Сегодня таяло, сегодня
Я простояла у окна.
Взгляд отрезвленней, грудь свободней,
Опять умиротворена.
Не знаю, почему. Должно быть,
Устала попросту душа,
И как-то не хотелось трогать
Мятежного карандаша.
Так простояла я — в тумане —
Далекая добру и злу,
Тихонько пальцем барабаня
По чуть звенящему стеклу.
Душой не лучше и не хуже,
Чем первый встречный — этот вот, —
Чем перламутровые лужи,
Где расплескался небосвод,
Чем пролетающая птица
И попросту бегущий пес,
И даже нищая певица
Меня не довела до слез.
Забвенья милое искусство
Душой усвоено уже.
Какое-то большое чувство
Сегодня таяло в душе.
1914 год "Подруга"
Цветаева, в тишине "всё передумывая снова, всем перемучиваясь вновь", до бессознательности, до бесчувствия и безмыслия устаёт от переполняющих её ощущений, воспоминаний, апредчувствия Встречи, и вот уже она
Душой не лучше и не хуже,
Чем первый встречный — этот вот, —
Чем перламутровые лужи,
Где расплескался небосвод,
Чем пролетающая птица
И попросту бегущий пес
Тихонько она барабанит пальцем по чуть звенящему стеклу, и это - единственный звук, единственное впечатление в тишине, бесчувствии и безмыслии, в тумане бессознательности. Не хочется ей трогать "мятежного карандаша", не хочется снова соприкасаться с о своим поэтическим Роком, со своею страстью к подруге.
И вот расстались у ворот...
Пусть будет как завещано, -
Сегодня птица гнезд не вьет
И девка косу не плетет:
Сегодня Благовещенье.
Сегодня грешникам в аду
Не жарче, чем в Сицилии,
И вот сегодня я иду
У Музы не на поводу, -
Друг друга отпустили мы.
Софья Парнок
*
Сегодня, часу в восьмом,
Стремглав по Большой Лубянке,
Как пуля, как снежный ком,
Куда-то промчались санки.
Уже прозвеневший смех…
Я так и застыла взглядом:
Волос рыжеватый мех,
И кто-то высокий — рядом!
Вы были уже с другой,
С ней путь открывали санный,
С желанной и дорогой, —
Сильнее, чем я — желанной.
— Oh, je n’en puis plus, j’;touffe![1] —
Вы крикнули во весь голос,
Размашисто запахнув
На ней меховую полость.
Мир — весел и вечер лих!
Из муфты летят покупки…
Так мчались Вы в снежный вихрь,
Взор к взору и шубка к шубке.
И был жесточайший бунт,
И снег осыпался бело.
Я около двух секунд —
Не более — вслед глядела.
И гладила длинный ворс
На шубке своей — без гнева.
Ваш маленький Кай замерз,
О, Снежная Королева.
[1] О, я больше не могу, я задыхаюсь!
1914 год "Подруга"
Цветаева сравнивает ленивую, томную, сожжённую своими безудержными страстями Подругу со Снежной Королевой. Предполагая (за подтверждением в литературу не полезу), что стихи посвящены поэту Софье Парнок - вспоминаю приверженность Парнок в своём творчестве к строгой классике (эта приверженность, впрочем, не мешала Парнок быть безудержно страстной. Приверженность к строгой классике, математике, безжизненным, математическим расчисдениям Красоты - Снежною Королевою (это приверженность к классике не определяет всего творчесвтва Софьи Парнок, но там и здесь появляется в виде мотива). Например:
Гони стихи ночные прочь,
Не надо недоносков духа:
Ведь их воспринимает ночь,
А ночь - плохая повитуха.
Безумец! Если ты и впрямь
Высокого возжаждал пенья,
Превозмоги, переупрямь
Свое минутное кипенье.
Пойми: ночная трескотня
Не станет музыкой, покуда
По строкам не пройдет остуда
Всеобнажающего дня.
Софья Парнок
-Но, с другой стороны, и страсть в творчестве Парнок - страсть, ломающая все преграды, все математические расчисления:
Опять, как раненая птица,
Забилась на струнах рука.
Нам надо допьяна напиться,
Моя тоска!
Ах, разве этот ангел чёрный
Нам, бесприютным, - не сестра?
