ЗАСЕК 6.
Спирт разделили. В селе пошли пьянки, особенно гудел конец улицы Новая Деревня - Филюшкинцы, нищета. Когда начались праздники, то и нормальные мужики запили, чай, спирту было у каждого хозяина, хоть залейся!
Как щас помню, на Рождество мы, ребятки, которым лет по десять, ходили своей кучкой по селу славить. Знаешь, что такое по-ивински славить? Ходили утром ватаги по избам: входили к кому-нибудь, старались к богатым, и пели молитву « Рождество Твое, Христе Боже наш…». Славили Бога нашего Христа! А хозявы подавали славильщикам всякой всячины праздничной – кто монетку, кто пирожок, кто сальца, а такие, как Андрон Фомич, богачи, угощали конфеткой. Были маленькие конфетки - кругленькие или завитушкой, липкие, но сладкие.. После днём шли в церковь к обедне.
Стояли, нам, ребяткам интересно было. Не столько молились, сколько озоровали, друг друга шпыняли, чтобы поп заметил и сделал замечание. Нам, ребяткам, вся жисть казалась хаханьки, только Максим Люльков, это Солдатов, стал меньше смеяться, если и смеялся, то как-то нусилкой*. Понятно, отца нет, обдумывай сам свою жисть, считай, что детство кончилось…
Я на праздники всегда ел блины у Игошкиных, они жили не то чтоб очень богато, но крепко – поесть и нищему подать всегда было чего.
На второй день Рождества после блинов я выходил на улицу и бежал к своим друзьям в Ромашовку. Там с утра собирались ребята – с горы братцы Марьяточккины, Бутырские, из Деревни Акимкины ребята, Васька Широков с другом своим Яшкой по прозвищу Барин. Но главное всегда были вместе мы – я и мои закадычные дружки Солдатовы – Максим, Васька и Ванька.
Все поглядывали на Авдюшкин двор. Около его появлялась кучка ребят с Завода, Чинчевских, Кутузовских – короче с той стороны. Это означало, что пора выходить шеренгой друг против дружки: мы и они. Раз, два и пошла драка, кулачная! Правила всегда одни: бить можно, хоть голым кулаком, хоть в варежке, только, чтобы никаких камней, железок, заточек не было. А нож – Боже упаси. В основном весь бой детский была пихня: кто кого запихает...
Всех лютей дрались Максим Солдатов и Васька Широков, Кучер по прозвищу. Этот Кучер, маленький, едкий, не сковырнёшь. Он нарочно согнётся, бока свои выставит, дескать, бейте, бейте… Те бьют открыто. А он этим временем выглядит, где у неприятеля слабое место – не загороженное* лицо или грудь. Как ударит в слабинку изо всей силы, аж пукали противники и бежали от его натиска. Настоящий боец был это Кучер!
Подерёмся часа два. Глядишь, к нам начинали пристраиваться уже пареньки покрепче и постарше. Мы невольно уходили в зрители и оральшики – орали: «Васька, давай, давай! Ребятки Деревенские, нажмите! Эх, Иван, кашки мало поел! Упал…» А те бились стенка на стенку.
Где-то после обеда приходили парни матёрые. Коренные бойцы. Молодые мужики тут же были. И мужики любители. Вот начиналось: только хлопки слышны, только лязги скул и зубов раздаются, сопли вожжой отлетают, иногда с красной юшкой из носа. Раздаются крики и возгласы: «Ох, ах, крох, ну, падла, погоди, щас угадаю…Ванька, бей слева…Мать его суку… Того, того жми! Ох…» Мне кажется эти и в рожу били, потому, как после их стенки на снегу вся улица в кровавых плевках оставалась до весны.
