Отметина войны

               
Вера Половинко


ОТМЕТИНА ВОЙНЫ
                Посвящается Галине Богатчук

      Много судеб изломала, искорежила она, проклятая, и не скоро, ох, не скоро зарубцуются эти давние раны, и не скоро изгладятся горести из памяти людской…
Не пощадила она и её, маленькую песчинку, в водовороте всеобщего горя под названием Великая Отечественная война.
       Ночью бомбежка особенно страшна… Среди грохота и вспышек пожаров, тебя, полугодовалую, сонную, выхватывают из тёплой колыбели тонкие, стремительные руки старшей сестрёнки и, полуголую, передают отчаявшейся, торопящейся матери. Никто не обращает внимания на твой резкий протестующий крик в ночь… Поток мечущихся, наспех одетых, испуганных людей с плачущими ребятами, узлами с пожитками, стариками, ревущей и блеющей живностью, стремится подальше от своих домов, от деревни под защиту спасителя – густого леса. Там – укрытие от мин и их осколков, там – жизнь!
     Мама, задыхаясь и роняя слёзы, крепко держит за руку мою испуганную старшую сестру Нину. На усталых руках, тесно прижавшись, замерла, намертво вцепившись в мамино плечо, моя средняя сестрёнка Валечка… Я, словно в люльке, в стянутом крепким узлом тёмном платке с бахромой, покачиваюсь на спине той, чьё частое сердцебиение я слышу среди хаоса  криков,  взрывов, и стонов раненых…
       Вот уже почти рядом спасительное укрытие. Быстрее, быстрее под могучие сосны и берёзы! Но, вдруг, как жало злой пчелы, в мою маленькую грудь впивается шальной осколок и я, заливаясь слезами, тихо жалуюсь на эту боль… 
       Мама, с отчаянием, порывисто кладёт меня под подножие огромного ветвистого, спасшего нашу семью дерева, в густую траву, и быстро раскрывает пелёны. Горячая, струящаяся на её руку  кровь из раны отметает всякий страх отчаянного нашего бега - спасения, и проклятия слепой бомбёжки… Она отрывает из своёй ночной рубашки широкий и длинный лоскут и туго бинтует меня им. Осколок ранил глубоко, но пощадил моё сердце, пройдя в нескольких сантиметрах от него, оставив мне надежду на жизнь…
         Гул самолётов над  разрушенной, искореженной взрывами, железнодорожной станцией, она короткой лентой проходила вдоль нашей деревни, постепенно стал затихать и совсем исчез… Видно, истощив свой смертоносный запас, самолёты повернули, чтобы набрать в трюмы новый груз, несущий боль и смерть всему живому. В эту ночь много наших односельчан  погибло и легло, досрочно, под кресты могил.
       Я долго и тяжело болела, но время, мамина забота и молоко ласковой нашей любимицы коровы Мухи сотворили чудо. Рана моя, постепенно, затянулась, оставив мне, навечно, знак Полярной звезды на теле, метку войны.
        В нашей деревне Ушица под Житомирщиной во время оккупации остались одни старики, которые еле передвигали ногами, да измученные непосильной работой, женщины, да мы: мелкая  полуголодная, босоногая ребятня. Мужчины, кто мог держать винтовку и воевать, и молодые безусые парни - подростки, ушли на фронт в первые дни войны. Ушёл рано утром, наскоро попрощавшись с семьёй на вокзале, и мой отец Степан Ефимович. Мама осталась с нами, тремя детьми, и ждущая четвёртого, а мы были – мал мала меньше… Вся тяжесть бесприютной голодной военной поры легла на её хрупкие плечи и плечи моих односельчанок: матерей, вдов, которые трудились от зари до зари, чтобы воины могли получать на фронте паёк посытней и накопили бы достаточно силы, чтобы защитить, спасти от жестоких поработителей нашу многострадальную израненную войной землю, Родину. В это грозовое, опалённое, отчаянное время мы больше всего боялись в деревне и ждали отчаянно, как надежду,  нашего сельского почтальона: худенькую и измождённую Софью Антоновну, женщину без определённого возраста, всегда ходившую в тёмных одеждах и огромной холщёвой сумкой на плече. Она, в начале войны, получила две похоронки: на мужа и на сына, и олицетворяла собой образ беды, злою волею судьбы ставшей разносчицей печальных новостей. Ей в удел было назначено, по долгу службы, слышать, первой, отчаянные крики и громкие рыдания тех, кто получил «похоронку» на сына, отца, брата, дочь, видеть их слёзы и боль…
