«Сказ о старопавловской шали» – не документальное произведение. Это авторская попытка на местном фольклорном материале увидеть и в художественной сказовой форме отобразить самобытные духовно-нравственные, деловые и бытовые черты в жизни наших предков, их природную творческую одарённость, а также предприимчивость в освоении ремёсел.
Сказ рекомендован для использования, как на школьных уроках литературного краеведения, так и ИЗО – для развития художественного воображения и мышления учащихся.
- / - / - / - / -
Давным-давно это было. Так давно, что уж и самые древние старики позабыли. А уж молодые и вовсе не ведают про эту дивную историю, похожую на сказку.
... Жил в наших вохонских краях на деревне Меленки мастеровой человек по имени Павел. За какое ремесло ни брался, всё у него ладилось-спорилось. Ежели надо – он и бондарь, и плотник, и гончар, и кузнец, и шорник. Охотой тоже промышлял.
Молодая жена его, Марьюшка тоже была и рукодельница, и красавица. Самое лучшее полотно на деревне ткала. В ладу да согласии жили они, да пришло горе, откуда не ждали. Полоскала раз Марьюшка зимним днём полотно у полыньи, да поскользнулась, видать, нечаянно. И крикнуть не успела, как под лёд еёзатянуло. Только полотно на снегу осталось...
Детишек у них не было. Загоревал, закручинился Павел, поседел с горя, запил горькую, ремесло забросил. Ничто его не утешает. Весна-красна пришла, а ему всё постыло. Возьмёт ружьишко да в лесу пропадает.
Сидит он раз на опушке, голову повесил – тяжелую думу думает, тоску свою горькой заливает. Слышит вдруг – вроде крылья в вышине заплескались. И пальнул он против солнца, не глядя. Бац! Упала к его ногам прекрасная белая птица-лебедь, крылья окровавленные раскинула.
Глянул Павел в небо. Кружит и голосит в вышине вторая птица. Так призывно кричит, что сердце щемит. Покружил, покружил лебедь, поднялся повыше, сложил крылья и – камнем вниз. Да прямо об пень расшибся возле Павла так, что перья полетели.
Шея с клювом окровавленным запрокинулась. Болью ёкнуло сердце у Павла – что сотворил, окаянный!.. Зажгло в душе. Опустился мужик на колени перед птицами и заплакал. Первый раз забыл о своём горе: «Простите, лебёдушки, проклятого-неразумного. Не хотел греха, лукавый попутал...».
Исказнился Павел, уж весь хмель из головы вышел. Взял своё ружьишко за ствол, да в сердцах, размахнувшись, так хрястнул им об пень – аж на куски оно разлетелось. Видит вдруг: у первой птицы глаз приоткрылся, и крыло едва дрогнуло.
– Аль жива, милушка! – обрадовался Павел. Взял птицу осторожно на руки, изо рта попоил, домой понёс,
Долго выхаживал Павел лебёдушку, травами пользовал, выкармливал, как дитё малое, Выходил-таки. Ожила лебедь, срослось крыло перебитое. Из рук есть стала. Привыкла к Павлу – ходит за ним по двору, любопытствует, чем мастер занимается. В избу зайдёт – тоже ко всему приглядывается. Павел её любовно хозяюшкой зовёт, про старую кручину за делами да заботами забывать стал.
Однажды возвращается он из лесу, и странное дело: лебёдушка его не встречает, как бывало, а двор да крыльцо выметены, сени прибраны. Зашел в горницу – глазам не верит: все чистотой сверкает, стол накрыт угощеньем, а рядом стоит девица русая красоты неписаной –в сарафане белом, красными лебедями расшитом. И сама стройная, как лебёдушка.
Поклонилась она в пояс Павлу, очи с поволокой ниц опустила. Зашлось у мастера сердце, сам стоит ни жив - ни мёртв, боится, что чудится ему все это да вдруг пропадёт-исчезнет, как сон...
А она ему ласково: «Не тревожься, Павел-мастер, не удивляйся гостье незваной-нежданной. Коли что не по душе – скажи, всё станется по-прежнему.
Догадкой осенило его сердце. Робко поклонился он и вымолвил:
– Как звать-величать тебя, краса-девица?
Подняла она очи и грустные, и лукавые:
– Не спрашивай ни о чём, скажи только, Павел-мастер, любо тебе со мной будет или нет? Только прежде крепко подумай...
Глянул он в ее мудрые печальные очи и бухнулся на колени:
– Любо! Сделай милость – останься у меня хозяюшкой!
Ну, раз люба я тебе, – так и зови меня Любушкой. А коли хочешь, чтоб осталась я, поклянись, что боле никогда в лебедей стрелять не станешь. Да помни: как нарушишь слово – не видать тебе счастья...
И поклялся он ей верной клятвой.
...Стали они вместе жить-поживать, радоваться друг на друга. Скоро и сынок у них родился. Павел совсем охоту забросил, ремеслом занялся. А Любушка его за дитём ходит, по хозяйству хлопочет – со всяким делом споро управляется, да ещё улучает минутку рукодельем заняться. Никогда не видывал Павел, чтоб так искусно кто полотно вышивал.
Расстелет, бывало, Любушка на зелёной лужайке выбеленный на солнышке плат, разложит по нему живым узором цветы садовые или полевые, ягодки лесные, травки да бутоны. Глянет придирчиво и переложит стебелёк-другой. Спросит Павла, улыбаясь:
– Любо ли твоей душеньке и очам такое узорочье?
