РАССКАЗЫ (ИСТОРИЧЕСКИЕ ЗАСЕКИ) ОТЦА О ИВЕ.
***********************************************
ЗАСЕК 1.
Я проводил отпуск на Иве. Была осень 1987-ого года. Помогал родителям убирать с огорода картошку, готовил на зиму дрова.
Начались дожди. Отец взялся за своё ремесло – валять валенки. Он на Иве славился как хороший вальщик – всегда были заказы и полон чулан шерсти.
Валенки начинаются с закатки – сначала на столе отец из шерсти по бумажным выкройкам закатывал - вылеплял из шерсти - основу валенка. Своего рода довольно плотный большой шерстяной чулок: если одеть его на ногу, то нога поместится в нём вместе с обувью и по высоте голенище дойдёт под самые ягодицы. Уж после производилась горячая обработка с помощью вращающихся гранёных железных прутков в ручной "машинке" – валка. При валке закатка, «шерстяной мешок», постепенно уплотнялась и уменьшалась в размерах - «садилась». Сапог доводили до нужных размеров и, бесформенный, насаживали (натягивали с помощью массивного рубеля и специальных болванок) на аккуратную деревянную колодку по форме будущего валенка. Сушили. Войлок высыхал, сохраняя форму. Колодку легко выбивали из готового изделия. Лохматые клочки шерсти на валенке палили на огне и чистили пемзой ("пенкой"), стряхивали палёную пыль, протирали и всё - обувка готова. Одевай и носи на здоровье; вовек ноги не озябнут – шерсть, это исконная русская обувь!
Один раз утром после завтрака я сидел за столом у окна в горнице и, открыв тетрадь, работал над поэмой. Отец за другим столом на средине избы закатывал валенки, шумно и смачно брызгая водой изо рта на полотно - такое увлажнение было нужно для уплотнения шерсти. Вдруг он разогнулся, отодвинул в сторону засаленный, вонючий от овечьей шерсти скаток и, посмотрев на меня одним глазом – другой вытек от глаукомы и скрылся, сказал:
- Серьга, я скоро помру…
Я от таких слов, втянув голову в плечи, пришипелся и растерянно уставился на отца. Он, как сыч, стремительно и одноглазо зыркал в мою сторону.
- Меня не будет, - продолжал он настойчиво с долей старческого маразма, - и тогда тебе уже никто не расскажет про Иву. Я последний, кто видел и помнит старые дела на Иве - память достаёт до глубины инда 17-ого года - в ту пору мне было десять лет. Я как-то рассказал о нашем селе в те годы Николаю Иванычу, нашему учителю по истории. Он удивился и спросил: « Откуда ты, Иван Иванович, узнал? Впервые слышу об этом…» Ты, Серьга, поди, тоже недоумеваешь?
Я мотнул головой.
- Вот откуда, - продолжал оживлённо отец, чувствовалось, что он входил в раж рассказа, - пока не записывай, когда надо будет написать – я скажу…
Становилось интересно – всё ж, как не крути, а Ива – моя родная сторонка! Отец просто называет Иву родиной, а Союз - это, в его понятии, большая Родина. Конечно, ему ближе и сердечней самая близкая, кровная, пусть и маленькая, сторона - Ива.
В 60-ые годы молодёжь "от некуда деться" ломилась в город из села, погрязшего в пьянстве и в колхозном крепостничестве. В моё время уже стали выдавать паспорта (на дворе стоял 1967 год ), спасибо Хрущёву Никите Сергеичу – разрешил.
Молодёжь, как ей думалось, уезжала к лёгкой жизни без ненавистных трудодней и брехучих бригадиров, к жизни весёлой, не ущемлённой чьей-то властной волей и хамством. Тогда парни старше меня говорили так: «Отстоял восемь часов за станком в цеху, и ты свободен, нет ни понуды* от личного хозяйства, ни бригадирских нарядов... И воду-то таскать скотине не надо, и дрова-то пилить-колоть не надо – все удобства в жилье: и тепло, и вода… Гуляй, Вася!»
