Храм
На самом краешке земли,
а может быть, уже за краем,
синеет ниточка Нерли
и отражения вбирает.
И лёд её не ледовит,
когда сверкает вздох на шарфе.
Перебирает царь-Давид
тысячелетия на арфе.
Который час? Который год?
Который век в глазах Давида?
Ломает рёбра ледоход.
Гнетёт историю обида.
Выносят князя из хором,
кончает брат братьёв, зверея.
То дождь зимой, то грянет гром
на отпевании Андрея.
А рядом – белою стеной,
пусть – в ржавых метинах-разводах,
теплеет время надо мной
в околоплодных небосводах.
Легенды
-1-
Клефтская песня
Т. С.
Поскользнулось солнце над Эпиром.
От вина кружится голова.
А ещё церковным сладким мирром
пахнет мне осенняя трава.
Погребенье, скоро погребенье,
потому что завтра нас убьют.
Вот уже эпирские селенья
песню погребальную поют.
В этой песне горечь и надежда –
кто её не слышал, не поймёт.
Завтра мне албанскую одежду
пуля оттоманская пробьёт.
И сижу я – грустный и весёлый,
оттого, что я навеселе,
оттого, что плакать завтра сёлам,
плакать в каждом маленьком селе.
Мы уже бывали камнепадом,
зимней стужей, летнею грозой.
А теперь мы будем виноградом,
станем сладкой женскою слезой.
Не рыдай нас, мати. Впрочем, ладно.
Ты о нас поплачь, терзая грудь.
Вечер. И становится прохладно.
Отопью, согреюсь как-нибудь.
-2-
Гайдук
С. П.
Он вошел в селенье наше
рано утром, утром рано.
У него под патронташем
на боку сочилась рана.
Шёл он валко, шёл он шатко,
по усам катились слёзы.
А за ним плелась лошадка –
на груди две раны-розы.
- Как зовут тебя, печальный? –
ивы перед ним нагнулись.
Не ответил. Покачали
головами, отвернулись.
Спелым дыням впору треснуть.
Виноград вступает в силу.
Мёртвый шёл домой, воскреснуть,
перед этим – лечь в могилу
там, где родина, где сливы,
так смолисто истекают,
где девчонки не спесивы,
где усы в вино макают.
Где, его таким увидев,
выйдя утром на дорогу,
мать заплачет об обиде,
прокричит обиду Богу.
А гайдук, присев устало,
скажет тихо и упрямо –
Сердце биться перестало.
Ройте с батей сыну яму.
Мёртвый, шёл я две недели,
не дыша, без передышки,
чтоб на кладбище глядели
звёзд-приятельниц ледышки.
-3-
Ласточка-дочка
Эти стихи – обманка.
Можно снимать в кино –
ласточка-корсиканка
пьёт из руки вино.
Ласточка, ласточка-дочка,
ты отомсти за отца.
В сердце поставлена точка,
веская точка свинца.
В алой своей рубашке
лёг он, траву примяв,
в поле медовой кашки,
всей сединой кудряв.
И на груди курчавой,
в чёрной её дыре,
накипи след кровавой,
капельки на серебре.
Ласточка, ласточка, ворон
реет над домом твоим.
С чёрным кричит задором,
чёрною силой храним.
Только не знает каин,
что он уже мертвец.
Ласточка вылетает,
в клюве неся свинец.
Ласточка из ладони
корсиканское пьёт,
крылышком нежным тронет
сжатый гримасою рот.
Долг платежом... Лети же,
не уходя в молоко,
перед дождём – пониже,
в ясный день – высоко.
-4-
Кольцо
(Бретонская песня)
Милая, перестань.
Слёзы свои не лей.
Это – туман, Бретань,
призраки кораблей.
Это – песок, песок,
чаячих лапок след.
Выстрелил мне в висок
мой ревнивый сосед.
Станешь его женой.
Сына родишь ему.
Будешь ты тишиной,
небом в зимнем дыму.
Я не успел к тебе,
не подарил кольцо.
Ты, готовя обед,
пот оботрёшь чепцом.
Вспорешь рыбье брюшк`о –
выдернешь ком кишок,
выронит этот ком
золотой ободок.
Трубочку раскурив,
скинет муж сапоги.
Скажешь, шутя – Залив
возвращает долги.
-5-
Танцуя с рыцарем
Мише Бел-ву
Вечер проще и уютней,
чем объятья потаскушки.
Ты станцуй, сыграй на лютне,
бедный рыцарь на опушке.
Ты вчера свалился с неба –
в порт вчера пришёл кораблик.
И тебя английским хлебом
угостил английский зяблик.
Золотые лютни струны,
Англии родные тени.
Сладкий ветер, вереск, дюны.
Подгибаются колени.
Лошадь довезла до леса,
ехать дальше нету силы.
Левантийские принцессы,
берег родины унылый –
всё сплелось-перемешалось.
Что пустяк? Что абсолютно?
Беззаветность, нежность, жалость
прикоснулись к струнам лютни.
И луна горит-пылает,
домоседка-иностранка,
и на лютне ей играет,
и поёт ей рыцарь замка.
Изменившие уставу
так поют, венки сплетая.
Заменила дама славу,
дама тёмно-золотая,
дама в синей-синей дымке,
кудри – спелая пшеница.
Победила в поединке –
между ней и славой – птица.
И теперь летит и плачет,
помнит рыцарские руки,
в золотистой грудке прячет
сон любви и боль разлуки.
Русский
Е. Ч.
Снега лежат свинцово,
но всё за них отдашь.
Дрожит в руке Рубцова
огрызок-карандаш,
а может авторучка –
не важно, до балды.
Вчера была получка.
Вчера купил еды,
и, чтобы веселее
жевался бы кусок –
поэтского елея
купил, пшеничный сок.
Который год, как будто
я это всё несу –
североморским утром,
в тринадцатом часу.
Лежат снега повсюду,
свинцовые снега.
Поешь, помой посуду,
потом прости врага.