– Любо, ладушка моя.
– Ну-ка, а теперь глянь... – положит в серёдочку венок из васильков.
– Ещё краше, голубушка!
– Так и вышью, родной...
Соберёт Любушка с плата цветы, а узор тот в памяти сохраняет. Смотришь – через неделю-другую расцветает белый плат тончайшей вышивкой; цветы да букеты на нём – как живые, и ни единого узелка не отыщешь ни с лица, ни с оборота.
...Однажды к празднику принёс Павел на вохонскую ярмарку узорную шаль дивной красоты.
Едва развернул товар – обступил его народ, все только ахают, и никто не смеет за такую красу цену давать.
Вдруг, откуда ни возьмись, появился возле дивного товара бойкий заезжий московский купец и, недолго думая, отсчитал Павлу звонкого серебра втрое больше, чем тот хотел запросить. Свернув шаль, хитро ухмыльнулся купец в усы и кликнул толпе:
– Не горюй, крещёный люд! Приходи сюды на ярмарку через год – всем задёшево продам такие платки, моё слово верное!
Так и случилось. Павел уж и забыл про купецкое обещание, да появились через год на ярмарке торговые люди с Москвы. Поразвесили они редкой красы цветастые шали. Возле красного товара народу собралось – тьма! Как узнали люди цену – шумный да весёлый торг пошёл. Примеряют бабы да девки яркие узорные платки, обмирают от удовольствия, а мужичкам приходится только кошельки развязывать...
Павел так и ахнул, когда вдруг увидел сразу дюжину таких же шалей, какая была вышита его Любушкой и продана им на прошлой ярмарке московскому купцу. Только эти были не вышитые, а вроде как расписные. И ценой втрое дешевле его новой шали, привезённой нынче на продажу. Ею народ только любуется, как диковинкой, а покупает, однако, товар привозной – дешёвый. Да и как не купить, коли торговцы так зело его нахваливают. Разве пройдёшь мимо, когда зазывают так бойко да складно: «Люди добрые, подходите! Шали московские берите! Шали редкие, расписные, дешёвые-набивные!».
Смекнул Павел, что неспроста так долго и пытливо приглядывается к нему один из заезжих торговцев, и когда тот стал прицениваться к новой шали, Павел знал, что надо делать, чтобы выведать секрет московитов. Сначала он заломил невиданную це¬ну, потом стал рядиться и согласился уступить только после трапезы, потому как притомился... Прилипчивый торговец увязался за Павлом, а тому только этого и надо было.
Пока трапезничали в питейном ряду, Павел, угощая, так часто подливал в чарку Филимону (так звали торговца), что вскоре тот захмелел и размяк. Стоило его потянуть за язык, как он и открыл Павлу, что на Москве давно уж состоятельные купцы да оборотистые богатеи завели мастерские, где холопы и наём-ные работные люди на паровых, а больше на ручных станах ткут полотно. После на него резными фигурами деревянными, что ма¬нерами и цв;тками зовутся, по¬очередно набиваются разными красками разводы замысловатые, узоры да цветы диковинные. А как пропарят, промоют, просушат да кистями плетеными обвяжут – краше заморских выходят шали и не в пример дешевле. В один день много дюжин платков полу-чается – вот тебе и барыш знат¬ный!
Конечно, одному с делом не управиться, потому хозяин и на-нимает манеры резать искусных охтырских да кудринских резчи¬ков, что из-под Троицы, аузоры наводить – гуслицких писцов, что секреты красок ведают.
Проведал Павел и то, у каких московских мастеровых и за какие деньги можно впрок красок да манер закупить и на дело глянуть для понятия...
За хорошие деньги сторговал он Филимону свою шаль, а Лю-бушке в подарок купил раскрашенный плат да ещё с полвоза других гостинцев – для неё и сын¬ка-проказника.
Радостный при¬ехал Павел домой на Меленки. Жену и мальчонку подарками одаривает, рассказывает – об чём узнал от заезжих купцов.
Слушает его Любушка с улыб¬кой приветливой, а в очах-то её на самом донышке тревожная грустиночказатаилася. Не заме-тил этого Павел – уж больно его новая дума захватила, что твое наваждение. Загорелось мас¬теру свое платочное дело нала-дить. И барыш будет, да и Лю¬бушке его нужды не станет гла-зоньки свои томить над вышив¬кой, – только знай узоры из тра-вок да цветов выдумывай! А уж он-то, Павел, теперь знает, как красоту эту на плат перевести...
Через три дня снарядился он в Москву, собрал все деньги, какие у него были, обнял жену с сы¬ном, молвил на прощанье:
– Не кручинься, Любушка, че¬рез неделю вернусь, чаю, не с пустыми руками. Ужо наладим дело – знатно заживём: и се-ребро, и злато будет!
– Не то злато дорого, что в кошельке, – вздохнула Любуш¬ка, – а то, что в душе. Помни об этом да возвращайся поско¬рей.
Долго махала она вслед Павлу, и не видел он, как печаль вели-кая поднялась со дна её очей...
Больше недели пробыл Павел в Москве, крутился, как белка в колесе, однако, что загадывал, все исполнил. Нарочно в двух платоч¬ных мастерских нанимался рабо¬тать, как холоп, по три дня только за одни харчи, зато успел всё вы¬смотреть да выспросить. Кому подсобит, кого угостит, кому се¬ребряный пятачок подарит, а к кому и в гости угодит.