Но никто не сказал, что до этих удобств, как до тридевятого царства – пока идёшь к ним, пока пыхтишь на работе, то весь от напряга сил и ожидания осунешься, обрастёшь трудушками*, так что и удобства не в радость покажутся. Мать честная, а сколько терпения надо: 20, а то все 30, лет ждать квартиру, небось и впрямь облезнешь! А то и вовсе не дождёшься, сломаешься, вон, как многие ребята фэзэушники*: кто спился и помер, а многие, кого жена за пьянство или за безквартирье кинула, живут в деревне у мамы и продолжают пить самогонку, крушат родителей старых, да и сельчанам достаётся от их безделья - воруют у них что плохо лежит на выпивку. Вот, оказывается, какие они удобства -то - коварные.
Город манил нас весельем и свободой молодой жизни, мечталось найти там интересную работу. Ребята тянулась к привольной для себя жизни: и гулянки, и похождения, и безделье - всё тебе можно, ведь глазу-то родительского за тобой нет, и никто не осудит, как осуждали дурные выходки озорников односельчане.
Я не убегал из убогой, как мне казалось в юности, деревни, нет, просто я трапился* учиться на математика, и с Божьей помощью поступил в Горьковский университет. Будучи студентом и после, уже работая инженером, во всех своих жизненных передрягах я всегда помнил и любил свою Иву; как бы мысленно поверял ей свои печали и радости.
Душа всегда находилась в силовом поле любви родины и испытывала её притяжение – один раз, на втором курсе университета, я чуть было не убежал обратно домой, бросив учение и все, чего успел достичь; такая сильная была тоска по родине! Целые вечера я слушал Полонез Огинского, записанный на магнитную ленту (у сокурсника и друга из Вологды Виктора Ганина был магнитофон, а мы жили с ним в одной комнате студенческого общежития, вот, и включали музыку). Грустные звуки скрипок жалобно отзывались в сердце, слёзы невольно выкатывались из глаз и капали на ворсу шерстяного свитера.
Дух родины жил во мне и скорбел, даже в яркой и весёлой юности проецировал на себя всё, что творилось в судьбе. Много, очень много, я грешил в жизни, себялюб несчастный! Мне всегда было стыдно перед малой своей родиной. Она в то время была во мне строгим глазом совести – как Бог у верующего, была судьёй моих грешных выходок и жгла душу огнём покаяния. Тяга к родной земле обострялась ещё и потому, что там жили милые мать с отцом.
Родину, как мать, повинуясь закону крови, любишь всегда, хоть пьянушкой она будет, хоть красавицей, все равно. Она всегда в памяти, в животворном её веществе, где, как муравьи в древней смоле янтаря, навсегда остались любимая мама, родня, веселое детство, школьные друзья и дорогие сердцу леса, луга и нивы. И всё это так близко! Кажется – протяни руку и, враз окажешься там, в янтарной смоле памяти. Но это только кажется …
Это только живые слова... ими душа написала в себе родину, вот и читает свои яркие записи - живёт, читая текст о Иве. Порой, душа воспроизводила в себе дорогие ей образы и картины родины, что начинало казаться чуть ли не физическое присутствие себя во временной динамике времени.
На самом-то деле все давным-давно прошло, оставив свой след – судьбу. Судьба выросла, как дерево из земли, из Ивы, и корни её остаются там навсегда, они вросли в Иву. Даже после смерти они останутся на Иве. Я думаю: потому нас тянуло, тянет и будет тянуть на родину, что там, на кладбище, где лежат бабушки и дедушки, куда готовится и отец с мамой, находятся ворота в другую жизнь, в вечность...
Я чувствую, что там наша дверь в жизнь, в её продолжение за гробом… Придёт час,и я лягу рядом с родителями уже сам как родитель. Получается, что моё земное начало на Иве, и Небесное продолжение жизни тоже пойдёт от сюда - от могилы.
Теперь так не думают, и меня сочтут безумным за подобные слова! Но… Это не голые помпезные слова, а тяга души, её жизненная печаль. Ведь все мои предки так и жили: родиной и родителями. И себя готовили к той «замогильной» жизни и не грешили. Разве это не реальность? Такая же явь, явь души, как то, что, вон, шумит сосна под окном. И разве это безумие?
Родина...
«Какова была жизнь людей на Иве? Что происходило в нашем захолустье, и что проходило через сердца знакомых и дорогих мне людей? Каким эхом события докатились до меня, как отложились в душе те годы?» - Спросил я себя и покраснел.
Ни словечка не могу сказать о давней жизни на родине, будто и люди-то никогда не жили в этом лесном углу с мордовским кратким названием "айве", что означает "студёная вода", со временем обрусевшим в красивое имя - Ива!
