ЗАСЕК 8
- Я хорошо помню эту первую весну с отцом. Вернулся тятька с войны, и жизнь с ним пошла вольная, как солнышко в избе осветило.
Тятька с мамкой говели – молоко не пили и нам не давали. Мы с Пашкой залазили в погреб, где стояли и квасились в сметану собранные с молока сливки – целые горшки. Мы потихоньку слизывали сметанку из горшков, а потом простым молоком иль водой доливали до верха посуду. Дети…
Как щас вижу день, на который мать пекла кресты. Конечно, постными они были! Не помню точно, на какой день это было, только знаю, что весной…
Отец стал вспоминать, потом махнул рукой и подытожил рассеянно:
- У этих попов ничего не поймёшь – одни праздники по времени стоят на месте, другие праздники гуляют по численнику*. Год на год не сходится.
- Опять ты супротив попов бухтишь! – Не стерпев отцова незнания, встрепенулась мама. Она сидела у голландки и выгребала золу, готовилась вечером затопить печку. – А кресты пекут в субботу на третьей неделе Поста – крестопоклонная неделя! Так нас дед Паша учил, он-то все праздники знал и все обычаи. Я и теперь всегда пеку. Ты чево, не чуешь, что ль от старости ни духА*?
- Знаю, знаю! – Оправдываясь, подхватил отец. – Ты, бывало, ещё всякие мелочи в кресты впекала, а мы гадали.
- Да, да! Это было давно, когда наши с тобой детки были маленькими, чай, интересно с ними было. А мой дед, я помню, ночью прислушивался к звукам из переднего угла, из-под полички, вместе с нами и говорил шёпотом: « Чу, слышите, трещит, трещит… Это щука лёд на речке ломает! Середина Поста, скоро Пасха! Скоро весна!» Чудно и интересно с ним было… А у наших ребятишек не остался в сердце этот праздник: ни пышки, ни загадки, ни радость не остались. Даже время, когда пекут кресты, они уже не помнят. Безбожники! Да-а… самое простое постное печенье – крест: крестушку из теста слепил и сажай, вот тебе и выпечка. Правда, святить в церкви положено, а потом угощаться.
Отец отодвинул на край стола рулон закатки, молчал, уставившись в рябое в накрапах дождя окно. Как ребёнок после плача, глубоко вздохнул и передёрнулся:
- Вот и мы, ребятишки, в тот Пост, в эту самую третью субботу, утром с тятькой сидели за столом и ели картошку с квасом. Тятька хрустел луком. Мамка в чулане стряпала на столе кресты. Мы услыхали, как она часто зашмыгала носом. « От лука», - подумал я. А тятька подошёл к чулану. Посмотрел на мамку и волнительно спросил:
- Мариш, ты чего? Что с тобой?
- Ничего, Ваня, это я так… Уф, – отдулась она и продолжила колдовать над тестом.
Тятька стоял и выжидающе смотрел на мамку. И вот она тихо ему говорит:
- Ваня, я серёдку в кресте, там, где крестушки пересекаются, вот красной ягодой калины украшаю, втемяшилось и края у попереченки украсить. В подножие ягодку вдавливаю и думаю:« А ведь жиды в этом месте на кресте Спасителю в руки и ноги гвозди вбивали. Железные! Мои красные ягодки, будто кровь Христова… горькие кровавые гвозди!» И я увидала всю картину казни нашего Спасителя, увидала и Матушку Богородицу всю в слезах… Стоит под крестом, где Сын её возлюбленный распят, а Святой Андил* её утешает… Привиделось мне эта казнь Христа, боль Богородицы разлилась в моём сердце, и я сама заплакала, вот и сейчас плачу… Ваня, я ведь даже во сне, а на яви-то и подавно, верю во Христа, люблю Христа всей силой сердца до последнего своего издыхания…
Отец стоял у чулана, слушая странные слова жены. Ничего не сказал. Просто сел доедать свой завтрак. Все слышали мамку и молчали. После еды ребята усердно молились, даже Павел крестился, как в церкви.
Нарядные кресты у мамки получились с красными ягодками калины. Гвозди Христа… Мы дети, как и мамка, верили и переживали за Спасителя. А девчёнки потаясь всхлипывали – глупые ещё были…
В обед мамка выставила лист* с крестами-загадками и велела брать по пышке.