У одного доброго резчика це¬лый набор деревянных манер купил, потому как скупой заказ¬чик их не брал, сбивая цену. Раз¬добыл Павел и нужный инстру¬мент, и всякой краски несколько бочонков по сходной цене, даже небольшой котёл сторговал у медника. А на оставшиеся день¬ги купил большой кусок полотна впрок и гостинцев для Любушки с сынком.
На двенадцатый день рано поутру с полным возом добра от-правился он в обратный путь. На радостях решил, было, засветло до дому добраться, ан не успел. Уж ночь опустилась, а до дерев¬ни еще верст десять. Боязно од¬ному по лесной дороге ехать: ну, как разбойные люди нападут... Видит вдруг: сбоку на полянке у болотинки огонь мерцает. Ка¬жись, и голоса слышутся. Не ли¬хой ли народ?.. Хотел Павел ми¬мо проехать, да не тут-то было: вынырнули из темноты псы, ок¬ружили телегу, лай подняли. По¬дошли люди с ружьями, но зря Павел испужался – то охотнички местные оказались.
Как узнали, что человек из Москвы, шибко обрадовались. От-пускать Павла ни за что не же¬лают. Ведут к костру, усажи-вают, как дорогому гостю чарку подносят, дичинкой угощают да подливают то и дело. «Расскажи, мил человек, про Москву» – все трое просят. Захмелел Павел, ра¬зомлел у огня. Пустился в расска¬зы о благолепии московском, о соборах, теремах да ярмарках, о людях иноземных да товарах редкостных. Где и прибавит ма¬лость для красного словца – уж больно нравится Павлу – как охотники ахают от удивления, да под¬ливают ему в чарку. А уж потом они и сами разошлись – городят небылицы наперебой. За весёлым пиром не замечают, как на восто¬ке посветлело...
...Проснулся Павел от пальбы. Что такое! Зорька еще сырой туман не рассеяла, а два пьяных охотника лупят вверх в кого-то, никак попасть не могут, а третий крепко спит в обнимку с ружь¬ём.
– Ах вы, мазилы такие-сякие! – обругал их спросонья Павел. – Ну-ка!..
Взял он у спящего соседа ружьишко и, не вставая с колен, бабахнул прицельно в ту¬ман по какой-то большой птице.
– А – а – о – ох!..
Вдруг с высоты на всю округу раздался разрывающий душу не то крик, не то стон девичий. Ото¬ропели охотнички, стрелять пе¬рестали, а у Павла в глазах ра¬зом свет померк, и сердце ожгло. Как узнал он голос – вмиг отрез¬вел. Бросил ружьишко, вскочил в телегу и погнал лошадь нещад¬но.
Чуть насмерть кобылу не за¬гнал. Подлетел к дому, бросил телегу, в горницу побежал. Маль¬чонка на лавке спит, а боле нет никого. Выскочил Павел на за¬дворки, видит: на траве белый плат расстелен, на нём – свежие цветы, ягодки разные да зелень узором разложены, а в середке на полотне два пятнышка алеют, словно ненароком кровью капнули. Возлев плошках дере¬вянных – краски дивной яркости светятся. А Любушки не видно...
Стал её Павел громко кликать. Тишина. Мечется он по двору, за околицу выбегает, соседей вы¬спрашивает – куда его жена по¬девалась. Никто не знает. А серд¬це, беду чуя, всё уж изболелось. Сел он, обессилев, на порог, уронил в ладони буйну головушку. Вдруг мнится или слышится ему откуда-то голос Любушкин: – Что же ты наделал, Павел-ма¬стер!.. Аль забыл свою клятву верную? Не сумел ты сдержать слова заветного, не уберег своё счастье светлое. Сам себя нака¬зал ты карой тяжкою: отныне жить тебе без Любушки трид¬цать лет и три года...
Встрепенулся Павел, да никого не увидел. Упал на землю – ры-дает, сердешный, убивается. Надумал утопиться с горя, дошёл до речки, да вдруг вспомнил про дите малое – на кого сироти-нушка останется?.. Глянул Павел в воду и не узнал себя: седой сделался в одночасье. Пошаты¬ваясь, побрёл он обратно.
Ноги сами привели его к любушкину плату, что за домом на травке расстелен. Опустился перед ним на колени, глядит, а слезы глаза застилают, мысли в голове путаются. Вдруг опять – словно шепчет откуда-то голос родной: «Сохрани узорочье, Па-вел, и краски – тож. Не простые они – живые. Сама их сготови-ла: розу взяла у зореньки, го¬лубец – у реченьки, зелень – у травушки, золотко – у солныш¬ка... Как новому ремеслу обу-чишься – сработай да укрась для меня эту шаль, а уж я за ней тогда сама приду. Не спеши только, миленький, тут большое уменье да терпенье надобно. Любовь твоя да поможет тебе, коли меня не забудешь. Да за¬помни мое слово: ежели хочешь красу понять – забудь про злато, слушай сердце свое да зем-лю-матушку. Работай радостно, а вина не пей боле: зло от него людям. То же и сыну нашему за¬кажи, когда вырастет. Прощай...».
– Пропади оно пропадом, зелье проклятое! – горько застонал Павел. – Как же теперь жить без тебя, Любушка моя? Белый свет не мил. Как вернуть тебя, чем вину искупить – научи – все сделаю!..
