Всё-то шёл он.
Всё тащило его куда-то,
за черту горизонта, за города и даты,
сквозь лесные массивы, антенные копья зданий.
Поначалу он даже пытался придумывать оправдания.
Мол, ищу свою правду (дом, человека, место).
Только в топях сыро,
в подвалах мрачно,
в квартирах тесно.
А потом просто стал улыбаться в ответ тем, кто спрашивал.
И другим от улыбки его становилось страшно.
А ему становилось страшно от деления мира на «я – другие»,
от того, что сидело в груди его невралгией,
и вело сквозь туманы болот под холодным небом.
Ну а вёл его факт: души в нём не было.
Потому его стены и потолки душили,
потому на одном месте и было ему паршиво,
потому и несло по медвежьим углам и по волчьим логам,
и в полях было плохо,
и в хостелах тоже плохо.
Потому ему жутко было:
вдруг его рассекретят, вычислят,
обнаружат в толпе по жестам и по привычкам,
по блокноту, по ручке, по парочке безделушек,
по его отражению в измятых шагами лужах,
по кривому мизинцу, оборванным диалогам.
А потом закатают в больничный бетон, чтоб исследовать патологию.
Чтоб понять, как смеётся он, как говорит и ходит.
Может, группу оформить?
Может, в армию он не годен?
Обозначат, опишут, включат в список ВОЗа.
Накатают работ о том, что, бывает, душа
отмирает с возрастом.
Или хуже:
затянут в наручники сразу, сошлют в лагеря, на север.
Будут спрашивать: где ты душу, урод, посеял?
Может, продал врагам?
Может, выбросил, чтоб не мучилась?
Ты как будто не знал, что душа – государственное имущество!
Впрочем, он вправду знал о душе мало, слишком мало.
Оттого и болела внутри пустота, оттого его и ломало,
оттого и шагал по брусчатке,
грунтовке
комочкам ила.
…а душа его в это время ровно в метре над ним парила.
И тащила вперёд, хохотала, толкала с силой.
И шептались прохожие:
гляди, летит.
Так красиво…