Сядь у окна и слушай,
листая книгу, как
пришёл к тебе по душу
январский полумрак.
Колебля занавески,
он входит, не таясь.
При чём тут Достоевский?
А с ним какая связь?
Но в этой вот юдоли –
обои зелены –
всё русское до боли.
Садитесь, пацаны
за столик колченогий
и, содвигая лбы,
давайте – о дороге,
о каверзах судьбы.
Хотя б о том, что спички
промокли. Дай огонь.
О том, что в рукавичке
узка её ладонь –
ладонь судьбы по-русски,
все линии – в хаос.
И дальше – без закуски
и в дымке папирос
Драконье молоко
Наташе
Над плантацией чая
три дракона летят.
Головами качая,
китаянки грустят.
Эрогенные зоны –
губы, плечи и грудь.
Хоть фарфоровым звоном,
только рядом побудь.
Разлетаясь, как чашка,
разлетись за предел,
чтоб китайский бродяжка
эту песенку пел –
Динь-динь-динь. Динь-динь-доном
на закат уходи.
Чашку чаю драконам
из грудей нацеди.
Чашку крепкого чая,
чашку бежевых лун,
головой отвечая
за небесный улун.
Проводница
Есть получше леченье,
как ты там ни крути.
Сесть на поезд вечерний,
по вагону пройти.
Тихо встать у окошка
и смотреть в темноту –
эту дикую кошку
с мёртвой птицей во рту.
Всё проносится мимо.
Всё на свете – Прощай!
Всё болит нестерпимо.
Проводница, где чай?
Дай мне чаю стаканчик.
Сахарку положи.
- Успокойся, мой мальчик, –
очень тихо скажи.
Очень тихо. Однако,
так, чтоб смог я помочь
в тишине полумрака
скоротать эту ночь.
Чтоб назвать тебя милой,
чтоб – помог бы мне Бог –
стал мне чёрной могилой
шелест шёлковых ног.
Снег о. Галатасарай
Наташе
Умирать, умирая
не святым подлецом,
в снег Галатасарая
окуная лицо.
Это фильм чёрно-белый.
Давний год, может быть.
Что-то вроде назрело
в непогодье судьбы.
Шелестит кинолента.
Монохромно кино.
И двойные агенты
пьют, не морщась, вино.
Пистолеты в карманах
длинных чёрных плащей.
От стамбульских туманов
не вздохнуть-то вообще.
Выстрел грянет под кашель,
и простывший чекист
рухнет в снежную кашу –
молод, честен и чист.
А сидящий над чаем
завсегдатай моргнёт,
головой покачает
и обратно уснёт.
Дожди
Не кричи, кукушка, надо мною.
Я не твой, кукушка, я не твой.
Не тряси под раннею луною
узкою японской головой.
У меня дожди идут в палате.
Отсыревший каплет потолок.
А сосед в китайчатом халате
шахматы из дому приволок.
Так играй же музыка! Кукушка,
ты под эту музыку молчи.
Утром будет солнце и подушку
обогреют ранние лучи.
Я очнусь от скуки и кошмаров.
А сосед играет сам с собой.
Это словно Карпов и Каспаров –
легендарный бесконечный бой.
Потолок просохнет. Нет ни капли.
Нас простят. Поплачут и простят.
Ходит медсестра походкой цапли,
шёлковые лапочки блестят.
Август S
Таллин, 1985
Всё чаще, чаще – о себе.
Всё чаще, чаще – о любимых,
о самых-самых, о судьбе,
о "судиях неумолимых".
Всё чаще, чаще осень та,
когда один, и город рядом,
и по морщинке возле рта
стекает холод горьким ядом.
И что за время в часе том?
Какие годы? Я не знаю.
Но холодок владеет ртом,
и холодком я выскользаю.
Прощай, мой город, не прощай
того, что я тобою брошен.
И на прощанье завещай
своих каштановых горошин.
Они похожи на соски
у шлюх стокгольмского изгоя,
который умер от тоски,
который мне открыл другое
вот в этом скверике – сейчас.
О, фрёкен Юли, где вы? где вы?
Таких печальных тёмных глаз
ни у одной нет королевы.
Я лишь с тобой! Я лишь один.
Один, со шведским сериалом.
Мальчишка, мальчик, господин.
Таких как я – везде навалом.
Их просто сразу – среди всех –
увидеть трудно, но возможно,
когда роняют клёны смех –
сухой, распяленный безбожно.
Au fond du temple saint
Наташе
Только я и глубина.
Только я и глубина.
Только я и глубина.
Вниз – до самого сапфира.
У бутылки нету дна.
Утонувших нет у мира.
Синева и тишина.
Синевы немая лира.
Офелия
Холодно в городе,
холодно в здании,
холодно в комнате,
холодно в Дании.
Холодно, Господи.
Как же нам холодно.
Звёзды и оспины,
ива и колокол –
всё это – тело ли,
всё это – мясо ли?
Дел мы наделали.
Всё – фортинбрассово.
Милая, милая,
в речке утопшая.
С дикою силою
ветер над Ропшою,
ветер над Питером,
ветер над Таллином.
Небо, как литера,
ветром расплавлено.
Льётся свинцовое,
только холодное,
небо птенцовое,
небо свободное.
Небо сыграю ли
флейтою, дудкою?
Спи за сараями,
спи незабудкою.
Ты – собиравшая
росы дрожащие,
спи, ты – упавшая,
ты – настоящая.
Спи же, казнённая
этою штукою.
Ты – не казённая –
мечена мукою.
Ветер над Ревелем,
ветер над Данией
гнётся деревьями,
высится зданием.
Выиграл пьесу я,
выиграл вечное,
но не воскресну.
Спи, человечная.
Три женщины
-1-
Жанна
Возвращаю то, что нужно,
всей моей любимой пьяни.
Жанна кашляет натужно
в конуре у Модильяни.
Сколько нужно доз рассвета?
Сколько нужно грамм заката?
Песня пелась? Песня спета,
и ни в чём не виновата.