Много горланили друг на друга. Но мату пока ещё на Иве было мало, почти не слышно скверных слов – только от пришедших с войны. Какой-нибудь мужик-солдат выйдет из себя, да и запустит матерно. Да так словами вывернет, что рот от удивления раззявишь с варежку. А сам слушаешь, и строишь из этого мата в воображении разные охальные картины, например, как этот дядя всех в башку и в задницу канает*… А самому интересно и смешно до слёз! И тянулся мат вожжой с завитушками: и мамку вспомнит и крест не к лицу помянет. Мы, ребятки, слушали, сначала плевались, охально было представлять всё, о чём матюгалось, а на душе делалось как-то скверно, будто в нозьме измазался при народе. Но потом незаметно для себя сами стали запузыривать – и ничего, привыкли: хорошо! Дурное дело, оно враз подхватилось и пошло с размахом! Жизнь, она трудная, вот, матом и костерили её, утешались…
Что-то в этом есть… Точно скажу – не человеческая это придумка – мат! Кто-то скверный его нам подсуропил… Кто? Ясно, кто у нас тут поганый – бес! Вот он и дал свой язык. А мы и рады, тьфу… Теперь-то я знаю точно: от безбожия в себе мы материмся на потеху сатаниле*. На том свете потом ответим за свою похабщину, так я думаю! А ты запиши и про мат, пусть детки твои читают, до чего старик Соколов в конце своей жизни пришёл. Видать, надоумил меня кто-то свыше: может быть, мамка умолила Богородицу, чтоб в разум меня привели. кто знает...
Ива делилась так: линия проходила: от Киревнина дома, по оврагу на Авдюшкин дом. Потом шла через Широков дом со столетней ветлой (дядя Ваня Шибала здесь жил на стыке Рябовчины и Ромашевки) и уходила на дяди Ваньки Кривозубова двор – это уже на горе. Всё, что за линию в сторону улицы Кутузовки – одна сторона, они. И всё, что входило за линию в сторону Ромашовки, в том числе и улица Новая Деревня – другая сторона, мы. И заправа проводить кулачные бои стенка на стенку шла с испокон веку; так сельские мужики выпускали пар-дурь из себя, так я думаю… Конечно, бились полюбовно, без обид и мести. Никаких увечий не было. Самое страшное – нос расквасят или зуб выбьют. Но не гневайся – на то он и кулачный бой!
Если мы их догоним до Стифоркиных, ну, это до кладбищенского оврага, щас Васька Васенькин там живёт со своей Анной Павловной, то, считалось, что мы победили. Если они нас догонят до Трушкиных или Ваньки Крестка, то они победили.
Помню, с Завода пришли пьяненькие здоровяки Горячевы и наших мужиков погнали по Ромашовке, а мимо шёл с вяхирем за сеном дядя Тимошка Тиханкин, силач был крепкий, он бросил свой вяхирь*, крикнул братьям. Выскочили не только Кузьма с Васькой, но и их старик отец Данил, но какой он старик – пятьдесят пять было, самый боец. Как врезались – и пошла битва! Дед Даниил орёт: «Ребяты, я самого здорового беру на себя! Щас угадаю, ёшь твою корень…» Долез. Только шлёп да хряск раздался. Дрогнули Горячевы и отступили.
Вот так подерутся на кулачке, а потом пить к кому-нибудь заныривают. Спирту много, закуска – картовь, да хлебца. Жили тогда просто, все свои, общинники: помогали друг другу, пусть уж не любили так сильно, но уважали друг друга, дружили и жалели нищих. Зла большого не было, это точно! Так и запиши – зло после пришло к нам на Иву. Спроста смотрели друг на друга, с доверием. Так воспитывали нас община с малых лет: главное – семья, родители и везде церковь.
Наши взрослые на Рождество в село Кобяки* ездили к своим родным, там гуляли. Рождество в Кобяках Престольный праздник, неделю гуляли.
А на Крещение все чужесельские валили на Иву – наш Престольный праздник, церковь освящена в честь Богоявления. И село по-церковнову испокон называется Богоявленское; это у него гражданское, народное имя – Ива.
В эту зиму ко всем родни из других сёл понаехало, как на ярмарку: чай, расчухали спирт-то на Иве! Посмотришь, у каждого двора сани пустые стоят, и лошади на дворе толкуться, иль тут же у ворот из саней сенцо хрумкают. Оденут лошадь тёплой понёвой* и сена задают – так и спасалась родимая скотинка от холода.