           Как им хотелось всем, изведавшим эти горькие минуты потери, уничтожить, сжечь, разорвать на тысячи мелких лоскутков эту треклятую бумагу, чтоб и следа от неё не осталось, которая лишила их, пусть даже слабой надежды на встречу после войны с родными дорогими их сердцу людьми! Но, нет! Они бережно прятали её за икону, как скорбную святыню, или   клали в потаённый уголок старого видавшего виды сундука и вынимали его, в тайне от своих детей, тёмными ночами и впивались заплаканными глазами в суровые напечатанные на машинке строчки…
         Но  и эта связь прекратилась во время оккупации.  Письма с фронтов не доходили. Все прибывали в неизвестности и гадали – живи ли их родные или погибли в боях…
        Дети в нашей семье были с разницей где-то в два года. Старшие сестры Нина и Валя были главными помощницами матери и были лишены детства. Мы, дети военной поры, очень быстро взрослели и мужественно переносили общие горести, тоску, недоедание, нужду и разделяли работу наряду с взрослыми.  В войну некогда нам было играть в куклы да игрушки. Да и не было их у нас почти. Мы помогали по хозяйству и в доме, вязали вечерами при свете керосиновой лампы носки и кофточки, чтоб было что одеть и согреться в холодные зимы, нянчили рождённого мамой маленького братишку Женю, который родился слабеньким и часто болел.
     Мама, за первые годы войны, променяла почти всю свою довоенную одежду. Яркие, летящие под летним ветром лёгкие платья, которые так любил на ней наш весёлый отец, в них она ходила с ним раньше, под ручку, в гости и в клуб глядеть кинофильмы, сменяла она на базаре на крупу и,  спасающую нас от обмороков, тёмную муку, из которой пекла в печке хлеб для нас, своих малых детей, и партизан. Остальное, оставшееся в ярком деревянном сундуке, перешивала нам, подрастающим дочерям, на кое–какие платьица. Наша мама Анастасия была большая мастерица кроить, шить, вышивать, вкусно готовить. Вязать спицами и крючком, и нас, своих дочерей, приучала трудиться и всё на свете уметь делать по дому и себя обвязывать и обшивать. Только осеннее чёрное пальто отца  и его оставшиеся вещи она хранила, как зеницу ока. Она ждала его возвращения домой с войны. Этим мы и держались! Я его не помнила, да и не могла помнить по малолетству. О, как я завидовала своим старшим сёстрам, что, как святыню, берегли память о времени пребывания отца в нашем, осиротевшем без него, доме. Они рассказывали о  душистом довоенном сладком мороженом в вафельных хрустящих стаканчиках и  шоколадных конфетах. Да, им ещё помнился этот полузабытых вкус сливочных тянучек и трубочек с кремом, которые привозил отец с поездок в район. В войну для нас, пуще всяких конфет и леденцов, был дорог кусочек полу засохшего ржаного хлеба, которого мы терпеливо ждали от мамы на обед. Мы берегли его, как святыню, отламывая по маленькой крошечке, старались жевать очень медленно, продлевая его волшебный вкус, держали, как карамельку тёмную, подгоревшую корочку за щекой… В основном ели мелкую картошку с укропом или щи с зеленью весной и летом, а то, что выращивали с таким трудом и усердием на своём огородике, долгой студёной зимой. Порой были рады в доме и подмерзшей картошке и морковке, которую мы, дети, собирали поздней осенью на покинутых, заброшенных колхозных полях, как щедрым божьим дарам голодных военных лет. Ходили в леса и собирали ягоды и грибы. Это было тоже весомое подспорье для семьи. Одна была у нас отрада – наша коровушка Муха. Мы не знали бед, пока она была…
        Нашу  местность оккупировали немцы ещё в сорок первом. Ведь в деревне была железнодорожная станция и другие объекты, важные для оккупантов. Они скрупулезно и методично ремонтировали то, что сами же изувечили и разрушили в первые дни войны под бомбёжками. Немцы ввели комендантский час и строго настрого следили, чтобы мирное население неукоснительно его соблюдало. Они произвели  тщательную «ревизию» деревенских сараев и клетушек, погребов и забрали у односельчан, в пользу Рейха, коров и коней, поросят, уток и кур, а, так же, забрали сено и припасы на зиму. Люди старались, хоть что ни будь, сохранить для детей и, порой, платили за это своей жизнью, если полицаи находили припрятанное.