Долго казнился и мытарил свою душу Павел, ожидая ответа. Так и не дождался. Измаявшись, присмирел мастер, совсем духом упал. Потом вспомнил, что Лю¬бушка про шаль говорила, глянул на плат и встревожился: как же такую украсу сохранишь?
Однако придумал. Мальчонку добрым соседям на присмотр отдал, а сам, не разгибаясь, три дня острым угольком обводил на полотне живой узор, да чудес¬ными красками помечал, чтоб не забыть, где какой цвет потом по¬ложить. При надобности краски по капельке смешивал, подыски¬вая верный колер, как тому в Москве научился.
Соседи подумали, что спятил мужик, близко подходить боя-лись. А Павел, как работу закон¬чил, полотно с рисунком сложил бережно, краски живые в новые склянки закупорил и всё это в сундук до поры спрятал.
С тех пор переменился Павел: помрачнел, замкнулся в себе. Глубокой бороздой залегла на челе его какая-то забота тайная. А что за забота – никому не сказывает, да об том и не пы¬тает его никто. Люди и в гла¬за-то ему заглядывать боятся: тоска в них вечная и какая-то вина непонятная, да ещё что-то такое, от чего не по себе ста¬новится. Человек, вроде, и худа никому не делает, а всё одно сторонится его народ деревен¬ский. Даже вдовы озорные и молодухи, что летось тайком за¬глядывались на справного мужи¬ка, ныне, опустив очи, сторон¬кой его пугливо обходят…
Все хозяйство Павлу самому приходится вести. Приохочивает он к малым хлопотам сынка Ванюшу, да не больно выходит. Между тем, минуло лето красное, отгорели золотыми кострами ро¬щи березовые, опустился на леса и долы белый покров. Как-то зимой тяжко занедужи¬лось Павлу, видать, застыл шиб¬ко.
Совсем слег мастер, поми¬рать, было, собрался. Да, не дал ему пропасть сосед Егорка-бобыль, добрая душа. Ведал Егорка силу трав целебных, выходил он Павла, поднял на ноги.
В благодарность открылся ему мастер, что хочет платочное дело наладить, позвал в долю, полови¬ну барыша посулил. Егорка был малый с понятием, расторопный, весёлый, да и заработать не ду¬рак. Словом, мужик – от скуки на все руки. Правда, один гре¬шок за ним водился: имел Егорий к бражке пристрастие. Зато грамоте знал...
Однако ударили они по рукам и по весне взялись за дело. Перво-наперво срубили просторную пристройку для мастерской. В светлом углу широкий стол для набивки полотна поставили и полки для красок и манер. Через стену Павел придумал сложить хитрую печь с котлом для запар¬ки товара, куда проще и спод¬ручней тех, что в московских ма¬стерских видел. И бочки для про¬мывки, и все прочее устроено было как следует. За делами не¬заметно год промелькнул.
Ещё год обучались они новому мудреному ремеслу – набивать цветные узоры на запасенном полотне покупными резными ма-нерами, закреплять набойку по-горячему да доводить её до то-варного виду. Что ладно выходило – на торг выносили. На выру¬ченные деньги кормились да по¬купали припасы всякие для мас¬терской.
Как поднаторели в набивке – дело веселей пошло. Зорко при-глядевшись к привозному товару, Павел смекнул однажды, что ста¬рыми манерами можно прежний узор иным колером набивать: плат будто другим получается.
Однако хитрость эта недолго вы¬ручала. Все одно пришлось са-мим учиться цв;тки резать, чтоб поменять узор; прежний-то уже не больно брали и давали мень¬ше. Московские же купцы куда бойчее торговали своим цветастым товаром.
С непривычки тонкое резное дело туго Павлу давалось. Сколь-ко зим прошло, прежде чем одо¬лел он резное искусство. Помог ему завет Любушкин о терпении великом и зоркости душевной к земле-матушке. Прикасаясь серд¬цем к природе, по-новому позна¬вал ее мастер, и она открывала ему свою красу. И хотя пока не мог Павел сработать тончайшие резные цв;тки к дивному узо¬рочью заветной Любушкиной ша¬ли, платки у него выходили все краше и наряднее.
С каждой осенней вохонской ярмаркой всё больше и дальше расходилась слава о добром пла¬точном мастере Павле и его шалях, уже прозванных в народе «павловскими». На те, что узорней и дешевле московских, по¬шли мастеру дюжинные заказы от заезжих купчиков. Да не брал их Павел, потому как не артель у него... Хотя, ежели какой захо¬жий человек просился за харч поработать в мастерской зиму-другую, Павел не отказывал, да ещё и приплачивал за усердие.
Шло время, дела ладились, и барыш рос. Но одно тревожило мастера, что Ваня-сынок, хотя и отроком стал, не больно к делу радел, а все больше лодырничал да клянчил у батьки «на пряни¬ки». Часто Павел баловал парня обновками и не заметил, как тот до сроку, едва пушок на губе пробился, по вечерам в хоровод ходить стал. Проглядел Павел и то, как Ванюша после общей тра¬пезы тайком из егоровой кружки наладился бражку допивать. А «добрый дядя Егор» иной раз, изрядно захмелев, и сам по про¬стоте душевной стал угощать лю¬бимчика.
Однажды по осени приплелась к Павлу из соседней деревни за-плаканная баба, ведя силком дев¬ку, что от стыда лицо рукавом закрывала. Обливаясь горючими слезами, пожаловалась баба мас¬теру, что доченька её, Дарьюшка, от его Ваньки тяжелая ходит, и отец грозится её нынче с по¬зором со двора согнать...