К Игошкиным пригнали на двух санях богатые «майданцы» с мордовской стороны из Янгуженского Майдана. Приехал и тятька с мамкой, и братья моей крёстной Оли Игошкиной, она родом из Майдана, мордовочка. Замуж вышла за Ваньку Игошкина. Мы, ребятишки Тюлькины, звали дядю ещё «папкой». Бывало, кричим: не дядя Ваня, а «папка».
Расскажу, как его женили в старину. Серьга, запиши, чай, интересный случай произошёл. Своим детям расскажешь, пусть на ус мотают.
Дядя Ваня Игошкин мужик красивый, крепкий. А в парнях был, говорят, красавец из всего села. «Гренадер», - так его звали подружки по молодым годам. А силища! За заднее колесо в телеге правой рукой брался, на себя тянул, и лошадь останавливал – не силила коняга супротив него; поверь – своими глазами не раз видел.
Пришла пора женить. Я не оговорился… Женить, а не жениться! Это вы сейчас женитесь на своей любимой, не спросив родителей, нравится или не нравится им твоя избранница. Женитесь – вот, она, моя зазнобушка! Меня любите, так и её любите так же, какого вам ещё рожна… Жить то мне, а не вам! Это сейчас.
А тогда, парней женили родители или даже старики деды. Заранее подглядывали на селе пару – невесту своему парню: чтобы и смирная была, и работящая, и выносливая. Чтоб и задница широкая была, нет, не хвататься за неё в играх, а чтоб дети здоровые были: всё говорят, что у таких баб легше роды проходят…
Тогда ещё почитали старших, и слушались родителей. Если будешь самовольно идти против родительской воли, то те могли и не дать тебе благословения в жизни, или даже самое страшное – проклясть. Эти вещи в сознании у людей были связаны с верой, с Богом, потому молодые боялись остаться без родительского благословения и слушались мать с отцом. Ой, легше перенести каторгу чем, быть проклятым родителями иль благословения у них не получить!
Что-то не приглянулись деду Акиму и его бабке наши Ивинские молодицы. Хотя были красавицы и здесь по Ване. Эта больно скромная, эта лишку порсткая*, эта вроде всем взяла, да ледащенькая*; эта поспать любит, у этой печь топится до обеда - то не так, то не сяк… Не нашли на Иве подходящую под их нрав пару.
Тогда была привычка ездить по чужим сёлам и сватать за себя приглянувшуюся девку. Вот родня из Янгуженского Майдана вружилась* уверять и деда Акима, и Ваню, что, дескать, есть на примете у них одна мордовочка – красоты необычной, и по работе подходит, и нрава кроткого. Уж так хвалили, так хвалили… Ваня, как услыхал, что девица красивая, так замытился*: едем и едем свататься!
Выбрали праздник, Рождество. Отец мой ещё на царской службе не был. Запряг он своего Васька ходового, да запряг богато: сбруя с бляхами медными, с колокольцами, а сани рогожкой отделаны - были у нас такие. Дед с бабкой, Ваня и отец мой с мамкой, сестрой «папки» Вани – они поехали свататься. Игошкины на своих санках – у них тоже были расписные, из рода в род передавались. Так что, богато представились там, в мордве.
Сам не видел, отец после рассказывал, как сватовство прошло.
Приехали сначала к родне. Понятно, за Рождество выпили. Тогда и мордва, и мы делали брагу из хлеба. Водку исключительно брали только на свадьбу в лавочке немного, грамм по сто мужикам. Все бражку дули*. И с неё пьянели, конечно, не так как с водки, так забурит чуток и хорошо… Это наше русское «хорошо» в бражке – буза, называется.
А мордва, говорят, добавляли в бражку куриный или голубиный помёт для крепости, дескать, хмель пронимает хлеще. Вот и чудило с помёта бесиво в мозгах… Это мордовское «хорошо»…
Они и сейчас делают самогон с помётом голубиным – по себе знаю.