         Наши  многочисленные тенистые леса были населены партизанами из числа местного населения и воинов, что, по каким – то причинам, не могли пробраться на фронт. Коммунисты возглавляли эти отряды. Встречаться с народными освободителями, а, тем более, помогать им - было равносильно смерти! А наша мама, наша бесстрашная маленькая, хрупкая, как тростиночка, мама, рискуя своей и нашими жизнями всё же пекла хлеб для партизан, и встречала их в нашем бедном доме, как дорогих гостей. Делали это и другие односельчане, но не все были таковыми, а были и «иуды», продающие за блага и совесть и честь, и отдающие на смерть своих соседей. Прятали в деревне люди и еврейских детей. Ведь этот народ был изначально приговорён   фашисткой  Германией к методичному истреблению, стиранию с лица земли! Их сгоняли в одно место, и расстреливали за околицей.
         В нашей местности велись несколько раз за войну кровопролитные, длительные и жестокие бои. Когда советские войска, ведя боевые действия, очищали территорию от немцев, становилось легче жить и письма доходили с фронта от родных. Похоронки сыпались на нашу деревню, как осенний дождь. То в одном дворе, то в другом был слышен плач по погибшему солдату. И это горе было общим для всех. Пришли похоронки и нашей родне. Четыре брата отца тоже воевали и погибли на фронтах в разных местностях. Якова убили в деревне немцы, замучили на допросах. Он был подпольщиком и коммунистом. Его семью, всех до единого, даже детей, расстреляли. После войны вернулся только один - Афанасий. Мы получали  короткие весточки от отца, и мама читала их  поздними вечерами, пока они, со временем, не превращались в разрозненные истёртые клочки, и тогда их переписывали старшие сёстры в тетрадь, чтобы сохранить текст.
        С нашей коровой Мухой, приключилась вот какая история… Когда «фрицы», в очередной раз, оккупировали деревню, её, как и другую живность,  согнали в общую кучу пронырливые полицаи, и погрузили всё это гогочущее, хрюкающее и мычащее племя в вагоны, чтобы увезти  и сделать тушенку для своих солдат, но не тут то было… Нет, не таковская наша коровка была, чтоб сдаваться и идти добровольно на смерть! Какой уж она хитростью получила свободу, знала только она, а только поздней ночью через недели две она прибрела домой с крепкой верёвкой на шее, исхудавшая и усталая, но свободная, и тихо замычала у наших ворот. Мы не поверили собственным ушам! Обрадованная мама выбежала и тихо ввела её в обширную кладовую в дальнем углу дома, где она и поселилась и жила, молча и тихо, как «партизан». Мы рвали траву и приносили тихонечко ей, а она давала нам вкуснейшее парное молоко, которое нас всех поддерживало и спасало от истощения.
         В сорок четвёртом  нашу семью постигло большое горе: на отца пришла из фронта похоронка. Это  известие буквально скосило маму. Она лежала молча на кровати несколько дней: не ела ничего не пила воды. Я сидела, маленькая, у неё на постели и тихо и бережно расчёсывала, костяным серым гребнем, её тёмные мягкие и длинные волосы… Она не могла шевельнуть даже пальцем, и её серые глаза глядели  отрешённо в одну точку на стене, где висел портрет нашего отца. А когда встала из постели сердобольные соседи не могли узнать её, первую певунью на деревне, весёлую улыбчивую Анастасию, так она исхудала и постарела. Тогда и появилась в её чёрных  и пышных волосах первая седина. Но у неё были мы, дети, и была ещё цель – отомстить за любимого мужа и всех тех, кто не вернулся с войны. У неё был свой, личный, счёт немцам! Вот почему ночью к нам в дом пробирались люди с партизанских отрядов и тихо вели длинные, важные разговоры о подрыве вагонов с боеприпасами и танками идущими на фронт. Она, тайно, пекла для них хлеб в нашей большой печке, и выполняла разные важные, ответственные задания, что ей поручали в отряде. Я это сама уже помню, так, как подросла немного за время войны и часто, притаившись на тёплой печке, слушала их тихие разговоры, но никому даже словом не обмолвилась, чтобы не выдать никого. Уже тогда я знала, что эти встречи очень опасны для мамы и молчала… Но нашёлся в нашем селе предатель и маму ночью забрали в комендатуру и обещали  утром повесить на площади вместе с  пойманными партизанами. Их всех спасло чудо. Немцы стремительно отступили, под натиском советских войск, и солдаты, вместе с народными освободителями, вызволили узников закрытых в сырой  камере.