Душа томиться в самодовольном любовании собой, ей мало ощущения себя в собственной судьбе. Она тянется к широкому осознанию своей истории с живым участием в ней предков, прошедших по родине до меня. Но где они? Как они повлияют на меня и мою судьбу - их же нет?
Да просто! Они есть и живут, там за могилой... они во мне, в моих генах и в душе. Я знаю, что они видят и слышат меня, молятся за меня и участвуют во мне, изменяя меня и мои шаги в жизни. Мои боли и грехи отзываются в них тоже болью и страданием за меня. Как? Они же прах! Ой - ли...
Они не прах - их жизнь в словах в душе, а слова нетленны, значит, и душа как текстовая книга нетленна. И прах бессилен перед ней. И моя душа состоит из тех же слов, русских... они и я говорили и думали на русском языке.
Мы слышим слова друг друга и взаимно понимаем друг друга, то есть наши души всегда вместе в пространстве вечно живых слов... Как говорила бабушка Параня, монахиня затворница: "У Бога все живы..." И ведь права старая матушка, так-то!
Всё на Иве происходило, как повсюду в России! И события были, и люди в селе жили. Это на их плечах, пусть небольшой толикой, стоит мощное государство, даже и не государство, а цивилизация, Советский Союз, короче – СССР. Моя огромная Родина! Моя Русская Родина!
Я раскрыл тетрадь, собрал внимание в горсть, приготовился слушать отца и записывать.
Он пояснил для начала:
- Мой дед по матери, твоей бабушке Марише, жил в Рябовчине, на месте, где сейчас построился Илья Демешин. Звали деда Аким Игнатич Бочкарёв, а всё его сродство и дети по-уличному назывались Игошкины. – Продолжал отец. – У Игошкиных был большой дом – просторная задняя изба и горница. Лавки стояли вдоль стен и у печки. Дед Аким был человек уважаемый, дружил с псаломщиком и дьячком. В его доме собирались крестьяне на сходку – соберутся староста, выборные старейшины и решают общие сельские дела. Указания поступали из Аршиновки – там была волость, от власти. Село Аршиновку по–церковному называли Дмитриевкой, церковь там была с престолом, освященным в честь святого Митрия Салынского.
- Дмитрия Салунского, - поправила мать от печки, - пожалуй, наговоришь…
- Салунского, так Салунского, - недовольно обрыву пробурчал отец, – не мешай… Я у дедушки с бабушкой, почитай, всё детство жил. И любил я, маленький, залезть на печку, залечь на старом чапане и потихоньку слушать взрослые разговоры, о чём спорят и, как друг перед другом хренами меряются, это силятся показать у кого моготы больше за душой, кто богаче и рогом упорней. Я заметил, что богатые мужики почему-то были всегда в пре* напористей и лютей на слова, и брали верх в спорах.
Зимой сборища проходила в избе, а летом иль по теплу осенью народ собирался на полянке перед избой – сидели на завалинке, на брёвнах у мазанки* напротив через дорогу, выносили лавки, а порой просто выкучивались, как муравьи по весне, на траву. Я, малец, всегда был на съезжих и поневоле все, что на них творилось, сложилось в глубину сердца на всю жизнь.
Наше село жило общиной, да-да, русской крестьянской общиной: земля общественная – делилась по душам (бабы и девки за душу не считались, числились только мужские души), дела общие решались на сходке. Игошкин дом стал называться – съезжая, и сама сходка тоже называлась съезжей. Понятно: от слова съезжаться, то есть, получается, уже не сходятся, а как бы все съезжаются на лошадях, прямо, как в теятр на представление… Община это такой порядок жизни целого села с его народом и хозяйтвом. Она была на селе и власть хозяйственная и власть людская - следила, чтоб жизнь у нас шла по совести и по справедливости.
Общиной и сирот, и вдов, и бедняков поддерживали, с голоду помереть, Боже упаси, не давали,сообща заботились о них. И село до разрухи не допускали, берегли свою землю – строили мосты, дороги, расширяли пахоту, отводили заповедные места, чтоб природа пышнела. Много всего делали... Община, я тебе скажу, это как бы канат, который всех людей связывает в единство круговой порукой. Сельское братство... Вот!