Один раз, телка сдавал у них в заготконтору в Лаптёвке*. Пришёл за деньгами. Получил и к своей родне зашёл: там жили тётя Липка, правильно назвать – Олимпиада. Вот они и угостили меня коптюшкой своей. Выпил, вроде хорошо, и вдруг начали всякие видения в глазах казаться: мне казалось, что голова моя с воз сена большиной, но, удивительно, легко проходит через дверь в избу. Я останавливался, удивлённо разглядывал дверь и не мог понять, как же я прошёл с такой башкой свободно… Или, чувствую, что не воздух из ноздрей струится, а огонь, как у змея-Горыныча выходит – горячий. Видения получались в кривом уме от помёта, так я думаю… Это и было самое мордовское «хорошо», что вызывает самогонка.
Вот и в бражке зараза такая играла, пусть чуть-чуть, но бродила!
Выпили наши там, на Майдане, стало всем «хорошо», легко, пошли свататься. В глазах радость, правды не видят. Бабы с иконами, а мужики: «ла-ла-куча мала…» Уж и забыли зачем сюда приехали-то… Внимание ослабло, душа нараспашку. У невесты все уже ждали, в окна, как скворцы из гнезда, зыркали. Знать, с роднёй нашей сговорились.
Зашли, представились. Мамка моя под сваху косит: «У вас ярка засиделась в хлеву. А у нас барашек один ходит. Стадо бы из них устроить… Баран, вот он, зовут Ваней. Ярочку поглядеть надо». Они, как увидали Ваню, так рты поразевали – гренадер! Скорей за стол. Скорей всем браги наливают. Расселись. Вышла невеста. Ваня аж подпрыгнул – красоты диковинной, высокая, коса в три заплети пшеничная.
Ушла девица к себе в горницу. Ваня сказал: « Хорошо. Я согласен». Девку привели, она в слезах, говорит, что тоже согласна, что ей парень повобычился*. Родители договорились о свадьбе на Маслину: два дня у Игошкиных гудеть, день у них, в Янгужинском Майдане. Утрясли всякие дела по свадьбе: это какая сторона сколько и чего платит и кладёт. Потом пили брагу эту с помётом. Всю ночь сусолились, а Ваня поговорить успел с невестой. Она себя Олей назвала. А утром наши уехали на свою Иву.
На Маслену поехал с Ивы поезд за невестой – санок шесть. Отец мой за дружку - это главный в свадьбе, по его указке гулянка идёт. Привезли невесту с гостями ихними, и они тоже на своих тройках прибыли. Богачи майданцы!
Это сейчас с невестой идут в загс, или в совет, там регистрируются: вот и семья. А раньше всё делалось через церковь, и сами люди это понимали именно так: что там скажут, так и делай – Сам Бог велит. У нас на Иве уже всё было договорено с попом благочинным Константином. Привезла ихняя родня невесту в санях, одетую уже. Вышла, лёгкая, во всём белом, как снежинка. Прямо, вся на воздусях. Они, мордва, ихние бабы, чтобы нарядится - такие завистные, такие умелые. Накрыли белой фатой и к алтарю провели, где Распятье стоит. Ваня рядом встал.
Начали венчать: девчонки венцы держали, горели толстые ванины свечи, поп читал молитву, потом они перед Богом клялись любить и беречь друг друга до смерти. Поп одел им кольца и велел поцеловаться. Ваня неумело чмокнул невесту. На этом венчание закончилось. Все потянули к Игошкиным угощаться.
Водки выпили. Браги потянули, опьянели друзья и родные. Стали орать: «Горько!» Ваня проворно встал, невеста откинула вуаль для поцелуя. И тут сердце Ванино съёжилось и упало за ложечку: первое, он мысленно возразил: « Это не та невеста, подменили… чужая… некрасивая…» Второе, это себя спросил: «Что делать? Свадьба идёт. Богу клятву дал!»
Да, да, тогда это были не пустые слова: перед Богом обещал всю жисть любить, именно её, эту уродиху…
«Не заорёшь, что обманули, люди засмеют: скажут, ты куда глядел», - вздохнул Ваня.