         Измученная на допросах и продрогшая, но улыбающаяся мама вернулась домой с буханкой вкусного ржаного солдатского хлеба, и куском хозяйственного мыла, которые ей подарил советский офицер в занятой нашими бойцами комендатуре, когда она сказала, что её ждут четверо очень голодных маленьких детишек, и ей надо торопиться домой.
         Нашей радости не было предела! Мы все слетелись из разных углов дома, обняли её крепко – крепко и долго не могли разнять наших объятий. Так все и стояли, тесно прижавшись, посреди залы… В этот вечер собрались родственники и   подруги мамы в наш дом и она пела за столом, как и раньше, до войны, такие задушевные и мелодичные песни, что я навсегда запомнила, каким талантом она обладала и какой чудесный голос у неё был… Если бы не война, она бы могла долго всех односельчан и родных радовать своими песнями. Если бы не проклятая война!
         Однажды, при очередном отступлении немцев к нам в калитку громко  постучали незваные «гости» в серых шинелях и с винтовками наперевес. Они разбрелись по двору и заглянули в сарай и клетушки для кур и уток, мечтая найти припрятанную живность. Но её давно уже  у нас не водилось!
         Маме Анастасие пришлось к ним выйти, но, перед этим она нам приказала всем спрятаться в кладовку, где стояла наша коровка Муха и давать ей есть картошку, чтоб она была занята и случайно не выдала себя мычанием. Немцы стали жестами показывать, что им надо дать яйца и молоко, хлеб. Окна у нас давно были выбиты при бомбёжке и были просто завешаны старыми полинявшими одеялами, чтобы не проникал холод. Мама, как могла, объяснила, что молока и хлеба в доме нет, и хотела уже закрыть за ними дверь. Это очень рассердило немцев, и едва она успела войти в дом и набросить крючок, как они выпустили в ветхую дверь всю обойму из автомата. Маму спасло только то, что она прислонилась к косяку.
         После этого случая мама заболела и уже не могла так справляться с работой в доме и на огороде. Война закончилась, но надеяться нам не на кого было. Немного подросли старшие девочки и стали помогать маме по хозяйству. А она всё слабела и слабела… Так мы, с Божье помощью, дотянули до сорок седьмого года. А это был пусть и послевоенный, но такой отчаянно голодный год! Неурожай и засуха не давали никакой надежды измождённым жителям получить, хоть что ни будь, с садов и огородов. Люди постепенно слабели и умирали от истощения и болезни. Слава Богу, что у нас ещё жива была наша спасительница - корова. Сколько уж там она давала молока, но нам хватало! Если бы только не болезнь мамы… Врачи ей поставили не утешительный диагноз. Дни её уходили, как песок сквозь пальцы…
        Когда мамочка уже не могла подняться с постели и работать по дому она собрала нас всех, и мы дружно решили: две старшие девочки, Нина и Валентина, которым было одиннадцать и девять лет, останутся жить в нашем доме, так, как они уже всё умели по хозяйству: кормить и доить корову, варить, шить, убираться в доме и дворе. А мы, мой трёхлетний брат Женя и я, как самые маленькие, временно будем определены в детский дом, чтобы там мы могли выучиться и иметь возможность получать сытную еду, одежду и обувь. Мама обратилась письменно  с заявлением  в сельсовет, чтобы нас взяли на государственное обеспечение. Это ей далось не легко, но иного выхода мы не видели. Из всех мужчин нашего рода после войны вернулся только один и тот ранений. Так я утратила, такую желанную для меня, свободу! После войны, когда нашу деревню освободили от фашистов, я стала более жизнерадостной и храброй. И всё танцевала и пела. Этим веселила семью и своих  босоногих друзей, которые не могли насмотреться на мои «доморощенные» концерты. С раннего утра мы, ребята помельче,  выбирались на свободу полей и я, широко раскинув руки и зажав в кулачки концы маминого тёмного платка с кистями, летела с горки. Мне казалось, что я превращалась в эти минуты в лёгкую, летящую в поднебесье птицу и я, счастливая, громко смеялась, а рядом «летели»  мои верные друзья – деревенская ватага мальчишек и девчонок. Какое это было волшебство углубляться тихо в таинственный и тенистый, насквозь пронизанный стрелами солнечных лучей, лес. Он давал нам неожиданные и щедрые дары детства: первый гриб, затаившийся в траве, вкусные и сочные ягоды, съедобные травы. Меня завораживала эта спокойная и мудрая свобода и манила неразгаданная и всегда новая тайна! Речка Уж  давала, знойным летом, свою прохладу  и, иногда, весёлый улов: несколько мелких рыбёшек, не больше моей детской ладони. Мы дома варили из них вкусную уху и наедались наваристой  и горячей жижи. От этого, всегда  в нашей семье, был небольшой праздник. Но это было редко. Видно, за время войны, рыба вся по вывелась…
          Детский приют, в который мы попали с братом, находился в восемнадцати километрах  от нашей деревни в небольшом городке Ушомир. Нас долго везли на телеге, и я сидела тихо, как мышь, и старалась  хорошо запомнить дорогу. Зрительная память у меня была отличная, не даром я была завсегдатаем леса и никогда не терялась в его чащобах.