Я слышу в песне ветр упорный
И дым костра.
Пылают облака над степью,
Кочевье движется вдали
По грустному великолепью
Пустой земли.
Томи, терзай, цыганский голос,
И песней до смерти запой, -
Не надо, чтоб душа боролась
Сама с собой!
Софья Парнок
Цветаева пишет в 1916 году нечто похожее:
Погоди, дружок!
Не довольно ли нам камень городской толочь?
Зайдем в погребок,
Скоротаем ночь.
Там таким — приют,
Там целуются и пьют, вино и слезы льют,
Там песни поют,
Пить и есть дают.
Там в печи — дрова,
Там тихонечко гуляет в смуглых пальцах — нож.
Там и я — права,
Там и ты — хорош.
Там одна — темней
Темной ночи, и никто-то не подсядет к ней!
Ох, взгляд у ней!
Ох, голос у ней!
1916 год
*
Как весело сиял снежинками
Ваш — серый, мой — соболий мех,
Как по рождественскому рынку мы
Искали ленты ярче всех.
Как розовыми и несладкими
Я вафлями объелась — шесть!
Как всеми рыжими лошадками
Я умилялась в Вашу честь.
Как рыжие поддевки — парусом,
Божась, сбывали нам тряпье,
Как на чудных московских барышень
Дивилось глупое бабье.
Как в час, когда народ расходится,
Мы нехотя вошли в собор,
Как на старинной Богородице
Вы приостановили взор.
Как этот лик с очами хмурыми
Был благостен и изможден
В киоте с круглыми амурами
Елисаветинских времен.
Как руку Вы мою оставили,
Сказав: «О, я ее хочу!»
С какою бережностью вставили
В подсвечник — желтую свечу…
— О, светская, с кольцом опаловым
Рука! — О, вся моя напасть! —
Как я икону обещала Вам
Сегодня ночью же украсть!
Как в монастырскую гостиницу
— Гул колокольный и закат —
Блаженные, как имянинницы,
Мы грянули, как полк солдат.
Как я Вам — хорошеть до старости —
Клялась — и просыпала соль,
Как трижды мне — Вы были в ярости! —
Червонный выходил король.
Как голову мою сжимали Вы,
Лаская каждый завиток,
Как Вашей брошечки эмалевой
Мне губы холодил цветок.
Как я по Вашим узким пальчикам
Водила сонною щекой,
Как Вы меня дразнили мальчиком,
Как я Вам нравилась такой…
1914 год "Подруга"
Повторяющаяся деталь:
Так мчались Вы в снежный вихрь,
Взор к взору и шубка к шубке.
Как весело сиял снежинками
Ваш — серый, мой — соболий мех
Сжимается сердце Влюблённой в Подругу: так же, как раньше она была с подругой шубка к шубке, теперь шубка к шубке с Подругой другая.
В этом последнем процитированном мною тексте, "Как весело сиял снежинками", снова перечисление подробностей Встречи, Праздника-Вдвоём, как было в случае с любовным посвящением Петру Яковлевичу Эфрону:
Пусть с юностью уносят годы
Все незабвенное с собой. —
Я буду помнить все разводы
Цветных обой.
И бисеринки абажура,
И шум каких-то голосов,
И эти виды Порт-Артура,
И стук часов.
1914 год
В тексте, который рассматриваем в данный момент мы, то же:
Как розовыми и несладкими
Я вафлями объелась — шесть!
Как Вашей брошечки эмалевой
Мне губы холодил цветок.
И в одном из последующих текстов цикла - опять:
Могу ли не вспомнить я
Тот запах White-Rose и чая,
И севрские фигурки
Над пышащим камельком…
Мы были: я — в пышном платье
Из чуть золотого фая,
Вы — в вязаной черной куртке
С крылатым воротником.
1914 год "Подруга"
В тексте "Как весело сиял снежинками" - Праздник, лихой, безудержный вихрь страсти, вихрь необыкновенного проводимого с Подругой дня. Мотив Праздника подчёркнут мотивом близкого Рождества. Так же лих будет и день беды, в который Подруга, изменив, станет праздновать уже другую, как прежде праздновала Цветаеву:
Мир — весел и вечер лих!