Позвал Павел сына, да так на него глянул, что тот задрожал, как лист осиновый, и на колени бухнувшись, слёзно в грехе сво¬ём покаялся. А как открыла Дарьюшка лицо свое светлое, кротким румянцем цветущее, да как увидел мастер смиренные очи её, полные синей печалью, болью, всколыхнулась в душе его кручина прежняя, полузабы¬тая.
Склонив седую голову, про¬сил он прощения у Дарьюшки и матушки её за сына своего не¬разумного-непутёвого, за недогляд свой. Однако поворачивать некуда, потому и сказал своё слово:
– Коли люб тебе, девонька, Ванюшка мой – ты прости его, окаянного, да сыграем свадебку. Будешь мне дочкой родной, а батьке твоему добрый выкуп за тебя дам.
На том и поладили. Свадьбу честь по чести сыграли. Пере¬ехала Дарьюшка к мужу в дом, а по весне подарила своему Ива¬ну сына, а Павлу – внука. Маль¬чонку, как положено, в честь деда Павлом нарекли.
Хотя изба у мастера была и не малая, однако Ивану сдела¬лась тесной, потому как окромя отца, много места, особливо у окошек, занимал стол да пол¬ки с припасами для резного ре-месла и прочих оказий. Как ни шибко был занят Павел по пла-точному делу, решил-таки сыну новую избу рубить. Не столько за Ивана душа болела, сколько за Дарьюшку с внуком.
Уж больно пригожа и добра его невестка. И рукодельница не в пример муженьку, у которого, окромя продажи платков, ника-кое другое дело не ладится. А она во всякой работе мастерица завидная да ещё какие славные колыбельные поёт, сынишку убаюкивая. Голос у неё ласко¬вый и печальный, из самого сердца идеё. Как заслушается ее мастер, так слеза накатывается...
Через год поселился Иван с женой и сыном в новой избе, а Павел в старой остался. От за¬ри до зари режет он новые цв;тки, да с Егором на платки узоры набивает. Дело же торго-вое как-то само собой к Ивану перешло. Заметным человеком он стал на ярмарках. Расхажи¬вает детина в нарядном кафтане, сапоги до блеску налощены, во¬лосы лампадным маслом напо¬мажены, ус накручивает – как фон-барон какой. Торгует он ку¬да бойчее отца. Особливо баб да девок наловчился товаром соблазнять, сладкой улыбочкой к лавке их подманивает, но зря копейки не уступит. Не любят его местные мужички, однако за оборотистость хвалят, особливо когда он с доброй выруч¬ки угощает на радостях. Тут уж дружков хоть отбавляй...
Выручку Иван меж отцом и дядей Егором делит, себя тож не обижает. Однако припасов для мастерской из своего пая не покупает. На полотно да краски тятенька раскошеливает¬ся. Меж тем как у Ивана мошна прибывает, Павел едва концы с концами сводит. Вся мастерская на нем держится. Егор-то с до¬ходу погуливать стал: другой раз дня по два-три «гостит» у кого-то...
А как совсем невмоготу стало Павлу, отдал он свою мастер-скую сыну, сам же обещался резьбой помогать. Чтобы дело не остановилось, в помощь Его¬ру наняты были два мужичка из местных, что половчее.
...Быстрой реченькой время бежит, однако мастер его не замечает. Одной думой теперь живёт Павел. Затворившись в своей избе, тайно режет он цветки тончайшего узора для за-ветной Любушкиной шали. Вы¬ходит только в лес да в поле, чтоб получше разглядеть живую красоту травок и цветов. Одна осталась для мастера отрада – на Дарьюшку с внуком взгля-нуть. Уж больно сметливый да пытливый Павлушка растёт – все спрашивает, всё узнать хочет, всем помогать лезет. С тятькой на ярмарки ездит, но больше тянет его вмастерскую с крас¬ками да манерами играть. А то сядет смирно возле маменьки и смотрит, как она полотно на стане ткёт…
Прошло еще немало зим и вёсен, прежде чем дорезал Па¬вел последнюю, двенадцатую цв;тку. Глядит на свою работу и сам же дивится: отродясь не видывал такой тонкой резьбы!..
Однажды, когда Иван на не¬делю распустил мастеровых, а сам по торговым делам поехал в Москву, Павел достал из сун¬дука склянки с живыми краска¬ми, приготовил колер по тем пометам, что на Любушкином плате когда-то оставил, и тайно, с замирающим сердцем, не ус¬тавая удивляться чуду, которое творил своими руками, три дня набивал невиданной красоты узор, с каждым новым прохо¬дом поражавший всё боле и бо¬ле. Волшебником и чародеем чувствовал себя мастер в эти счастливые дни.
Живых красок едва хватило на все двенадцать проходов. Еще два дня отделывал мастер шаль, а на шестой день тонкими кистями в семь рядов обвязывал. Как все закончил, цв;тки свои и шаль снова в сундук спрятал.
Ночь настала, но не может Павел уснуть: все ему кажется, что Любушка его нынче явится. Уж в окошках светлеть стало, как вдруг задремавший Павел услышал её голос:
– Ежели готов твой подарок, Павел-мастер, – Ежели готов твой подарок, Павел-мастер, расстели его с вечера на моей лужайке за до¬мом, приду за ним. Да сам не показывайся. До сроку не уви¬деться нам с тобой...