           Несколько дней мы с братом были «в карантине». Нас постригли. Мне до слёз было жалко своих кудрявых и густых русых волос. Старшие сёстры и мама так любили их расчёсывать и заплетать по утрам. Я сразу превратилась в бесполое и ушастое создание с головой на тоненькой и длинной шее. Это отражение в зеркале мне очень не понравилось, но плакать я не стала, просто душа моя сжалась от горя и беспросветного одиночества. Мне было почти семь лет, и я давно считала себя взрослой. Мне выдали линялое короткое платье и, видавшие виды, старенькие синие сандалии, из которых сиротливо выглядывали мои босые ноги… И мы, детдомовские, всей толпой пошли в столовую обедать серым и жидким супом с фасолью и ломтиком тёмного хлеба. На добавку был кусочек солёного огурца, дурно пахнувшего бочковой плесенью, и чай без сахара.
            Я очень любила молоко, я не могла без него жить, и отдавала всю еду за лишний стакан чая, немного забелённого ложкой молока. Поэтому была, почти всегда, голодна.
            Из дому пришли вести, что наша мама, недолго проболев, умерла. Воспитательница Лидия Ивановна, обняв меня ласково и тихо, выдохнула с тоской мне в ухо фразу: «Отмучилась, сердешная…». Я тоже старалась так думать, когда ком подходил к моему горлу и становилось трудно дышать… Это же я сказала своему маленькому трёхлетнем братишке, когда пошла его вечером проведать в палате. Он прихворнул и лежал в постели.  Женя, узнав тяжёлую для нас весть о потере мамы, сразу горько и громко, и безысходно заплакал… Счастливый, он ещё мог это себе позволить!
            Мне невыносимо было сидеть среди чужих людей, незнакомых ребят, и я задумала смелый и рискованный побег из приюта домой. Поздним вечером, когда все воспитанники  начали укладываться в свои постели, я прокралась незаметно к двери и вышла за порог. Я шла, сначала, по широкой дороге, а потом пробиралась, дрожа каждой частицей тела, от страха и незнакомых таинственных шорохов, по тёмному лесу, мимо спящих деревень. И только ранним-ранним утром я вышла на туманный зелёный берег знакомой спящей спокойной реки Уж, с кряжистыми печальными ивами, где я провела всё своё раннее детство, и которая протекала вдоль нашей деревни Ушицы. Я мчалась по знакомой пыльной дороге, быстро и весело, как на крыльях… И откуда только силы у меня, уставшей, взялись?!