Возвращаю пьяни воздух.
Мне хватило, мне – довольно.
Пьянь дышала им на звёздах,
и дышалось очень больно.
И дышалось очень резко,
словно в грудь впивалась брошка.
..........................................................
Наблюдает занавеска
за летящей из окошка.
-2-
Безумная Фрида
Знали ацтеки и майя
толк в забирании жизни.
Дождь – занавеска тугая,
ползают черви и слизни,
не подающие вида,
что проползают по крови.
Чёрным рисуешь ты, Фрида,
чёрные веточки-брови.
Знали ведь майя когда-то –
кровью пропитаны веско
форма хмельного солдата,
розовая занавеска.
Хлюпает кровь, и кроваво
то, что зовётся любовью,
что вулканической лавой
подобралось к изголовью.
-3-
Брижит
Хорошо в вечернем мире –
вот трамвайчик дребезжит,
вот идёт в моей квартире
фильм с участием Брижит.
Голубой экран мерцает.
Мини-юбка и шиньон.
Кто тебе, поэт, мешает
шишел-мышел выйти вон.
Из квартиры до Бретани
сделать шаг – пустяк такой.
Мне махать не перестанет
эта женщина рукой.
Отопью из чашки кофе.
Ледяной запью водой.
Фильм идёт. Курносый профиль
дышит радостной бедой.
Мексиканская кухня
Вал. Нов-ву
Мексиканская кухня остра,
словно чёрные ласточки крылья.
Партизаны сидят у костра.
Это просто такая геррилья.
В комнатушке сижу. Батарей
мне не слышно. Шипит батарея.
Мексиканскую водку налей.
Мексиканская водка острее
даже пищи немытых солдат.
Мне назавтра прицелятся в сердце
мексиканские ружья ребят,
закусивших историю перцем.
Июль в Крыму
Так тишина чиста,
так дни мои легки.
Падение листа,
кузнечика прыжки.
И долгий-долгий звон –
схождение с орбит
аттических времён
и плясок афродит.
Оправдание
Ничего у меня за душой,
а верней, лишь табак и заварка.
Отчего же мне так хорошо
в эпопее осеннего парка.
Осыпаются хором листы,
пролетает, прокаркав, ворона.
И воздушные бездны пусты,
словно сердце у Наполеона.
Надо всем простирается рок.
Ничему не бывает возврата.
Только осень – коротенький срок
возвращения тени Мюрата.
Оправдания ей не найду,
и зимою закроюсь в квартире.
И в окошко увижу звезду
на походном небесном мундире.
Фолкнер
"и девочку, качающую ветку
магнолии на солнечной ноге…"
Е. Я.
Пройдет по траве малолетка,
по южного штата траве.
И тело её, словно ветка,
и ветер шумит в голове.
И что ей чернила для прозы,
и даже – рассказ на крови.
Летают над нею стрекозы.
О господи, благослови
и ногти, и кудри, и вены –
полосочки тонкие вен,
а после уже – про вербену,
про запах боёв и измен.
Старик за кирпичной стеною,
хлебни то, чем веет она,
над южной твоей стороною
пройдя наподобие сна.
Трава выгорает как знамя,
и порохом пахнет закат.
Потом ты допишешь и пламя,
и пьяные крики солдат.
Но вздрогни и телом и духом,
когда за спиною – она,
магнолия вянет за ухом,
темнеет глазниц глубина –
темнеет и страшным и близким,
и это приблизилось вплоть
до дрожи, до места прописки,
в которое вписан господь.
Барон
Спит барон. И ветер свищет.
Ветер свищет. Дождь плюёт.
Кто барона ночью ищет,
тех и ветер не найдёт.
Скука, скука, скука, скука.
Точит дерево жучок.
Ощенилась нынче сука.
Мужичок понёс мешок.
Не хотели? Не просили?
Не хотел и не просил.
Просто мелкий дождь в России
долго-долго моросил.
И промокла вся рубаха,
кости вымокли. Прощай!
Позабудь про Тузенбаха.
Никогда не навещай.
Что увидишь, навещая?
Деревянный крест. Венок.
Что услышишь? Не прощая,
с глубины скулит щенок.
Подмаренник или попытка эпитафии
Моим дорогим
Бредёт кюре, цветут ромашки,
Рембо обдолбанный смеётся.
Моя душа к медовой кашке
однажды чистою вернётся
Она – француженка, ребята.
Она привыкла к полумраку.
Дорога, крест, висит Распятый,
гоняет детвора собаку.
Кюре чуть пьян, чесночный запах
слетает с губ его довольных.
Стоит поэзия на лапах,
ей больно очень, очень больно.
Ромашки б`ошками качают
и вши ползут, не спит ребёнок.
Дневные тучи означают
размах младенческих пелёнок.
Кюре чуть пьян и очень болен.
Он, как Рембо, он с бездной рядом.
Звенит с ближайших колоколен
ближайший Бог совсем не адом.
Рембо обдолбанный маячит
в глазах кюре. Цветут ромашки
Придёт свой срок. Господь всех спрячет
за пазухой своей рубашки.
Артемида
Дождь пройдёт. Как жил бы ты на свете,
если б в мире не было дождя?
Как бы ты тогда мечтал о лете,
осенью глухою уходя?
Уходя почти что без оглядки,
может быть, увидишь ты в Нигде
Артемиды розовые пятки
в уличной стремительной воде.
Белый день мой
Н. П.
Евпатория, черёмуха,
белый день мой, белый день.
И вошла в меня без промаха
древнегреческая тень.
Переулочки и улочки,
синий свет и белый цвет.
Маслом пахнут булки-булочки.
Ничего сильнее нет,
чем тенистое волнение
прямо в сердце и насквозь.
И черёмухи кипение
холодком его сбылось.
Ах, вы, девочки и лавочки,
запах холода густой,
и черёмушной булавочки
вскрик – Пожалуйста, постой!
Посмотри на эту улицу.
Холодок сожми в губах.