После уж, когда гости разошлись, невестины родители покаялись, что сначала Ване показали младшую красивую дочку. А выдали вот Олю ,горбатенькую… Тогда неправильно младшая назвалась Олей. Она не Оля, она Дарьша.
Ну чего с них взять – поплакали, посетовали, мол, и горбатенькую надо замуж выдавать, а там, в мордве не выдашь, все знают её. Вот из-за родительской любви грех на себя взяли.
Ваня крякнул. И с этих пор он на игрища* на праздники не ходил ни со своей женой, ни один. Даже в церковь ходили врозь, на людях не показывался он с крёстной Олей.
Долго потом в народе говорили: « Ваньку, видать, околдовали – взял девицу не по себе: ледащую, уродицу горбатую… Сгубили гренадера…»
Но я тебе скажу – никаких красавиц не надо. Молодица была терпелива, работяща, к родителям желанлива. Вся родня быстро привыкла к Оле, и почитали её даже больше, чем Ивана. Народила детей Ивану. Окся и Дуня из них мои сверстницы, играли вместе. И мальчики были…
Ваня тоже привык к своему положению. И за душу полюбил Олю всем сердцем. Так, что перед Богом он чист – жену любил до конца. За всю жизнь «папка» пальцем не тронул горбатенькую жену, не обозвал плохим словом, ни разу не упрекнул: только – Оля, Оля… Всю жизнь в рот не брал ни браги, ни вина, вспоминая сватовство.
Вот как бывает! Не женись с закрытыми глазами, так я думаю… И на гренадера опыток* нашёлся. Тогда бражки той пить не надо было, чтоб внимание не кривило, так я думаю!
Такая история случилась с «папкой». Но Господь всё видит – и Ване дал счастье в любви… душевной.
После говорили, что та самая Дарьша упрекала сестру свою, дескать, ты увела у неё жениха Ваню, такой красавец как раз ей в пару был бы. А то промучилась всю жизнь за лентяем и пьянушкой… Не зря говорят: не родись красивой, а родись счастливой. Вот крёстная моя Оля родилась счастливой, хоть и горбатенькая была.
Все праздники на Иве пили спирт. Пили все: и мужики, и бабы, все, кто мог. Только не пили сильно верующие – и такие были.
Помню, всю зиму раздавались песняка по Иве. То в этом дворе, то в другом идёт попойка. Слепятся пьяные мужики и бабы в одну кучу и идут по улице с песней, но от песни одни рыки и хрипы получается. Или смотрю, одна баба скачет на ухвате и ложкой медной в заслон* стучит, а сама орёт:
«Со своим малышом,
Подралась голышом…
……………………………………
Мой мужик вчерась упал
С медными ключами,
Себе яйцы прищемил –
Как они вищали!»
И так раз десять.
А на Соколовском мосту, вижу, валяется баба нагорская и орёт: «Ой, до смерти помираю… Никак не вырвет… О-о-ох-тьфу-у… Помоги, чего стоишь, как стукан!» Это она на мужа. Мужик не будь дурён, смекитил – схватил свежий лошадиный помёт, нагнул харю бабью, и ей прямо в рот выжал зелёной жидкости из дерьма. « На, милая, на, поблюй, легше станет», - приговаривал он. И попёрло из несчастной и верхом, и низом – легче стало. Вот до чего напивался народ.
До весны так пили. Потом шпирт закончился. И, слава Богу, а то бы и пахать в поле не вышли. Вот оно, что такое пьянство – до смерти сидит в нас и командует что-нибудь своё, охальное и дурное! Черти там, в шпирте живут, так я думаю… Сам пей меньше и детям своим скажи и внукам, всем – только сумасшедшие пьют водку!
Я пришёл к этому выводу сам, хоть и много полопал на своём веку этой заразы. От беса она – водка-то, человеку жисть портит, против Самого Бога идёт!
Переход к ЗАСЕКУ 7: http://www.stihi.ru/2020/03/15/10457