Весь день мастер ходил сам не свой, а как солнышко садить¬ся стало, расстелил он дивный свой подарок на луговинке, что на задворках, а сам в старой деревянной баньке схоронился и стал сторожить Любушку. Одна¬ко сморил его сон и не увидел он, как на рассвете, откуда ни возьмись, опустились на луг че-тыре прекрасных лебедя, под¬хватили за уголки шаль, взмах-нули белыми крылами, подня¬лись под небеса и скрылись за синим лесом.
Очнулся Павел, стряхнул с се¬бя чары сна, выбежал на лужай¬ку, глядь – нет шали. Только од¬но белоснежное пёрышко на изумрудной траве светится. По¬добрал Павел перышко драго-ценное, принес в избу, и сразу светлее и теплее стало в горнице.
На другую ночь привиделся Павлу вещий сон: явилась перед ним его Любушка – в белом вся, а на плечах – шаль – та са¬мая, Павлом украшенная шаль. Ласково глядит на него Любуш¬ка-лебёдушка и молвит тихо: – Не печалься, горемычный мой, не кручинься. По сердцу мне подарок твой, дороже подарка не бывает: отныне ду¬ша твоя добрая со мною будет в шали этой. Как отогреется еюсердце моё, так навовсе вернусь я в края родные. Знак тебе будет на зорюшке. Дождись толь¬ко, недолго уж осталось. А ду¬ша моя – с тобой...
Сказала так, протянула к Пав¬лу белы рученьки и пропала – как и не было вовсе. Проснув¬шись, увидел мастер: пуще прежнего сияет а красном углу лебе¬диное пёрышко – что твоё солнышко. «Ан и впрямь – то душа Любушкина?» – подумал Павел, и сердце его радостью наполни¬лось.
Сияло пёрышко весь день, и весь день ходил мастер празд-ничный. На радостях принёс с базара Дарьюшке и внуку слад-ких кренделей к чаю. А за ча¬ем отрок Павлуша выпытывал у него:
– А верно ли, деда, что ты секрет красы знаешь? Про то на селе говорят…
– Верно говорят. Ведаю, вну¬чек, ведаю...
– Чего ж тогда тятьке не ска¬зываешь?
– Потому как секрет этот, Павлуша, не всякому по разу¬мению. Понять его надо сердцем, а не разумом. Тятька твой так не умеет и не спрашивает. А вот тебе, голуб¬чик мой, дай срок, всё открою...
До полуночи тайно любовался Павел ласковым Светом пёрышка и тихо улыбался. Но вдруг пёрышко разом померкло, и тревога чёрная сжала сердце мастера. Забрался он на печку, но маята великая не дала ус¬нуть ему до света.
Уже развидняться стало, как вдруг услышал Павел тоскливый скрип телеги и дикий храп ко¬былий. Что-то зловещее было вэтих звуках. Глянул старый в окошко и видит: то пришла и встала против дома, испуган¬но взбрыкивая, кобыла Ивана, а самого-то его нет.
Вышел Павел на дорогу, и Дарья из своей избы выбежала, глядят – а в телеге-то, окромя помятого Иванова картуза да пустой бутыли, нет ничего. За¬охала Дарья, чуя неладное, а по-том, за сердце схватясь, и вов¬се накрик запричитала, заголо-сила, надрывая душу себе и Пав¬лу.
На поиски снарядили Егора, и уже на другой день, воротясь из соседнего Богородска, он пове¬дал, об чем дознался на тамошнем постоялом двору. Иван-то, оказалось, намедни здесь три дня кряду гулял по кабакам, похваляясь богатыми московски¬ми заказами, на кои подрядился со своею платочной мастерской. Здесь же, во хмелю, вздумал мастеровых себе нанимать, всех угощая впрок.
И всё бы ничего, да уж боль¬но распоясался Иван. Задаривая жён чужих, без меры шибко с ними кавалерничал, да непотреб¬но с девками шалил, за что му¬жички и парни богородские гро¬зились его артельно оглоблей зашибить. Может, так оно и вышло, когда ввечеру отъехал Иван, а может, его, хмельного, одного на тёмной лесной доро¬ге волки заели, либо какие, ли¬ходеи ограбили да порешили тайно. Разбойных людей в здеш¬них местах завсегда хватало. Куда Иван подевался – никто про то не ведает, и следов никаких не осталося...
Долго горевали по Ивану. Меж тем Егор заявил, что намаялся он с мастерской, и вышел из доли на «вольные хлеба». Под-ручные тож разошлись. Опусте¬ла, замерла старая мастерская. Как повесил Павел на неё тяже¬лый замок, так совсем сник. Ни-что старика не радует, ничего ему не нужно стало. И лишь единая забота держит его на земле –сторожит он заветную зорьку. Все глаза проглядел, почитай, совсем ослеп. Ан, всё одно: выйдет спозаранку, из избы, встанет против солнца и стоит, ждёт. Одно лето ждёт, другое, третье...