Из муфты летят покупки…
Так мчались Вы в снежный вихрь,
Взор к взору и шубка к шубке.
В тексте "Как весело сиял снежинками" мотив непонятости обыденным миром празднующих страсть, празднующих каждое мгновение, проводимое друг с другом, Цветаевой и Подруги:
*
Как весело сиял снежинками
Ваш — серый, мой — соболий мех,
Как по рождественскому рынку мы
Искали ленты ярче всех.
Как рыжие поддевки — парусом,
Божась, сбывали нам тряпье,
Как на чудных московских барышень
Дивилось глупое бабье.
Далее этот мотив развит темой противостояния православию, Богу (православие - массовое, усреднённое мировоззрение; а подруги - особенные, отмеченные, выхваченные из среднего мировосприятия своим Праздником):
Как в час, когда народ расходится,
Мы нехотя вошли в собор,
Как на старинной Богородице
Вы приостановили взор.
Как этот лик с очами хмурыми
Был благостен и изможден
В киоте с круглыми амурами
Елисаветинских времен.
Как руку Вы мою оставили,
Сказав: «О, я ее хочу!»
С какою бережностью вставили
В подсвечник — желтую свечу…
— О, светская, с кольцом опаловым
Рука! — О, вся моя напасть! —
Как я икону обещала Вам
Сегодня ночью же украсть!
Как в монастырскую гостиницу
— Гул колокольный и закат —
Блаженные, как имянинницы,
Мы грянули, как полк солдат.
Благостный, с очами хмурыми, измождённый лик Богородицы в киоте Елисаветинских времён в чём-то напоминает образ Подруги:
Чугунный обод на руке бескровной —
Красноречив!
В цикле "Подруга" мотив утончённой светскости:
За то, что Вы язвительны и жгучи
И лучше всех
— О, светская, с кольцом опаловым
Рука! — О, вся моя напасть!
С каким-то, глядевшим косо,
Уже предвкушая стычку, —
Я полулежала в кресле,
Вертя на руке кольцо.
Влюблённая слишком юна, жива в сравнении с роковой, грозовой, так много страстей уже сжёгшей в себе Подругой:
Как Вы меня дразнили мальчиком,
Как я Вам нравилась такой…
*
И еще тебе скажу я:
— Все равно — канун! —
Этот рот до поцелуя
Твоего был юн.
Взгляд — до взгляда — смел и светел,
Сердце — лет пяти…
Счастлив, кто тебя не встретил
На своем пути.
*
Есть имена, как душные цветы,
И взгляды есть, как пляшущее пламя…
Есть темные извилистые рты
С глубокими и влажными углами.
Есть женщины. — Их волосы, как шлем,
Их веер пахнет гибельно и тонко.
Им тридцать лет. — Зачем тебе, зачем
Моя душа спартанского ребенка?
***
Ночью над кофейной гущей
Плачет, глядя на Восток.
Рот невинен и распущен,
Как чудовищный цветок.
Скоро месяц — юн и тонок —
Сменит алую зарю.
Сколько я тебе гребенок
И колечек подарю!
Юный месяц между веток
Никого не устерег.
Сколько подарю браслеток,
И цепочек, и серег!
Как из-под тяжелой гривы
Блещут яркие зрачки!
Спутники твои ревнивы? —
Кони кровные легки!
1914 год "Подруга"
Здесь, кажется, цыганская тема, вообще часто встречающаяся у Цветаевой этого периода:
Ах, на цыганской, на райской, на ранней заре —
Помните утренний ветер и степь в серебре?
Синий дымок на горе
И о цыганском царе —
Песню…
В черную полночь, под пологом древних ветвей,
Мы вам дарили прекрасных — как ночь — сыновей,
Нищих — как ночь — сыновей…
И рокотал соловей —
Славу.
1917 год
Цыганская свадьба
Из-под копыт
Грязь летит.
Перед лицом
Шаль - как щит.
Без молодых
Гуляйте, сваты!
Эй, выноси,
Конь косматый!
Не дали воли нам
Отец и мать,
Целое поле нам -
Брачная кровать!
Пьян без вина и без хлеба сыт,
Это цыганская свадьба мчит!
Полон стакан,
Пуст стакан.
Гомон гитарный, луна и грязь.