           Тихо приоткрыв калитку в свой заросший спорышом двор, я заметила свою, изморенную работой, старшую сестрёнку Нину, которая с ковшом выходила из сарая, где она доила  нашу корову Муху. Мы, молча  обнялись, понимая чувства друг друга без слов, и  она своими маленькими обветренными руками в царапинах  протянула спасительное вместилище полное тёплого и душистого божественного напитка – молока. Я пила его поспешно, взахлёб… Потом мы, взявшись за руки, вошли в отчий дом…
            Насытившись разговорами со старшими сёстрами и узнав новости, на следующий день я, той же дорогой,  отправилась обратно в детский дом. Там меня ждал младший брат. Я несла в платочке ему, в виде «гостинца» из дома, несколько холодных варёных картофелин. Я не могла его оставить одного…
            Так уж с тех пор и повелось, что в тяжёлые дни своей детской сиротской судьбы я, иногда, уходила домой и родные стены утешали и целили меня, как самые лучшие, мудрые врачи. Если же  у моих сестёр наступали «чёрные дни», и не было чего им совсем есть, они приходили к нам в сиротский приют и их, всё понимающая и сердобольная воспитательница, вела в покрашенную синей краской столовую, где им наливали в тарелки жидкого супа без мяса. У нас оно не водилось.   Но они и этому были рады!  Было послевоенное тяжёлое и непростое время. Наше государство только восстанавливалось после тяжёлой и разрушительной войны, детей – сирот было великое  множество, и открывались всё новые и новые приюты… На всех не хватало  вкусной и сытной еды, тёплой и прочной одежды,  обуви, внимания.
            Сколько себя помню в детстве – хотелось кушать. Мы росли, и организм требовал много калорий, а их  было не достаточно… Если я находила на дороге огрызок яблока, я его с жадностью доедала или несла брату. Собирали с ребятами семья липы, объедали листья кустарника барбариса, обрывали ещё не начавшие зреть плоды шиповника.
           Наши воспитатели понимали своих питомцев. Меня иногда приглашали к себе в гости и сажали за общий стол, где подавалась еда немного вкуснее, чем в детдоме   . Я была весёлая и приветливая. Часто выступала на концертах, читала стихи, пела песни, частушки. Косы у меня отросли и их уже не отрезали больше. Я похорошела. После четвёртого класса, в пятьдесят четвёртом, стало намного легче с продуктами и одеждой. Помню, на майские праздники, нам выдали новые сатиновые костюмы и парусиновые штиблеты. До этого мы все ходили, кто, в чём мог. Мы все праздновали тёплую и солнечную весну в обновках и очень радовались, особенно старшие ребята. Им это было важно. Они поступали в ремесленные училища и разные курсы. Я усердно занималась в танцевальном кружке, пела не только в хоре, но и соло… Мне прочили большое будущее.
           Детский дом обзавёлся своим подсобным хозяйством, где было пятнадцать коров, много свиней и кур, которые несли чудесные яйца, и, даже, четыре лошади. Я особенно любила с подружками трудиться на огороде и в саду, сажать овощи и выращивать цветы. Нас летом и осенью, грузовиками, вывозили на  трудовые работы в близлежащие колхозы, и мы помогали собирать богатый урожай. За это председатели выделяли продукты и хорошие средства на наш детдом. Жизнь у нас наладилась, и я с удовольствием училась и получила отличный аттестат. 
            Жизнь у меня сложилась счастливо, несмотря на тяготы детства военной поры. Я повзрослела, родное государство меня взрастило, выучило, приобрела хорошую специальность. Однажды в воскресный  вечер на танцах я встретилась с восхищённым взглядом незнакомца, весёлого и работящего паренька, который стал моёй судьбой, стал надёжной опорой мне и нашим подрастающим детям. Вырастили талантливого сына, который защищал страну во время войны в Афганистане, и двух красавиц – дочерей, которые подарили нам внуков. Сейчас мы с мужем Анатолием живём в юном и творческом городе Ноябрьске. Север, как и многим нашим ровесникам и нашим детям, стал хорошим трамплином для жизни, работы, радости, творчества. Но нет, нет и вспомнятся годы военного лихолетья, моё, раненое осколком  мины, сиротское и полуголодное детство, скорбные взгляды вдов в нашем селе и их слёзы по погибшим воинам, слышится тихий полузабытый голос матери, поющий  нам, детям, колыбельную. С пожелтевших старых фотографий глядят на меня весёлые лица моего молодого отца и его многочисленных, погибших в боях с фашистами братьев… И война врывается в мою память и я не могу уснуть до утра.
               Вы, нынешнее молодое поколение, живёте в мирное и радостное время. Мы желаем вам счастья и мудрости. Раскрывайте все свои таланты, дерзайте, трудитесь во благо великой и чудесной державы - России, которая взрастила вас, как ласковая мать своих детей. Берегите её от пожарищ и горя войны! Мы, дети лихолетий, знаем, что это такое. А вам желаем мирного неба над головой, чистого, радостного неба весны!