Мой, может быть последний, милый друг!
(В больной душе все менее отваги)
Слова мне лгут. Я снова не могу
Преодолеть бесчувственность бумаги.
Мне недоступен музыки секрет.
В аллитерации расцвеченные строки
Смешны. И как бы ни был плох поэт,
Но музы неоправданно жестоки.
Неправда, что поэзия глупа.
Российская всегда умом блистала.
Порой несправедлива и слепа,
А чаще безнадежна и устала,
Она всегда стремилась к глубине.
Всегда терзалась в чувственных оковах.
Нелестное суждение о ней
Пустили в свет Тургенев с Салтыковым.
Но вот язык наш к строю приучить
Осталось делом случая доныне.
Его пытался Пушкин обручить
С суровой однозначностью латыни.
К холодной речи западных племен
Питая слабость, по-российски пряча
Банальность рифмы в пышности имен
И в сложности конструкций неудачи,
Веками прежней славы не стеснен,
Не ведая единственности слова,
С небрежностью брал в обращенье он
Сюжет Парни или размер Баркова.
Льстил Николаю, женщинам и предкам.
Жил, как придется, и писал, как мог.
Рожденный мир застыл по книжным клеткам,
В спокойном совершенстве одинок.
С тех пор мы вдосталь истин разменяли,
Достоинств и страстей изобрели.
И столь же ненароком потеряли,
Сколь в праведных трудах приобрели.
В распаде строф, в словах, бегущих криво,
Заставленных по лестницам спешить,
Мы обрели поэзию надрыва.
Мы потеряли ветреность души.
Но как всегда капризное мгновение
Ни сердцу неподвластно, ни уму.
Мы случай называем вдохновением
И слепо повинуемся ему.