Вправо и влево качнулся стан.
Князем - цыган!
Цыганом - князь!
Эй, господин, берегись, - жжет!
Это цыганская свадьба пьет!
Там, на ворохе
Шалей и шуб,
Звон и шорох
Стали и губ.
Звякнули шпоры,
В ответ - мониста.
Свистнул под чьей - то рукою
Шелк.
Кто-то завыл как волк,
Кто-то как бык храпит.
- Это цыганская свадьба спит.
1917 год
Ночью над кофейной гущей
Плачет, глядя на Восток.
Рот невинен и распущен,
Как чудовищный цветок.
У Подруге какая-то собственная своя особенная жизнь среди неведомых слишком юной героине Цветаевой страстей.
Свободно шея поднята,
Как молодой побег.
Кто скажет имя, кто — лета,
Кто — край ее, кто — век?
Извилина неярких губ
Капризна и слаба,
Но ослепителен уступ
Бетховенского лба.
До умилительности чист
Истаявший овал.
Рука, к которой шел бы хлыст,
И — в серебре — опал.
Рука, достойная смычка,
Ушедшая в шелка,
Неповторимая рука,
Прекрасная рука.
1915 год "Подруга"
Рука, жест руки часто упоминаются в цикле "Подруга", и вспоминается мне здесь Долинское:
Я запомню их лица белые,
Этих лиц выражение,
И движения пальцев беглые,
И руки моей положение.
Эмиграция, Эмиграция,
Провожающий, на примете вы...
Регистрация, регистрация,
Регистрация в Шереметьево.
Вероника Долина
а тоже вспоминается из Бродского:
Через двадцать лет я приду за креслом,
на котором ты предо мной сидела
в день, когда для Христова тела
завершались распятья муки --
в пятый день Страстной ты сидела, руки
скрестив, как Буонапарт на Эльбе.
И на всех перекрестках белели вербы.
Ты сложила руки на зелень платья,
не рискуя их раскрывать в объятья.
И.Бродский
Положение руки в песне Долиной "Эмиграция" запоминается потому, что эмиграция эта - застывшая в своей светскости, неотмирности, безысходности картинка, изваяние; и сама Долина тоже часть этого изваяния. Она молчит, но застывшая поза её, положение руки выражает собою всю Эмиграцию. То же и у Цветаевой, бескровная рука Подруги с чугунным ободом на этой руке, положение руки, жест руки выражают собою всю светскую, горящую новыми страстями и перегоревшую бывшими страстями томную, светски-ленивую (обманчивый покой!), роковую Подругу; об этом обманчивом светском покое Цветаева напишет посвящение Эллису:
О, как он мил, и как сначала
Преувеличенно-учтив!
Как, улыбаясь, прячет жало
И как, скрестив
Свои магические руки,
Умеет — берегись, сосед! —
Любезно отдаваться скуке
Пустых бесед.
Но вдруг — безудержно и сразу! —
Он вспыхивает мятежом,
За безобиднейшую фразу
Грозя ножом.
1914 год
Это светски-поэтическое, роковое общество предреволюционной России - уже начало Эмиграции. Они уже эмигранты, эмигранты из бытовой среднестатистической повседневности - в свой Поэтический Дар.
Еще не сорваны погоны
И не расстреляны полки,
Еще не красным, а зеленым
Восходит поле у реки.
Им лет не много и не мало,
Но их судьба предрешена.
Они еще не генералы,
И не проиграна война.
У них в запасе миг короткий
Для бурной славы и побед,
Сентиментальные красотки
Им восхищенно смотрят вслед.
А на парадах триумфальных
Их ждут награды и чины,
Но эти сцены так фатальны,
А эти лица так бледны.
Зоя Ященко
Вот описания и упоминания руки, жеста в цветаевском цикле стихотворений "Подруга":
*
Чугунный обод на руке бескровной —
Красноречив!
*
— О, светская, с кольцом опаловым
Рука! — О, вся моя напасть!
*
Рука, к которой шел бы хлыст,
И — в серебре — опал.
*
Рука, достойная смычка,
Ушедшая в шелка,
Неповторимая рука,
Прекрасная рука.
*
И руку движеньем длинным
Вы в руку мою вложили,
И нежно в моей ладони
Помедлил осколок льда.
