Я не любил народных русских песен,
Они не трогали моих сердечных струн,
Их лейтмотив был мне неинтересен,
А, может, я для них был слишком юн.
Да, было мне тогда всего пятнадцать
И нравились мне танго и фокстрот,
В пятнадцать можно многим увлекаться,
Пока других не прибыло забот.
Но в моей жизни приключилось нечто,
Что подорвало мой житейский аппетит,
И я попал туда, где хвори лечат,
Чтоб отсобачить свой аппендицит.
Больница была в здании старинном,
Где метра под четыре потолки,
Где для триумфа нашей медицины
Вправляли, резали и чистили кишки.
Просторная палата, двадцать коек,
И на одной из них лежал мужик,
Как видно, жертва дружеских попоек,
Актерских кутежей передовик.
Он был певцом, но петь не разрешали
Из-за водянки, преуспевшей в нем,
И все свои тревоги и печали
Он изливал в курилке белым днем.
Акустика была там золотая,
У мужика был оперный вокал,
Как там звучала «тройка почтовая»,
Не слышал ни один концертный зал.
И пел он так пронзительно и нежно
О злой судьбе, о проданной любви,
О горести и боли безутешной,
Что хоть сейчас возьми и зареви.
Он был правдив как тать в предсмертном слове,
Он душу рвал как буря провода
И пел он до последней капли крови,
Словно прощаясь с миром навсегда.
И я не смог душой не отозваться
На этой боли жалостный мотив,
Хотя тогда мне было лишь пятнадцать
И беды не встречались на пути.
Мне отхватили в той больнице все, что надо,
Я подлечился и опять набрался сил,
Домой пришел как будто бы с наградой:
Так крепко эти песни полюбил.
С тех пор, когда я слышу эти песни,
Мне так и просится из сердца на глаза –
И не могу сдержаться, хоть ты тресни! –
Сочувственная горькая слеза.