Сердце вздрогнет и зажмурится
от сияния рубах,
от зияния и золота,
сколько всуе и всерьёз –
сколько кофе было смолото,
сколько выплеснуто слёз.
Олень
Такое солнце над постройкой,
такой закат, что просто "ах!"
Откуда-то несёт помойкой
и голос меркнет на глазах.
Я очень средне образован,
я не черешенка – репей.
И только голос стилизован
под статуэтку из степей.
И только голос, только голос
поёт закат и меркнет с ним –
Мы золотой тяжёлый колос –
оленье скифство – сохраним.
Пусть голос меркнет. Пусть темнеет.
Оленья доля больше нас –
она рога ломать умеет
и кровью вытекать из глаз.
Если кто не в курсе
Вопреки стандартному мышленью,
улочка, скамейка, два каштана –
это всё прекрасные мишени
музыки далёкой непрестанной.
С двух сторон накатанной дороги
(в сумерках – особенно летуче),
не касаясь нас, проходят боги,
как над нами проплывают тучи.
Это мы шумны и слишком броски,
а богам галдёж без интереса.
Лишь порой – на тумбе, на киоске –
промелькнёт внезапно тень Гермеса.
Песни пропавшей империи
Я - старый китаец пропавшей империи Тан.
И белыми нитками шита моя простота,
когда по утрам я смотрю на советский стакан
и слушаю сельские сводки из радиорта.
Мой древний халат поистёрт и от времени сер.
Сажусь я в автобус и еду смотреть на закат.
Последние годы мои где-то в СССР
я езжу смотреть на закат, облачившись в халат.
Я стар, словно рукопись, словно имперский фарфор,
и тёмные слёзы бегут по морщинам лица,
когда я гляжу из окошка на старенький двор
глазами живущего в Североморске юнца.
Что вижу я там? Там стройбатовцы, дерево, шёлк
холодного воздуха всё обернул двадцать раз,
и древний Китай, из которого старец ушёл,
руками красавиц касается щелочек глаз.
Песня из Макондо
Мальчик на велосипеде,
ветер рвёт белье, и жгут
свой табак мои соседи
прямо здесь и прямо тут.
Как вам, милые, угодно.
Скоро дождь пойдёт уже.
Обозначится Макондо
среди прочих миражей.
Всё стирая, всё смывая.
Что я вижу из окна
и квартиры и трамвая?
Вечность, голую до дна.
Вижу рыбку золотую,
ночь, свистящую свинцом,
вижу истину простую,
но корявую лицом.
Слышу, как поют креолы,
слышу небо. Неба нет?
Враки! Слышу радиолу
старых-старых-старых лет.
Лампы жёлтые сияют.
Буэндио водку пьют,
одиноким наливают,
может быть, и мне нальют.
Одиноким одиноко.
Ясен хер. Летит малец,
оттопырив бледный локоть,
через марево сердец.
Воздух так прозрачно-ясен.
Я в Макондо, а не здесь.
Воздух ясен и прекрасен,
в нём космическая взвесь.
Смотрит пьяная бабёнка -
одиночество везде,
только воздух как пелёнка
новорожденной звезде.
Коканд
Отцу
Я не знал, что умирают люди,
оттого слепа была печаль.
Виноград лежит на плоском блюде,
в чайхане заваривают чай.
Чай медовый, виноград - бедовый.
Улочки Коканда, пыль, трава.
И от местной музыки бредовой
кружится похмельно голова.
Ночью все собаки воют складно.
Ночью даже пыль - и та свежа.
И луна касается прохладно
лезвием узбекского ножа
кожи и бухарского халата,
и далёкой северной страны.
Музыка врывается в палату,
обезьянкой спрыгнув со струны.
Музыка прекрасна и знакома,
как прохлада музыка гудит
хором всех вечерних насекомых,
изразцовым солнцем впереди.
Изразец горяч, как лихорадка,
и суров, как тимуридский суд,
словно чёрный сгусток крови сладкой,
как в мозгу взорвавшийся сосуд.
Барселона! Анархия!
Ходят девушки с наганами.
Барселона. Небо. Ночь.
Я покончил с донной Анною.
Ты - моя родная дочь,
анархисточка чуть пьяная.
Чёрный-чёрный твой берет.
Мучит полночь фортепьянная
много-много-много лет.
Твой берет черней, мучительней,
чем слова учителей.
И куда глядят родители?
Каталонского налей!
Лишь свобода - сладким пряником.
Смерть всегда светла лицом.
Всё другое - жалким, пьяненьким
под закатом-мертвецом.
Есть рассвет, наган! Грядущее!
Анархистский твой берет.
Никогда не настающее!
Ничего, короче, нет.
Я прижму тебя, любимая.
Я прижму тебя к груди.
Радость светлая и мнимая,
ров расстрельный - впереди.
Цирк
-1-
Вл. А.
В шапито всё опять, как всегда.
Там - легка и беспечно-упруга -
подлетает под купол звезда
из ладошек любимого друга.
А быть может, сорвётся вот-вот,
и покончит с дурною привычкой -
быть лишь той, кого любит народ,
а не тонкой сгоревшею спичкой.
-2-
И кому они мешали
в нашем славном городке?
Эта девочка на шаре,
акробат и мелкий шкет.
Для чего мы их убили? -
непонятно лично мне.
Но живём, как раньше жили -
в нашей славной тишине.
-3-
Н. П.
Циркачка идёт по канату.
Дрожит под ногами канат.
Я - ей и шуту-акробату -
когда-то потерянный брат.
Иди над домами Парижа
с улыбкой капризного рта.
Я проще, стандартней, пожиже,
но та же вокруг высота,
когда поднимаюсь с кровати,
на воздух ступаю, и вот -
без лонжи, в дырявом халате,
и некому вытереть пот.
Двор Чудес
По синю небу облако плывёт -
прохладное и ласковое тельце.
Куда оно меня опять зовёт?
В толпу каких бродяг и погорельцев.
Сейчас его укроет тёмный лес.