*
С зарницею сероглазой
Из замшевой черной сумки
Вы вынули длинным жестом
И выронили — платок.
*
Повторю в канун разлуки,
Под конец любви,
Что любила эти руки
Властные твои
"Рука, к которой шёл бы хлыст" - вспоминается в связи с этим одно из стихотворений цикла, посвящённого Цветаевой Александру Блоку:
Должно быть — за той рощей
Деревня, где я жила,
Должно быть — любовь проще
И легче, чем я ждала.
— Эй, идолы, чтоб вы сдохли! —
Привстал и занес кнут,
И окрику вслед — охлест,
И вновь бубенцы поют.
Над валким и жалким хлебом
За жердью встает — жердь.
И проволока под небом
Поет и поет смерть.
1916 год
Любовь к отмеченному Роком, постоянным присутствием рядом с собою и смерти, и страстей человеку - каторга. Это не над лошадьми заносят кнут, это заносят кнут над Цветаевой. Тоска, как равнины, поля однообразные, предчувствие Рокового.
Также властность, роковая вдохновенность Подруги подчёркивается постоянным упоминанием её контрастирующего со "слабостью капризных губ" "бетховенского лба":
За то, что Вам, мой демон крутолобый,
Скажу прости,
За то, что Вас — хоть разорвись над гробом! —
Уж не спасти!
*
Извилина неярких губ
Капризна и слаба,
Но ослепителен уступ
Бетховенского лба.
*
Вижу я по губам — извилиной,
По надменности их усиленной,
По тяжелым надбровным выступам:
Это сердце берется — приступом!
*
Все усмешки стихом парируя,
Открываю тебе и миру я
Все, что нам в тебе уготовано,
Незнакомка с челом Бетховена!
*
И лоб Ваш властолюбивый,
Под тяжестью рыжей каски,
Не женщина и не мальчик, —
Но что-то сильней меня!
**
Все глаза под солнцем — жгучи,
День не равен дню.
Говорю тебе на случай,
Если изменю:
Чьи б ни целовала губы
Я в любовный час,
Черной полночью кому бы
Страшно ни клялась, —
Жить, как мать велит ребенку,
Как цветочек цвесть,
Никогда ни в чью сторонку
Глазом не повесть…
Видишь крестик кипарисный?
— Он тебе знаком —
Все проснется — только свистни
Под моим окном.
1915 год "Подруга"
Все пережитые Цветаевой страсти навсегда "заархивированы", похоронены в её сердце.
Чем окончился этот случай,
Не узнать ни любви, ни дружбе.
С каждым днем отвечаешь глуше,
С каждым днем пропадаешь глубже.
Так, ничем уже не волнуем,
-- Только дерево ветви зыблет --
Как в расщелину ледяную --
В грудь, что так о тебя расшиблась!
Из сокровищницы подобий
Вот тебе -- наугад -- гаданье:
Ты во мне как в хрустальном гробе
Спишь, -- во мне как в глубокой ране
Спишь, -- тесна ледяная прорезь!
Льды к своим мертвецам ревнивы:
Перстень -- панцирь -- печать -- и пояс..
Без возврата и без отзыва.
Зря Елену клянете, вдовы!
Не Елениной красной Трои
Огнь! Расщелины ледниковой
Синь, на дне опочиешь коей...
Сочетавшись с тобой, как Этна
С Эмпедоклом... Усни, сновидец!
А домашним скажи, что тщетно:
Грудь своих мертвецов не выдаст
1923 год
Я вижу, я чувствую,-чую Вас всюду!
-- Что ленты от Ваших венков! --
Я Вас не забыла и Вас не забуду
Во веки веков!
Таких обещаний я знаю бесцельность,
Я знаю тщету.
-- Письмо в бесконечность. -- Письмо
в беспредельность-
Письмо в пустоту.
1914 год "П.Э."
Слишком уж хорошо понимает Цветаева огромное количество любовных страстей Подруги, героинь, в которых Подруга влюблялась - таких разных, и в каждой Подруга любила что-то своё:
В первой любила ты
Первенство красоты,
Кудри с налетом хны,
Жалобный зов зурны,
Звон — под конем — кремня,
Стройный прыжок с коня,
И — в самоцветных зернах —
Два челночка узорных.
