До зарплаты займи
мне дворец и идею фикс,
я врываюсь в ледник,
в твой столичный александрит.
Даже ноги не намочив.
Взгляд у монстра красив и дик.
Лишь дыхание затаив.
Я займу, а ты обналичь.
На колени! Ты дышишь лишь.
В сердце паника, ты счастлив.
Только действий не предприми.
Вековечен огонь горит,
современника дым тоски.
Опускаемся напрямик
к небу, что голубым висит,
поцелуй, журавлиный клин.
Нежность вечера и родник,
двадцать метров вокруг полив.
Бесконечно туманный вид.
Логовищами в скалах мы
словно ястребы, не кричи.
И в парадных покоях псин
слюни ливни текут на дым.
Ты заложник, мы повторим.
Вырастает силуэт и он сверкает.
Глаз его дымит, пуглив,
но он располагает
к тому, что третий лишний всегда, привыкает,
он будет здесь всегда,
даже когда твой запоздает.
Это такой нетленный вандализм –
разрушение памятников культуры,
в которых он ничего не понимает,
но видеть в своих мощных кулачищах обожает.
И более того, он любит звуки изо рта: «па-па-па».
Грязнее чем в трехэтажном мате: «та-та-та».
Он актами кровавого и, кстати, а-ха-ха,
он страшный сон убийства в панораме.
И истошно громко стонет,
да так громко, нереально.
Руки в луже отражались.
Я склонюсь, но приосанясь,
как встают, да и куда это?
Я боюсь зверюги в аде,
свечи гасит, псины лают.
Темный час и ночь некрася
звездных платьев глупой Ане.
Дым в устах, дождь тарабанил,
грянул сон и тучу ранил.
Много слов, ты мне: «Не надо
много слов, целуй, вино
из графинов». Снова стон,
и костлявые идут,
не скрывая наготу.
И хлещет туман по стеклу конденсатами.
Я залезаю, как разумом в хаосе –
мельче луна висит, как вы не лазите,
нет вивариев, где звездный свет полив,
лунная ария в сладостном спарринге.
Банные листья дубов парили.
Кто морит и кто вторит?
Не отдавай стих пока не станет темней.
Пока не станут миллионы темно зелеными.
Зверь сидит на привязи, то ли кровь, то ли блевотина,
а может и то и то, удивись, эротики гипотеза.
Не вскакивай! Будет чисто, чисто мягкими звездами.
Хочешь эльфами, феями, самый любой стих,
не спеши, очень много самых разнообразных умений
приобретенных не на этой планете там или там,
между памфлетами, церквями, пасторами,
генерал ласкал между век, но был один человек всеми склепами,
один для одного и всех мест.
И когда мир бледнел и не было никакой ласки
стоял замок боли, и в нем были наши.
Поход нехитер по льдинам верст, судьба – гравер.
Ты паникер, немного подмерз из-за борьб,
снега горсть, дрожит рука, потух взор,
белым мерят светлое,
но легкие дают отпор.
И дышать тяжело, небывалый простор,
таинство разговор,
не горит костер,
и блещут равнодушные глаза озер
в обрамлении гор.
Плечо опер и ссоры стер.
Целую твой горящий терн.