Ржаной мукой дохнёт домашний ветер.
А у меня - один лишь Двор Чудес,
и больше никого на целом свете.
И больше никого. Но вечер вширь
так распростёрся леденцовым телом.
А мне кричат - Себя не потроши!
Займись каким-нибудь приличным делом.
Но при Дворе прилична нищета,
там потрошат, там тёмные делишки.
Но леденец небес коснётся рта
и самого последнего воришки.
Без названия
Наташе
Мне нравится твоё пальто -
в нём всё-равно, что в ад, что в Адлер,
мне нравится, что всё не то,
и то, что тем всё станет вряд ли.
Мне нравится гитарный плач
с его железным убещуром,
и то, что ждёт меня палач
с весёлым клюевским прищуром.
Мне нравится упасть в траву,
уже не чувствуя разлуки,
чтоб удержали на плаву
отца ладонь, Наташи руки.
Есть у меня один рубец,
и оттого-то и живу я,
что не отец мне, а Отец
оставил рану ножевую.
Что травам плыть, потерям быть.
Ты потеряешь, не найдусь я.
Ах, Боже, ниточкой судьбы
летят, кричат степные гуси.
Белый альбом Костромы
Наташе
А так ли всё ясно? А так ли понятно?
Заварено утро на солнечных пятнах.
Замешано утро на белой водице.
Огромное утро рассветом плодится.
И кто это там так танцует на крышах.
Битловская песня. Раскрашенный Кришна.
Битловская песня. А есть ли сильнее
потребность, чем с нею, чем с нею, чем с нею?
Чем с песней и девочкой-длинные ноги.
Чем с песней о ней и танцующем боге.
Я крепко замешан на том, что, тоскуя,
хочу это утро - такое... такую....
И ты мне как девочка эта знакома,
как белое утро, как белость Альбома.
Играй мне, играй мне! Грачи прилетели.
Грачи прогулялись по смятой постели.
Саврасов тоскует, а Кришна всё пляшет.
И то, и другое - родное и наше.
Заплачь на гитаре, ослепни, воскресни.
Замешаны мы на грачах и на песне
о том, что гитара не может не плакать,
с припевом грачей, приземлившихся в слякоть.
Вереск
Почему хочу писать об этом?
Почему про это я пишу?
Почему, как самым ясным светом,
самым тёмным вереском дышу?
Почему Шотландия и - точка?
Почему Шотландия вокруг?
Почему любимая и дочка
одиноко бродят - без подруг?
Чёрный ворон хочет сладкой крови.
Захирел закат, как древний клан.
Что нам приготовил-уготовил
окруживший остров океан?
Я смотрю с горы. Пасётся стадо.
Заржавел мой старенький мушкет.
Отчего мне большего не надо, -
только видеть, что взойдёт рассвет?
На шотландском острове так горько.
Скоро мне пойдёт десятый век.
Наконец увижу - пляшет зорька
по холодной утренней траве.
Пролетит вверху большая птица.
Крыльями прохлопает во мгле.
Одинокость выпала ресницей
и лежит ресницей на земле.
Холмы
Холмы, холмы, холмы,
их полумрак весенний
спасёт меня от тьмы.
Гарантия спасенья -
их мартовская мгла
о Фландрии мужицкой,
охотничьи дела,
летающие птицы.
А эта - ближе всех,
она - летящий крестик.
И раздобыла мех
и топчется на месте
ватага молодцов,
охотничая горстка,
Голландия отцов
в снегах Североморска.
Поставьте крест на мне,
перечеркните птицей.
Пускай осядет снег,
не тая, на ресницы.
На белизну щеки
пусть ляжет он, не тая.
Над вечным льдом реки
крестов летает стая.
Дождь, дорога
И только молодые живы,
и только дождь идёт обложно.
И от земной своей наживы
внезапно не заплакать сложно.
Автомобили на дороге,
смешная девушка зевает,
два парня говорят о Боге.
О, так бывало. Так бывает.
И ничего уже не бросишь.
И старики живут отчасти.
И ничего уже не просишь,
а только вспоминаешь счастье.
Так в фильме Бергмана дождило.
Готические зданья стыли.
Нас ничего не позабыло.
Мы ничего не позабыли.
Мы помним каждую минуту.
Мы помним каждое мгновенье.
Как пахнет хлебом, влагой, рутой
прошедшей жизни привиденье.
Хайям, Псалом, Фрост
-1-
Жизнь идёт - не криво и не прямо,
а как надо и заведено.
И луна беспечного Хайяма
смотрит в приоткрытое окно.
Жизнь идёт. Идёт себе упрямо.
Не танцует. Но идёт на свет.
И луна весёлого Хайяма
отсыпает бронзовых монет.
Жизнь прошла. Не скажешь - Здравствуй, яма!
Роза пахнет. Свищет соловей.
И луна печального Хайяма
так темна - от губ и до бровей.
-2-
Наташе
Есть крупа. Перезимуем,
потому что есть крупа.
А весною поцелуем
деревенского попа.
Я ему целую руку.
Он меня целует в лоб.
Человеческую муку
лучше прочих знает поп.
Он помолится немного.
Скажет мало неспроста -
многословье не для Бога,
не для Господа Христа.
Скажет поп - Прости его Ты,
Боже, Ты прости раба,
это ведь Твоя работа,
а его душа слаба.
Прожил зиму он, в апреле
помолился, - всё, что смог.
Ты терпел. И все терпели.
Он, как все. Помилуй, Бог.
-3-
Стараюсь быть проще и проще.
Так, грубо-изыскан и прост,
идёт по берёзовой роще
какой-нибудь Роберт Ли Фрост.
Он слышит, как птица стрекочет,
как тучи проходят вдали,
и он отрываться не хочет
от неба вот и от земли.
А в рощице хлюпают лужи,
а тучи в туманном дыму.
И будет сегодня на ужин
краюха бессмертья ему.
У ног примостится собака.
Созвездья всю ночь провисят.
