Глухая полночь родила надежду.
Она мелькала занавесок между
и умывалась лунными лучами
и аромат пьянящий источала.
Гигантская фиалка прорастала
окно, надежду и луну и полночь,
газетной полосой их всех верстала,
включая типографской краски горечь.
Вокруг розарий рос из лунных теней.
Их лепестки друг друга отражали,
отсчитывали лунный ход мгновений,
тускнели и от слабости дрожали.
Апофеоз всех теневых конструкций –
иссиня-чёрный всадник выше крыши,
не знавший верховой езды инструкций,
и сам себе шептавший: Тише, мыши!