Знаете во сколько встают в раю? В четыре утра, на рассвете. В начале пятого пастух идёт по улице села и собирает коз и овец в стадо, чтобы гнать на выпас. Пощёлкивает длинным пастушьим кнутом. Бабушка уже успела подоить своих коз и почти бесшумно входит в горницу. Ева знает, что ей в это время положено спать, но она не спит. Приоткрыла глаза, смотрит на занавеску перед большой кроватью. Лана, сестра, тихонько сопит рядом, положив ногу на ногу Евы. Занавеска красивого оттенка зелёного, с большими белыми стилизованными цветками. "Цвет морской волны, - сказала мама, когда привезла эту ткань, - но не совсем". Занавеска отгораживает кровать от остального пространства комнаты. Сквозь неё ничего не видно. Темно. Только слышно, как бабушка прошла на цыпочках и снова вышла в кухню, прикрыв тяжёлую дверь.
Интересно, думает Ева, как сейчас на улице? Так рано она на улице ещё не была. И какой он, настоящий цвет морской волны? Ева осторожно встаёт, стягивает ночнушку, одевается и выглядывает из-за занавески. Шторы на окнах задёрнуты. Просыпается Лана. Девочки шепчутся. Слышно, как кричит петух и ... Эдик. Это внук бабушкиной подруги, бабы Дуни, и друг Евы и Ланы. Бабушка открывает окно и сдавленно кричит: "Спят они ещё! Что тебя разбирает в такую рань!"
- Мы не спим! Сейчас выйдем! - дружно подают голос сестрички.
- От, ранние пташки, не спится им! Чаю сначала попейте. Куды собрались? - ворчит бабушка, но совсем не сердито. По голосу понятно, что она улыбается.
Девочки высовываются в открытое настежь окно.
- Подожди нас! Скоро выйдем!
- Ага. Пусть стоит под окнами столбом, пока вы тут чаи гоняете, - гремит чашками и ложками бабушка и кричит - Эдик, иди чай пить! Да пирожка вот поешьте. Ай молока налить?
Быстренько перекусив, ребятишки бегут на улицу.
- Не шумите! - напутствует бабушка.
Девчонки несутся по холодной росе к таратайке на двух колёсах, насаженных на одну ось. Вообще-то таратайку эту дед Эдика смастерил для хозяйственных нужд - возить траву для овец и сено, а вовсе не для утренних поездок по селу. Эдик поднимает с травы раму таратайки, и толкнув посильнее, везёт Лану и Еву по улице. Таратайка сделана из перфорированного металлического листа, такого большого, что на ней уместилась бы ещё пара девчонок. Не шуметь не получается. Таратайка сама по себе звонкая. Дребезжит, подпрыгивая на кочках. До конца улицы Эдик бежит бегом, девчонки тихонько хихикают. Таратайка, холодная поначалу, согрелась под сидящими на ней сёстрами, а вот утренний ветерок холодит кожу, на руках высыпают мурашки. Надо было кофту надеть, да ладно, солнце уже пригревает.
- А-а-а-а-а-а, - сначала вполголоса тянет Ева. Звук смешно прерывается, вибрирует, будто проводишь палкой по стиральной доске или частоколу.
- А-а-а-а-а-а... - присоединяется Лана.
На обратном пути девчонки кричат уже во весь голос, пугая кур, гуляющих на лужайке. Эдик тяжело дышит, с него течёт струйками пот, но шагу он старается не сбавлять.
- Игрец вас изломай-то! - сокрушённо восклицает бабушка, выбегая за калитку и, махая руками, даёт знак замолчать. - Перебудили всех.
Проделав новый рейс в полном молчании, на обратном пути друзья уже все вместе поют "Эх, тачанка-растапчанка! Наша гордость и краса! Пулемётная тачанка, Все четыре колеса-а-а!"
- Не растапчанка, а ростовчанка, - поправила однажды соседка, которая всю жизнь проработала библиотекарем.
Но уж так повелось, что эдькина тачанка была именно растапчанкой. Что уж во всём этом было такого особенного, не знаю. От твёрдого металла и неудобной позы при езде в таратайке болели ноги, но Ева ждала этого, как говорила бабушка, "кажный божий день". Наслаждение просто зашкаливало.