А во второй — другой —
Тонкую бровь дугой,
Шелковые ковры
Розовой Бухары,
Перстни по всей руке,
Родинку на щеке,
Вечный загар сквозь блонды
И полунощный Лондон.
Третья тебе была
Чем-то еще мила…
— Что от меня останется
В сердце твоем, странница?
1915 год "Подруга"
Ещё одно стихотворение 1914 года:
Уж часы — который час? —
Прозвенели.
Впадины огромных глаз,
Платья струйчатый атлас…
Еле-еле вижу Вас,
Еле-еле.
У соседнего крыльца
Свет погашен.
Где-то любят без конца…
Очерк Вашего лица
Очень страшен.
В комнате полутемно,
Ночь — едина.
Лунным светом пронзено,
Углубленное окно —
Словно льдина.
— Вы сдались? — звучит вопрос.
— Не боролась.
Голос от луны замерз.
Голос — словно за; сто верст
Этот голос!
Лунный луч меж нами встал,
Миром движа.
Нестерпимо заблистал
Бешеных волос металл
Темно-рыжий.
Бег истории забыт
В лунном беге.
Зеркало луну дробит.
Отдаленный звон копыт,
Скрип телеги.
Уличный фонарь потух,
Бег — уменьшен.
Скоро пропоет петух
Расставание для двух
Юных женщин.
1914 год
Здесь только облик, два силуэта, только огромные глаза, только луна. "Ныне мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, а тогда - лицом к лицу" (из апостола Павла недословно). Апостол Павел имел в виду, что в Царствии мы увидим Бога лицом к лицу - не так, как теперь, сквозь тусклое стекло, гадательно. Но - продолжаю я уже от себя - в каждом человеке Бог. Героини Цветаевой видят друг друга лицом к лицу, видят друг в друге Бога (или Дьявола, Демона).
И вот уже бледные тени
Заглядывают к нам в окно,
Как будто бы здесь преступленье
Сейчас совершиться должно,
Но будет ведь нечто иное,
Рука не коснётся руки,
И лишь ожидание зноя
Мы будем с тобою близки...
"Пикник"
Софья Парнок пишет об ожидании, предвкушении, которое, может быть, ни к чему не приведёт, но которое ценно, наполнено страстью, наполнено Духом само по себе:
Не поцелуй — предпоцелуйный миг,
Не музыка, а то, что перед нею, —
Яд предвкушений в кровь мою проник,
И загораюсь я и леденею.
Софья Парнок
"Впадины огромных глаз", так часто встречающиеся у отмеченных Роком Героинь и Героев Цветаевой, например:
Обвела мне глаза кольцом
Теневым — бессонница.
Оплела мне глаза бессонница
Теневым венцом.
То-то же! По ночам
Не молись — идолам!
Я твою тайну выдала,
Идолопоклонница.
Мало — тебе — дня,
Солнечного огня!
Пару моих колец
Носи, бледноликая!
Кликала — и накликала
Теневой венец.
Мало — меня — звала?
Мало — со мной — спала?
Ляжешь, легка лицом.
Люди поклонятся.
Буду тебе чтецом
Я, бессонница:
— Спи, успокоена,
Спи, удостоена,
Спи, увенчана,
Женщина.
Чтобы — спалось — легче,
Буду — тебе — певчим:
— Спи, подруженька
Неугомонная!
Спи, жемчужинка,
Спи, бессонная.
И кому ни писали писем,
И кому с тобой ни клялись мы…
Спи себе.
Вот и разлучены
Неразлучные.
Вот и выпущены из рук
Твои рученьки.
Вот ты и отмучилась,
Милая мученица.
Сон — свят,
Все — спят.
Венец — снят.
1916 год
В следующем приводимом мною стихотворении Марины Цветаевой снова та же атмосфера соприкосновения со злыми силами, с Дьяволом, какое мы видим в тексте "Уж часы - который час?" Среди этого дьявольского, недоброго внимание Цветаевой и любовь Цветаевой оостанавливается на таком понятном, уютном, мурчащем котёнке:
Собаки спущены с цепи,
И бродят злые силы.
Спи, милый маленький мой, спи,
Котенок милый!