Никто не погибнет от рака
в неполных свои пятьдесят.
Как в лучших фильмах
Поэзии
Когда мне умиралось не шутя,
когда я умирал от Солнцедара,
ты шла одна, глазницами блестя,
совсем как в лучших фильмах у Годара.
Годар - козёл. Загнулся юный май.
Всё в тишине, порядке и покое.
Но ты сказала мне - Не умирай!
Коснулась лба прохладною рукою.
И спела песню русскую. Гроши
дала и погнала опохмелиться.
Цветёт калина. Падает Шукшин.
С тех самых пор мне только это снится.
Не Пазолини, не Феллини. Нет.
Тем более, не мальчик-Бертолуччи.
Калины цвет. Мерцающий рассвет.
Чижолые беременные тучи.
На тему Хафиза
"Легкой жизни я просил у Бога".
И. Т.
Попросил я смерти лёгкой.
Лёгкой жизни дал мне Бог,
этой маленькой уловкой
Он просившему помог.
Он помог мне быть полёвкой,
степью сладкою дышать.
Не сумел Он жизнью лёгкой
страшной жизни помешать.
Степь свободна, степь прекрасна,
вьётся птица вдалеке,
и настоян месяц ясный
на кобыльем молоке.
И от лёгкой жизни жутко.
Ничего не сделать с ней –
с горько-сладким промежутком
кочевых её огней.
Вечерняя звезда
-1-
Джейн Эйр
О чём мне думать в час ночной?
Я думаю о ней.
С какой-то странной тишиной
я думаю о Джейн.
Я сам – татарин изнутри,
и узок хитрый глаз.
Ладошкой лишнее сотри,
я думаю о нас.
Так ночь тиха, так тих рассвет.
Урчанье батарей.
И хоть её на свете нет,
я думаю про Эйр.
Здесь сыплет снег, там дождь идёт –
британская тоска.
И сладок яд и горек мёд
прозрачного виска.
Пускай дожди всегда идут,
пускай снега навек.
Но у меня – сейчас и тут –
есть близкий человек.
Глухое платье, тусклый взор
и бледность, и... пускай!
Начни со мною разговор.
Меня не отпускай!
Ах, Джейн, как скучен твой роман.
Тосклив. Уныл. Убог.
Но в час, когда в земной карман
меня положит Бог,
когда я стану только персть,
я буду знать о том,
что есть любовь и верность есть
с холодным нежным ртом.
-2-
Чувство
Если ноют усталые кости,
если Альпы на области плеч,
значит время с героями Остин
на глубокое донце залечь.
Будет время дождей и сирени,
и цыганская пляска небес.
Опустился герой на колени,
приоткрылась завеса чудес.
Выпивали по чашечке чаю,
и потела от страсти ладонь.
Головою слегка покачаю
и вдохну этой страсти огонь.
Всё прилично и тихо, и всё же,
белый свет темнотой заслонив,
прикоснётся до бархатной кожи
самый-самый запретный мотив.
Чашка чаю дрожит от усилий
удержаться, не вылетев за.
Страшный сумрак, звенящий и синий,
проницает девчонки слеза.
Страсть пятнает суровые юбки,
гордость смотрит, глотая слюну,
и невинные крылья голубки
поднимаются на глубину.
До чего же ей всё надоело!
Майский воздух, полёт, тишина.
И голубки голодное тело
поднялось до последнего дна.
Что мне делать? Листаю страницы.
Всё – поэзия, гордость и страх,
и вода самой чистой криницы
поцелуем журчит на губах.
-3-
Вечерняя звезда
Не жалуйся на птиц,
не жалуйся на боль,
как Байрон, Блейк и Китс
глотая алкоголь.
Не жалуйся совсем,
не жалуйся вообще,
как будто, между тем,
ты – камешек в праще.
Не жалуйся. Не плачь.
Есть только верх и дно –
меж тем и тем маячь,
и пей своё вино.
Всегда – сезон дождя.
Не плачь – всегда, опять.
Не плачь, а уходя
не перестань сиять.
Иди в своё потом,
в совсем один конец,
не плачь ни сном, ни ртом
над участью сердец.
...............................
...............................
...............................
...............................
А лучше – плачь всегда,
как плачут над тобой
вечерняя звезда
и сумрак голубой.
Возле эпилога
Коле П.
Пуля миновала,
миновало горе.
Запах сеновала,
кошка на заборе.
Лопухи и гуси,
гуси с лопухами.
Пахнет от Маруси
барскими духами.
Неба не коснуться.
Да и нет охоты.
Облака несутся,
словно Дон Кихоты.
И жена-старуха
долго смотрит в карты.
Не сумел Безухов
выйти в Бонапарты.
Тишина всё дольше –
музыка без фальши.
Было что-то больше?
Есть ли что-то дальше?
Косые крылья
-1-
О Господе, о Господи,
о горечи во рту
стою на этой площади
на мартовском ветру.
Небесною конторою
мне велено одно –
быть нежностью, которую
вприпляску любит дно.
Соборы мечут истово
небесную икру.
У вечера мясистого
мясистый ветер крут.
И выпустил, и вытер он
дурную кровь мою,
и вот – стою я мытарем
и песенку пою.
И для Отца Небесного,
и для гурта bлядей
не может спеть бесчестного
законченный злодей.
-2-
Наташе
Опять – вошли и помешали,
опять застали и достали.
Душа моя, воздушный шарик
из голубой небесной стали,
я занят неприличным делом,
пока все заняты приличным.
Я говорю со снегом белым
на языке простом и личном.
Мне больше ничего не надо.
Мне только видеть бы, как жутко
косые крылья снегопада
влетели белым промежутком
меж тем и этим, между мною
и нашим нежным флорентийством,
и между горлом и струною,
тобою и самоубийством.
-3-
Наташе
Из гортани – громким хрипом,
а из кухни луком – тянет.
Зацветёт под утро липа,
ранним вечером завянет.
Без убытка нет прибытка,
солнце в небе проползает,
виноградная улитка
тишину свою спасает.
