Через год всем «божьим коровкам» пришлось улетать, уползать и вообще растворяться в небытие, прятаться от беды. Хрупкое равновесие в природе нарушилось на столько, что и духовно богатые и бездуховные существа, хотя таких не бывает в природе, собирали свои пожитки и бежали в так называемые национальные квартиры. Летные карьеры моих коллег вынужденно заканчивались. Мы провожали друзей на пенсию по выслуге лет в ГА, слава богу и советским законам, у большинства она была в кармане, помогали грузить вещи. Те, кто помоложе, и те, кто с не гаснущими амбициями, искали работу в других местах, подальше от зеленых знамен, и тоже готовились к переезду. Республика превратилась в эвакуационный пункт для русскоговорящего населения.
За столами, расставленными в длинный ряд, похожий на сцепку из вагонов, расселись авиаторы. За окнами темнело, но было еще душно. Август прилипал к телу, пылил тротуары, накалял крыши домов. К пилотам подсаживались диспетчеры, авиатехники, сроднившиеся в один большой коллектив. Теперь он прямо на глазах превращался в безликую группу людей, вынужденных приезжать в аэропорт, чтобы чем-то еще заниматься, хотя предприятие практически перестало быть авиационным. Начальство что-то продавало, передавало в другие руки. Наши дорогие сердцу Ан-2 стояли без горючего, перрон и рулежные дорожки покрывались пылью. Самолетные стоянки больше напоминали кладбище или свалку. Знакомые, привычные до боли номера наших «ласточек», которые недавно украшали их крылья и фюзеляжи, теперь были клеймом на металлоломе. Прилетали по расписанию Як-40 и Ан-28, но и пассажиров убавилось, и меньше стало улыбок…
За столами продолжали бесконечный разговор. Тосты звучали задушевные. Каждый хотел что-то весомое закинуть в общий котел. На этот раз проводы были моими. Друзья вручили «дембельские» часы. «Командирские». Традиция. Металлический браслет подогнал по моей руке мой бывший второй пилот. Все было вроде привычным, теплым, дружеским. Пьем, как обычно, едим, общаемся, но чувствую, одновременно грустим. Вот и состязание по импровизированному армрестлингу началось. И анекдоты посыпались. Кто-то приходит и уходит. Возвращаются за стол, возбужденные, вспотевшие лица. Опоздавшие получают «штрафную». Наливаем, дымим сигаретами. Никто не вспоминает причины, из-за чего расстаемся. Мы все привыкли обходиться без излишней лирики. Мужская ипостась. Гитары сегодня нет, но я мурлычу под нос популярную в те годы песню… И вдруг все поднимаемся, и поем ее в полный голос. «Русские, русские –неспокойная судьба! Но зачем, чтобы стать сильней, нам нужна беда!?..» Поют со мной вместе и русские, и татары, и осетины, и узбеки. Поют и метисы, и таджики, от которых и приходится всем уезжать… Их государственные мужи больше не в состоянии удерживать от беспорядков народ. Резня и угрозы витают в воздухе. Страх гонит моих коллег. Поем, и слезы блестят, и мешают смотреть в глаза друг другу. Или мне кажется… Но я точно в слезах. Я пою громче всех…
А дома такие же проводы устроили супруге. В пустой уже нашей квартире собрались ее коллеги во главе с директором школы. Соседи принесли одеяла, посуду и по-таджикски все гости расположились на полу. Трогательно и очень тепло было всем на этом застолье. Слезы тоже текли. Прощаться, расставаться приходилось очень близким людям. Директор говорил, не уезжайте, а если вернетесь, устрою в любую школу… Но возвращаться было некуда. Вокруг начиналась другая реальность. Мы уезжали насовсем.
Осенний дождь вскоре будет ронять пыльные капли на сухую таджикскую землю. Словно раздавленные насекомые оставляли на ней маленькие пятна. Бесчисленное число божьих коровок…
В январе я прилетал сюда по неотложным делам уже из чужой для местных жителей России. Ею все бывшие республики были недовольны. В когда-то почти русском столичном городе я больше не встретил приветливых глаз, спокойных и рассудительных мужчин, ни в тюбетейках, ни в европейской одежде. Колючие взоры пугали своей многозначительностью, отчужденностью несло от толпы, когда на такси я добирался к своим друзьям и такси останавливалось. Молодой водитель заговаривал с другими водителями и пешеходами, изо всех сил старался убедить меня, что ничего здесь не изменилось. Но мой товарищ вышел провожать с куском арматуры, завернутым в газету. Он положил её во внутренний карман куртки, когда выходили в темный зимний город и по пустым улицам шли на троллейбусную остановку. В своей многоэтажке он руководил отрядом самообороны. Художник, дизайнер, интеллектуал приобрел стальной взгляд за каких-то несколько месяцев. Они с женой и малышом собирались перебраться в Москву. Там их никто не ждал. Но здесь было опасно, было страшно…
…Застолье с моими коллегами затянулось почти до утра. Расставаться не хотелось. Все, кто сидел со мной рядом, понимали, что мы больше никогда не увидимся. Ни-ког-да. Такие же глаза я видел накануне у наших соседей, когда выносили наши пожитки и закидывали в крытые грузовики. Вещей оказалось много. Долго тащили пианино с третьего этажа. С прибаутками и со смехом. Но сквозь смех просачивались грустинки, и я обратил внимание, что и соседская детвора тоже смотрела с явным сожалением. Они охотно помогали выносить всякую мелочь, и приходилось присматривать, чтобы несли к машине. Все же какой-то след остается в каждом из нас, и предстающая разлука от людей требует, чтобы это чувство нечаянной привязанности сопротивлялось, не давало оторвать образовавшуюся субстанцию. Теплоты и доверительности. И чего там еще…
На одной из тюбетеек, которые подарил на память сосед, живущий этажом выше, яркие цвета узора напоминают о весеннем утре, о свежих тюльпанах, собранных на близких предгорьях, о зеленых склонах гор, с которыми так не хотелось расставаться…
Красные тельца божьих коровок облепили темно-серый головной убор. Всюду есть место этим тварям. Не везде находит свое место человек. А таджики, быстро уставшие от перемен, и сами вскоре рванули в духовную российскую среду, кто на заработки, кто на сцену, кто в больницу, а кто и в чужое небо…