Однажды, как обычно, собрал¬ся он провожать солнышко. Но вдруг ярко залучилось лебеди¬ное перышко, осветилась горница знакомым трепетным сияни¬ем, и услышал мастер голос же-ланный:
– Вижу, родной, как истомил¬ся ты ожиданием. День свида¬ния нашего близится, однако не быть ему радостным, ежели не-сёшь к нему в сердце своем кручинушку тяжкую и премуд-рость, без пользы от ближних хранимую. Замаяла тебя, Павел-мастер, эта ноша давняя, закры¬ла от тебя серой тучей светлые вёсны грядущие – наше с то¬бой продолжение. Ты оглянись-ка на внука нашего, соколика ясного. Не от нас ли с тобою в нём разум пытливый и приго¬жесть такая, и стать, и доброта? Не ради ли него все страдания наши? Не он ли любви нашей и верности вечное продолжение? Да погляди ты, как радеет Пав-луша и тянется как к твоему ремеслу! И доколе не откроешь ему самое заветное и в деле не благословишь, – не будет тво¬ей душеньке успокоения. Так уж сердце людское устроено. Рас-старайся же, мастер, последним душевным старанием, а уж я те¬бе в том пособлю. Завтра до солнышка приводи Павлушу на взгорок, что на высоком вохонскомбережку: будет ему пода-рок, коли не проглядит. А тебя мой подарок впереди ждёт. Прощай...
После любушкиных слов свет¬лые слёзы потекли по щекам ста-рого мастера, и почувствовал он в сердце своём облегчение ве-ликое. Пошёл он к Дарье в дом. Шибко обрадовался молодой Павел приходу деда, а тот, об¬нявши молодца сердечно, так долго и крепко держал его в своих объятиях, что Дарья от умиления слезу пустила. Держа парня за плечи, любуясь им и в ясные глаза его глядя, сказал мастер:
– Ну вот, сокол мой, и на¬стал твой час. Мне помирать скоро, а тебе пора на крыло подниматься. Заждалось тебя дело настоящее, а без дела че¬ловек как без крыльев. И, опять же, секрет красы, должно, уз¬нать хочешь?
– Хочу, деда-голубчик, шибко хочу!
– Вот и ладно, внучек, с завтрашней зорьки и начнём. Див¬ная будет зорька...
...Чуть свет, когда ещё дрема¬ли Меленки, привёл старый Па¬вел молодого на зелёный вохонский взгорок, откуда округу всю как на ладони видать, в молча¬нии стояли оба, боясь нарушить словом чуткую тишину синегла¬зой рани. Неуверенно цвиркали ранние птахи, и, замирая, томи¬лась душа в ожидании чуда.
И чудо случилось.
Зарумянилось небо с востока и, на глазах нарождаясь, зарде-лось, углем раскаляясь, огром¬ное красное солнце. И оттуда ж, с востока, словно сами собою возникли и бесшумно скользили по выси четыре прекрасные бе¬лые птицы. И несли они – дивное дело! – держа клювами за уго¬лочки, шаль тончайшую распис¬ную, что цвела расчудесным узором. И та шаль красоты не¬сказанной, приближаяся, всё вы¬растала: ярче радуги цветом иг¬рая, распластавшись, закрыла собою полнеба...
Над поречьем лебеди шаль отпустили, и вместе с солнечны¬ми лучами опустилась она на по¬ля и леса, на луга и сады и растворилась, растаяла в них...
И вмиг преобразилась земля, заиграла живыми красками; са-моцветной росою умытая, мура¬ва изумрудною сделалась, за-пестрели луга разнотравьем – будто радуга в них порассыпалась, словно золото пролилося на песчаную косу прибрежную, на пшеничные нивы и рожь, на ромашки и на подсолнухи. Пого¬лубели небесно река, озерки и криницы, колокольцынежней зазвенели, веселей васильки за¬синели. И, видать, сама зорень¬ка растеклася по рябине, калине да бузине, подрумянила яблочки и розы по садам, весь огонь, всю алость свою маку подари¬ла, а нежность – луговому кле¬веру, гвоздичке, иван-чаю...
Зачарованные этаким чудом, оба Павла стояли на взгорке с великою радостью в сердце и не могли наглядеться. Тихо ска-тилась слеза по щеке старого мастера и спросил он внука:
– Что же, сокол, открылся ли душе твоей красы секрет завет-ный?
– Открылся, деда-голубчик, открылся! Краса-то – она, вишь, во всём живёт – вокруг она...
– Верно, внучек, только раз¬глядеть её надо красу-то и на земле родной, и в сердце чело¬веческом. А ну, гляди-ка, сокол мой!
Дивной стати белоснежная ле¬бёдушка вдруг явилась над взгорком и сделала круг, осеняя обоих своими крылами и, пё-рышко бросив, растаяла в небе. Поймал молодец пёрышко, лю-буется им – что за диво такое?
– Это, Павлуша, на счастье, – улыбается радостно дед. – Пе¬ро-то, чуешь, не простое. Ты со¬храни его, благословение это и верный знак: быть тебе платоч¬ным мастером. Глазки у тебя острые, душа чистая, добрая – красу понимает. Выйдет из тебя знатный мастер! Ремесла же сек¬рет сам тебе покажу...
Повёл Павел внука к себе, достал из сундука цветки заветные, стал показывать да рассказывать все без утайки. И каждое слово его впитывал жадно Павлуша. И с великим старанием и разумени¬ем в мастерской он опробовал дело.
Не по дням, а по часам пос¬тигал он премудрости ремесла набивного, и вот лучшими дедо¬выми цветками на полотне, что прилежно ткала его добрая ма¬тушка Дарья, новым мастером были сработаны первые шали, цветущие дивным узором.
На воскресном вохонском тор¬гу быстро был раскуплен чудный товар, и мигом молва разошлась об ожившей мастерской старого Павла – «старопавловской», как окрестили её в народе, и о сра¬ботанных в ней шалях невидан¬ной доселе красы, что, в отличку от прочих, также прозыва¬лись теперь старопавловскими. За редкостный узор свой они ценились отныне куда выше дру¬гих, и блекла слава привозных московских и заморских шалей.