Свернись в оранжевый клубок
Мурлыкающим телом,
Спи, мой кошачий голубок,
Мой рыжий с белым!
Ты пахнешь шерстью и зимой,
Ты — вся моя утеха,
Переливающийся мой
Комочек меха.
Я к мордочке прильнула вплоть,
О, ба;чки золотые! —
Да сохранит тебя Господь
И все святые!
1914 год
Я читала в воспоминаниях о Цветаевой, что Цветаева в эмиграции падала на колени перед псами и признавалась им в своём обожании, называла их своим Богом. Вся Цветаева в этом: в жажде безмерного обожания, которое она хаотично направляет то на одного, то на другого. "Ах, Марина, я бы душу отдала - чтобы душу отдать!", говорит в автобиографической прозе Марины Цветаевой актриса и любовь Цветаевой Сонечка Голлидэй, чем совершенно Цветаеву восхищает. Вот, в следующей моей цитате Цветаева признаётся в обожании уже не котёнку, а Германии:
Ну, как же я тебя покину,
Моя германская звезда,
Когда любить наполовину
Я не научена, — когда, —
— От песенок твоих в восторге —
Не слышу лейтенантских шпор,
Когда мне свят святой Георгий
Во Фрейбурге, на Schwabenthor.
Когда меня не душит злоба
На Кайзера взлетевший ус,
Когда в влюбленности до гроба
Тебе, Германия, клянусь.
1914 год
Переходим к цветаевскому творчеству 1915 года. В марте 1915 года Цветаева пишет:
Безумье — и благоразумье,
Позор — и честь,
Все, что наводит на раздумье,
Все слишком есть —
Во мне. — Все каторжные страсти
Свились в одну! —
Так в волосах моих — все масти
Ведут войну!
Я знаю весь любовный шепот,
— Ах, наизусть! —
— Мой двадцатидвухлетний опыт —
Сплошная грусть!
Но облик мой — невинно розов,
— Что ни скажи! —
Я виртуоз из виртуозов
В искусстве лжи.
В ней, запускаемой как мячик
— Ловимый вновь! —
Моих прабабушек-полячек
Сказалась кровь.
Лгу оттого, что по кладби;щам
Трава растет,
Лгу оттого, что по кладби;щам
Метель метет…
От скрипки — от автомобиля —
Шелков, огня…
От пытки, что не все любили —
Одну меня!
От боли, что не я — невеста
У жениха…
От жеста и стиха — для жеста
И для стиха!
От нежного боа на шее…
И как могу
Не лгать, — раз голос мой нежнее, —
Когда я лгу…
1915 год
Здесь и страсть, и контрасты, и прекрасная бесполезность жизни, элегической прелести, поэзии:
Мой день беспутен и нелеп:
У нищего прошу на хлеб,
Богатому даю на бедность,
В иголку продеваю — луч,
Грабителю вручаю — ключ,
Белилами румяню бледность.
1918 год
Образ кладбИщ даёт ощущение мимолётности красоты, поэзии, жизни, быстротекущего Времени, рядом с кладбИщами особенно остро чувствуешь мимолётную прелесть жизни, поэзии, любви:
Весенним солнцем это утро пьяно,
И на террасе запах роз слышней,
А небо ярче синего фаянса.
Тетрадь в обложке мягкого сафьяна;
Читаю в ней элегии и стансы,
Написанные бабушке моей.
Дорогу вижу до ворот, и тумбы
Белеют четко в изумрудном дерне.
О, сердце любит радостно и слепо!
И радуют пестреющие клумбы,
И резкий крик вороны в небе черной,
И в глубине аллеи арка склепа.
Анна Ахматова
*
Узкий, нерусский стан —
Над фолиантами.
Шаль из турецких стран
Пала, как мантия.
Вас передашь одной
Ломаной черной линией.
Холод — в весельи, зной —
В Вашем унынии.
Вся Ваша жизнь — озноб,
И завершится — чем она?
Облачный — темен — лоб
Юного демона.
Каждого из земных
Вам заиграть — безделица!
И безоружный стих
В сердце нам целится.
В утренний сонный час,
— Кажется, четверть пятого, —
Я полюбила Вас,
Анна Ахматова.
1915 год "Анне Ахматовой"