Состарюсь, околачивая груши,
немного пьяный и немало врущий,
одесского разлива воробей.
Задумчивый, серьёзный, бестолковый,
растративший счастливые подковы
на вечное деление дробей.
В итоге - ноль, как черт из табакерки,
негодный в работяги или клерки,
вернусь обратно в тот же самый прах -
в подвальную, закопченную сырость,
где вещи были куплены на вырост,
и к морю шел трамвай на всех парах.
Мороженая зимняя истома,
счастливые папаши у роддома,
из коего и вышел, несмотря
на то, что пуповина задушила.
но как в мешке упрятанное шило,
я выжил и, пожалуй, что не зря.
А двор гудел густым пчелиным роем -
он знал, что мы себе могилы роем,
но чествовал рождённого венком -
акация шипастая кололась,
для пива вызревал ячменный колос,
и было смирно, вольно и кругом
девизом всем назло труду и маю.
Я это и сейчас не понимаю,
но кто в те годы это понимал...
От школьной формы дух военкомата
и даже подзапретный дон Румата
спешил на помощь всякому, кто мал
и слаб, и сир, и кто умом не вышел,
кому светил по жизни шишел-мышел,
в наследство - на спине бубновый туз.
И вот сейчас, когда остатки сладки,
когда любовь сошла до шоколадки,
я в этот рай беспамятный плетусь.
Там яблок нет, не видно льва с ягнёнком,
по шконкам плач, по старым похоронкам,
там больше ни Адамов нет, ни Ев.
Там груши околачивая, шмякать
на землю можно грушевую мякоть,
от памятной настойки захмелев.