А уж как радовался дед успе¬хам внука. С ним в мастерской он хлопотал без роздыху, забо¬тясь – не упустить какую малость в деле. Он чуял, как уходят его силы, но, не кручинясь, наставлял Павлушу – спешил, как буд¬то жил он день последний.
А день-то этот был не за горами и приближался, и настал однажды.
...На зорьке, не успев ещё и глаз открыть, услышал Павел го-лос долгожданный: «Вставай, мой милый, и иди за мною...».
Слез с печки старый – нету ни¬кого. Вдруг видит он: из крас-ного угла, сияя, пёрышко слете¬ло лебединое, но не упало, а по горнице поплыло. Двери пред ним, как по волшебству, сами отворилися, и вылетело пёрыш¬ко во двор, по саду поплыло... Как завороженный шёл за ним Павел босой, не чувствуя ног под собою и хладной росы…
Привело его пёрышко к ре¬ченьке и, над дымящей водой пролетев, на другом бережку в белый туман опустилося. А как с первыми солнца лучами стал таять туман, так увидел сквозь светлые слёзы счастливый старик надругом бережку свою милуш¬ку ладушку-Любушку. И стояла она молодая, как прежде, и статная – в белом вся и легка, – что на свадьбе невестушка. И свети¬лось лицо ее такой же красой ненаглядною, а улыбка и очи пе¬чалью цвели неизбывною.
Протянул к ней старик свои слабые руки дрожащие и, на ко-лени упав, только вымолвил: «Ты ль, моя ясынька...»
И отве¬чала она ему ласково:
– Верные наши сердца с тобой, Павел, навеки любовью по-венчаны. И потому через все ис¬пытания дождались они встречи обещанной. Нынче, родной, вся вина твоя до капли искуплена, с легкой душой ты пришёл на сви¬данье заветное, людям раздав доброту и премудрость сердеч¬ную. Хоть между нами теперь тридцать лет и три года, глянь-ка ты в реченьку-время и в ней мой подарок увидишь…
Павел взглянул на бегущее синее зеркало и увидал в нём всей жизни своей отражение: вот – молодой он, и Любушка рядом весёлая: сына голубят они, на лужайке играючи. Плат перед ними, живыми цветами украшенный. Ярмарки пёстрые вохонские и московские. Вот и костёр тот охотницкий, утро зло¬счастное... Дале с Егором себя видит Павел и с сыном Ваню¬шею, рядом встаёт мастерская и платы узорные, павушка-Дарья с Иваном стоит и печалится, зрит себя мастер сидящим за тонкой резною работою. Вот и Павлуша-соколик растёт, рядом сде¬дом становится и улыбается де¬ду, и белое пёрышко кажет... Дивная шаль отразилась в воде, и размыло видение.
– То наша жизнь протекла, –тихо молвила Любушка, – но не жалей ни о чём, потому как светло продолжение...
Вновь развиднелось текущее зеркало реченьки, и проплыли пред Павлом картины неведо¬мые: будто великий пожар на Москве белокаменной, будто вПоречье родимом сражение с ворогом. Видится сеча, и в ней на французском штыке погибает Егор. Воинством нашим народ¬ным разбит супостат... Меленки строятся, ткацкие станы в домах... Вот и Павлуша-красавец с бо¬родкою ладной – у мастерской. Возле него узнаёт старый мастер Семёна Лабзина – оборо¬тистого мужика с тугою мош¬ною. То ли Семён нанимает Павлушу, то ли в пай зовёт... Оба, однако, довольны. И на глазах начинает расти мастерская... И превращается в каменный терем диковинный. Тыщи людей здесь работают споро и весело, и вы¬текает из терема, вроде как речка цветная-платочная…
Было, как сон, то виденье прекрасное, и грёзы окутали ра¬зум счастливого Павла...
Так и нашли его здесь под ветлою – с улыбкой последней: спал вечным сном он, накрытый шалью сказочной красы. Здесь же, на вохонском взгорке, его схорони¬ли, как сам он приказывал. А через день на могиле увидели лебедь-красавицу, что бездыхан¬но крылами своими обнимала насыпанный холмик. В той же могиле Павел и Дарья её схо-ронили.
С тех пор живёт в наших вохонских краях поверье: ежели кому приведется увидеть на ран¬ней зорюшке летящих над поречьем лебедей, несущих плат узорчатый, откроется тому тайна красы шали павловской, а кому выйдет счастье пёрышко поймать заветное – быть тому добрым платочным мастером либо знатным художником.
... Много воды утекло в Клязь¬ме и Вохне за полтора века. Сравнялся с землёю холмик на вохонском взгорке, однако сбы¬лось наяву всё, что Павлу виделось.
Да про то – иные сказы.
...И всякого ворога народ наш одолел, и новую светлую жизнь себе построил. И встал над Вохной-рекой город платочных мастеров, и по всему свету идёт и множится слава о дивно-украшенной павловской шали, потому как, рождённая в наших краях, вместила она в себя не¬повторимую красу и светлую душу благословенной земли под¬московной и добрых, искусных её мастеров. И не увянет вечное цветенье нашей шали, покуда живёт в людях добро, любовь и красота.
1986 г.
фото: в Выставочном зале, апрель 2009 г.