Хлеб и полная солонка.
Хватит соли нам с тобою –
у неё душа ребёнка
с кровью нашей – голубою.
-4-
Догорает счастье на закате.
Я в него поэтому влюблён,
что похож закат на деву в платье
вильямо-шекспировских времён.
И когда я к ней иду на спевку
и в душе моей – сплошной хорал,
я потом беру её как девку,
как таких вот Уолтер Рэйли брал
в кабаке, без вздоха и без крика,
деловито, быстро, без стыда,
и нежней она, чем повилика,
горше, чем карибская вода.
-5-
Вот сейчас докурю, перестану
крепким ромом болванить мозги,
и отправлюсь подальше – в Гвиану,
убегу от привычной лузги.
Небо розово и кармазинно.
По пути в Эльдорадо, друзья,
супермаркеты и магазины,
но туда заплывать мне нельзя.
Небо розово, небо прекрасно.
Небо скажет – Ты просто дурак!
Я отвечу ему, что напрасно
изводил алкоголь и табак.
И не видел тебя слишком близко,
шорох юбок не ровня твоим
облакам, чьей небесной пропиской
я от горя земного храним.
На Гвиану мой путь! В Эльдорадо!
Я вернусь! Я вернусь? Я вернусь.
И пройдёт мимо плахи парадом
разряжённая всякая гнусь.
Голова упадёт так печально.
Но она упадёт в облака.
Это будет последняя тайна.
Мне она неизвестна пока.
Я пока что, смоля и лакая,
на закатное небо гляжу –
и всё ближе такое! такая! –
ближе к вечности и к этажу.
Не бояться
-1-
Философ
Так горчит в апреле водка,
что глотать её невмочь.
Кто ты путник? Сковородка?
Чем ты можешь мне помочь?
Я бы сам пошёл по свету.
А быть может, и пойду.
Встречу мудрого поэта.
Встречу я Сковороду.
Доведёт меня дорога
(в облацех темна вода).
Если в мире нету Бога,
всё же есть Сковорода.
Грач идёт, червям кивает.
Ворон ищет, что бы съесть.
В мире счастья не бывает.
В мире всё же что-то есть.
Есть дорога, пыль и ветер,
есть котомка за плечом.
Ты иди, земля заметит
и обнимет горячо.
-2-
Like a Rolling Stone
Мне не надо огромного мира.
Мне бы только кусочек степной.
От меня так устала квартира.
Этот дом, поперхнувшийся мной,
совершенно меня не выносит.
Да и я его не выношу.
Ничего у меня он не просит.
Ничего у него не прошу.
Мне бы выйти, и сразу – с порога –
золотится степная трава,
золотится степная дорога –
покатилась по ней голова.
-3-
Лесной
В. И.
Ночные мускулы каштана –
монаха на его посту.
Я удивляться перестану,
в сырую ночь свою врасту.
А ты – сплошное удивленье.
Каштан пугая вороньём,
пройдёшь печальным привиденьем,
пойдёшь мерцающим дождём.
И плач и стон, мольба и всхлипы.
Гортанный выговор времён.
Над головою светлой липы
ТЕРУНАКАН читает клён.
-4-
Джаз
Н. П.
Горбушку травы мне в ладошку,
мелодию – в обе ноги.
О Господи, не понарошку
пора возвращать мне долги.
За рок и за джаз расплатиться
пора мне – за джаз роковой,
который, как чёрная птица,
летает по-над головой.
И курят своё музыканты,
и музыка, в дымке летя,
мудрее Платона и Канта
и проще, чем наше дитя,
которое было б зачато,
зайди мы в тот джазовый клуб,
где ночи, весомей свинчаток,
расплавили золото губ.
-5-
Листопад
Наташе
Листопад, листопад, листопад
вспоминается мне в эту пору.
И, по-своему, я даже рад
листопаду, его разговору.
Не его разговору со мной,
а его разговору с грядущим.
Превратится летун в перегной,
перелётный – в гниющую гущу.
Нам с тобою ведь тоже – в полёт,
ничего нам другого не надо.
Пусть душа полетит, пусть гниёт
лишь наземная плоть листопада.
-6-
Джентльмены
Руслану
Облака из мыльной пены.
Альбиона облака.
Мы с тобою джентльмены?
Джентльменствуем пока?
Мы гуляем по проспектам.
Солнца не было и нет.
Свет у нас другого спектра.
Может быть, последний свет.
Что на райском нам ответит?
Может, мы уже в аду?
И на то, что эдак светит,
джентльменски я кладу.
-7-
Поэт
В. И.
Кто позовёт меня отсюда?
Кто в кружку мне вина плеснёт?
Идут дожди, гремит в посуду
весенних капель недолёд.
Гремит о жестяную кружку,
где донце, полное вином,
напоминающим пичужку,
напоминает об одном –
"Не надо ничего бояться,
и надо плакать." Вот о чём
вино, вершина Арагаца
и светлый ангел за плечом.
Хлоя и Колен
У меня болит колено,
а ещё – с трудом дышу.
Полписьма пишу Колену,
полписьма тебе пишу.
Тень бежит и мостовая
еле слышно дребезжит,
под колёсами трамвая
отблеск бронзовый лежит.
Фонари зажглись и светят.
Лужи тихо просят пить.
Мне, наверно, не ответят.
Без ответа мне не жить.
Здравствуй, Хлоя! Хлоя, здравствуй!
Здравствуй, девочка. Простись.
У меня – режим матрасный,
только этим не спастись.
Здравствуй, мальчик! Плачь по Хлое!
По лицу весна течёт.
Всё хорошее-плохое,
всё привычное не в счёт.
Я ведь тоже задыхаюсь.
Я ведь тоже вне игры.
И смотрю я (и прощаюсь)
на печальные дворы.
Окна всё темней и глуше.
Всё темней, темней, темней.
Свет уходит бить баклуши
в сером царствии теней.
И ко мне с утра стучится
лишь сосед за табачком.