Вдруг отец засмеялся и с усмешкой добавил:
- Своего рода наш сельский «кымманизьм» - такое слово болтанул в шестидесятые годы Хрущёв. Он просто для своей рисовки перед народом ляпнул; я-то уж тогда не поверил: какой тебе ляд " всем по потребностям, от каждого по труду"... Никогда не построишь таких условий жизни: человек он и есть человек - под себя гребёт.
Это какую совесть надо всему люду впихнуть в душу - родниковую! Где они такую возьмут без Бога-то? Нигде... Община - то, хоть, приучала православный народ к справедливости в обхождении с товарищами, а бесстыдников проявляла и херила*. А попы помогали совесть в человеке, где страхом Божим, где умными словами, тормошить. И не было такого бесовства, как щас стало: и врут, и пьют, и охальничаю, детей своих бросают...и ничего! Тфу...
Я ж не слепой, чай, видел на примере своих сёл, как год от года мы тут в колхозе сильней и сильней вязли в пьянство. А коммунистов-то и слушать перестали и уже не верили им.
Не стало их настоящих коммунистов, таких какие на войне-то были: первыми шли на пули и за собой поднимали нас в атаку. Щас-то они за себя пекутся, вон, перестраиваться вздумали, об этом на каждом шагу долдонят сосуны властные. Даётся мне: кремлёвцы весь Союз наш растащат! Проходили мы этакую шумную галду* – и газетную и «радивную»…
Вот это крепкими словами запиши в тетрадку, прямо железными: знайте, как начнут в верхах болтать до визга в голосе да в мозги напорно впихивать какую-нибудь чушь, как колхозы иль, как теперь, перестройку, так знай - что-то зазудело у них в башках, скоро жди пакости от них. И не думай хорошее дли мужика сделают - не-ет, только во вред, только, как бы обмануть и гладко для них обьегорить нас, простых людей!
Пришли в кремле к власти «лохмачи», молодёжь, это кто не нюхал пороху, вот и колбасят мужиком ради себя… И наворочают они в стране, как медведь на кухне - всё наизнанку вывернут, всё вверх торма поставят! Слава Богу, я не увижу разора, умру. Вас жалко...
Потому запиши,что скажу, чай, пригодятся мои слова тебе для зоркого взгляда на жизнь: пройдут годы, запутается в стране история, как в болоте ряска, а ты все события старые, от которых и твоя судьба пляшет, как в зеркале, увидишь в своей тетрадке-то. И шаг твой в жизни вернее будет, ближе к своей земле идти будешь. А помрёшь, то свою тетрадку детишкам отдай,пусть читают и разумеют.
Всё, что видел расскажу без украски и без вранья, расскажу, как на духу.
Прочтут внуки слова мои, отложатся они у них в сердце, а я и услышу там, на том свете, слова свои живым земным голосом родного кореня нашего, Соколовского... И им отзовусь участьем и подмогой на крутом изгибе судьбы. Милые мои...
Так и пиши, всё правильно - не выходят из башки слова родной мать-старой Алёны Игошкиной: " Тятька-то с мамкой всё обо мне знают и слышат..." Бывало, вздохнёт и прослезится она в радостной грусти разговора со своими родителями... А я, глупый, щерился, дескать, из ума от старости вышла родимая мать-старая. Щас так не думаю, наоборот, верю её словам...
Тьфу, отвлёкся! Вот теперь записывай историю. И отец начал негромким голосом рассказывать чётко и ясно, как преподаватель на лекции заученный урок. Чувствовалось, что человек много времени раздумывал обо всём, что бушевало в селе, сопереживая участникам минувших событий – своим сельчанам, родным и близким.
Я начал за ним наскоро записывать в тетрадь…
*- понуда – необходимость, принуждение, приказ, веление;
*- трудушка - гриб на стволе дерева;
*- фэзэушники (местное) – ученики ФЗУ (фабрично-заводское училище);
*- самость - самоличность, одноличность;
*- херить - перечеркнуть, отвергнуть, здесь в смысле - срамить; херить происходит от слова "хер"- старая бувица в старом алфавите, начертание которой "Х"; перекрестие, перечёркнуты накрест две чёрточки;
*- пря – спор, ссора, ругань;
*- галда – разговор, пересуды;
*- трапиться - иметь желание или планы что-то делать или поступать;
*- мазанка – глинобитный сарай, амбар.
Переход к ЗАСЕКУ 2: http://www.stihi.ru/2020/03/14/7769