На окно слетает птица
с головою-кулачком.
Горбатое
Сестре Оле
Это художник ли краски смешал
или прошёлся стригущий лишай
по небу красному? В грудь снегиря
музыка целилась видно не зря.
Чижика спели. Пора, друг, пора.
Кровь потекла с фонаря-топора.
Белая кровь и чуть-чуть желтизны.
И оттого, что слова не нужны,
степь ли, лесок ли, морской ли бурун -
всё мне наплакал парижский горбун.
Всё завещал, расписался крестом.
Крест - навсегда, на сейчас и потом.
Роспись - на плечи. Всего горячей
подпись мычания зимних ночей.
Place de Greve
Это тело не моё,
это тело не твоё.
Это тело исклевало
городское вороньё.
Это было чьё-то тело,
сердца маленький орех.
И оно когда-то пело
и глядело вниз и вверх.
И оно ломоть макало
в жижу зимнего супца,
в стужу зимнего оскала,
в сердце Сына и Отца.
Извини его беспечность,
извини её одну.
Как всегда, приходит вечность,
шею грубо охлестнув,
то петлёю смоляною,
то движением ножа,
голубые мухи ноют,
крылья нежные дрожат.
Напечёт жена и шлюха
отощавших голубей,
вытрет грязная старуха
губы, неба голубей.
28 граммов
"пролетает жулан одинокий"
Ф. Т.
-1-
Вытирающий жирные губы закат,
утирающий горькие слёзы рассвет.
И в харчевне зарезанный пьяный собрат
бесполезно схватил бесполезный стилет.
От похлёбок и мух тёмный воздух горяч.
А снаружи он холоден, как полынья.
Если можешь заплакать, то лучше не плачь,
на парижском погосте друзей хороня.
-2-
Что сказать обо мне? "Пролетает жулан".
То взлетает, то падает косо,
потому что в глазах снегопад и туман,
и у женщин распущены косы,
потому что прошу у тебя "Расскажи
заклинанья свои, заклинанья."
И на губы и горло наносится жир
вдовым ветром прощенья, прощанья.
Психология трагедии
Из Бургоса
Кислорода или гелия
не хватает мне, пока
по реке плывёт Офелия,
не кончается река.
Я заплачу розмариновой,
самой чистою водой
Позабавился Ты глиною,
и в неё же упокой.
Год за годом мне не дышится.
Далеко течёт река.
Платье белое колышется
под рукою ветерка.
Тучи ходят по-над русскою-
белорусскою рекой.
Призрак, сон, рукою узкою
приласкай и успокой!
Песня датская-английская,
поцелуй холодным ртом.
Гибель быстрая и близкая
проплывает миражом.
Не поймает
Нищета моя жестока.
Он терпел, и мне - терпеть,
и козацкое барокко
жёлтым сусликам пропеть.
Я окончу не в квартире
свой земной короткий путь.
Посреди степной Псалтыри
свешу голову на грудь.
Я усну - полынь приснится,
заиграет бандурист.
Будут суслики молится,
издавая светлый свист.
Крылатые
Не боясь ни собак ни двустволки,
вообще ничего не боясь,
пролетают крылатые волки,
небу тёмному помолясь.
Есть легенды, которые правы.
В каждой правде - какой-нибудь миф.
И в лучах догорающей славы
пролетает зверьё, отмолив
и меня. И не будет мне больно.
Зверья сказка сильнее, чем быль.
Над охотником с правдой двуствольной
насмехается рыжий ковыль.
Камень
Эхо, звенящее в ухе,
вбитое заподлицо.
Каменной ли старухи
снится тебе лицо?
Воздух степной отравы,
стрел оголённый звук.
Что выдыхают травы?
Что понимает Рубрук?
Небо, как ветошь, рвётся.
Ветер приходит петь.
То, что ему поётся, -
это грудная клеть.
Это - грудная клетка,
это - грудной ручей,
это - дороги ветка,
это - простор ничей.
Это - простор погони.
Свежести трав молясь,
ржут за Сулою комони.
Прячется в травах князь.
Вечность - певучая птица.
Русский ты или куман,
плачет-поёт зегзица,
песня летит в туман.
Песню накормит жестоко
то, что от них далеко, -
взгляда голодного око,
каменных баб молоко.
Вдаль улетает стая
птиц над степною травой.
Над берегами Дуная
камень встряхнёт головой.
Индейский мотылёк
Отсырела штукатурка.
Кровь индейская сладка,
слаще дыма от окурка,
слаще пряника с лотка.
Я устал, и ты устала.
Путь опасен и далёк.
Светит в джунглях полустанок.
Он - уставший огонёк.
Он горит уставшим светом.
В общем, света даже нет.
Говорящий о пропетом,
начинается рассвет.
Фрукты съедены. Осталась
капля жизни. И слегка
пресловутая усталость
бьёт крылами мотылька.
Бьёт крылами. Ищет ночи,
огоньком своим горит.
Непонятных песен хочет,
ничего не говорит.
Чилийское вино
Наташе
В детстве меня лечили,
вылечить не смогли.
Снова дождливо в Чили.
Комья сырой земли,
камешки винограда,
снова течёт вода.
Что вообще мне надо?
Горечь, тоска, беда?
Детство, горючее детство,
снежного неба дно.
Есть от этого средство?
Сладкое есть вино.
Стоит оно копейку.
Сладок его огонь.
Белую канарейку
дай мне – свою ладонь.
Я рядом с нею лягу,
зенки залив слезой,
и полетят в Сантьяго
крылышки над грозой.
Другое
Наташе
Будет холод. Ведь лето настанет,
и потянет его холодком.
Я дождусь воробьиную стаю,
обопьюсь воробьёв молоком.
Это будет случайная нежность,
если ты оседлаешь карниз,
и увидишь покой и безбрежность,
посмотрев или вверх или вниз.
Сидя молча, качая ногою,
чуть блажная, хмельная слегка,
ты поймёшь - наступило другое,
воробьиного ночь молока.