Дунька схватила себе пышку с медным колечком – хорошо, значит, вырастет и выйдет замуж. Матери досталась с конопляным семечком, а мне с ржаным, это мы нагадали добрый урожай в этом году. Отцу со щепкой: страшное предсказание - гроб… За то Павел взял крест с копейкой – богачом будет. Зря всё это, ведь мужик никогда богачом не станет… Интересно, Дунька долго колечко берегла. А тятька сказал:
- Бабушкины сказки - прибаутки* и поверья эти… Мариша, зачем ты придумала щепки туда пихать?
- Положено! Все запекают, - ответила мамка.
С Благовещенья светец уже не зажигали, дня прибыло так, что и утром, и вечером в избе было светло.
В этот день с Бутской наплыл туман, и даже к вечеру стал накрапывать холодный дождь.
- Ну, если на Благовещенье туман, да дождичек напрыскал, то уродится рожь в нынешнем году! – Радовалась мамка, потом спросила отца. – Чево там у вас насчёт делёжки земли-то?
- Идёт полным ходом! Вот вечером пойду к Игошкиным, выборных людей в совет сельский выбирать будем. Про передел земли поговорим. Самогонщиков и «германок» вразумлять будем, ишь к шкалику* прикладываться, шалавы, повадились. Дел много! Развихлялась община без крепких мужицких рук...
Вечером отец оделся в новый полушубок, расчесал свои белые усы и повернулся от зеркала – осколка на стене :
- Сегодня съезжая! – Доложился он мамке, - Ванёк, айда на съезжую со мной.
У Игошкиных я сидел у светца и менял лучины, а заодно слушал. Я плохо понимал о чём шла речь, но после в течение жизни домыслил. Говорили, что община остаётся. Трёхпольное пользование землёй, как было до революции, так и при новой власти пока остаётся. Делить землю будут по едокам. Женские души на этот раз тоже будут считаться наравне с мужскими: пришло равенство и братство.
Делить будут, как и раньше, сроком до следующего передела на семь лет. Кругом в сёлах чаще поля делили. Знаю, волостной общинник говорил, что Тамбовская сельская управа велит редко делить землю – в двенадцать лет раз. Только наши общины никого не слушались и проводили переделы, как их нужда заставит: много детей народиться или много стариков умрёт. На Иве, я знаю, строго держались семи лет. И вот почему: если часто землю делить, то у неё будет часто меняться хозяин. А хозяин, он её использует земельку так, чтоб выжать из неё все соки урожаем, и год от года она испашется*. А если хозяин будет долгосрочный, почти как постоянный, то он землицу будет жалеть. Жалеть, значит ухаживать за ней, удобрять, чтобы самому взять с неё больше. Так думали старейшины и все мужики.
Я помню те времена, тогда в конце весны или в начале лета многие хозявы созывали помощь*, грузчиков с вилами и подводами - колымаг* десять от других хозяйств приезжали. Весь день, а то и два дня вывозили навоз с хозяйского база в поле, там раскидывали. Очищали двор от нозьма. Я думаю, что в среднем хозяйстве, где есть корова, лошадь, овечки и куры, за год накапливалось колымаг* шестьдесят. А за три, четыре года их будет сотни две, а то и больше. Вот и считай: я точно знаю, что четыре десятка колымаг на огороде улучшает сильно землю на сорока сотках – сам вывозил и до колхозов и после, да ты помнишь всё это! Если бы сам у себя не чистил баз от нозьма, то и не говорил бы про количество! Вот и считай: две сотни колымаг удобрят землю почти на двух десятинах. И это я по - плохому взял! Теперь становится понятным, почему проводили на Иве передел через семь лет: хозявы успевали вывезти накопившийся навоз на свои поля и использовать его для себя. Так я думаю…
Никто уже об этом не скажет. Митька Васянин, этот скажет. Мы – последние жильцы Ивы, которые застали трудное время – момент перехода от власти царя к управе коммунистов. Но об этом потом расскажу!
Получалось: и земле хорошо с навозом, и мужику хорошо – хлебца побольше родит! Ивинская земля она плохая для выращивания хлеба – подзол, да суглинки, вот и удобряли с тех пор, как жечь засеки перестали: леса-то у общины кончились. Это тебе не Голицкие* тучные земли - там у них золотая пшеница вызревает больше пятидесяти пудов с десятины и без нозьма. Мы-то рожью перемогались: считали, что хорошо, если с десятины пудов сорок пять соберёшь, а пятьдесят-то, это куда - как хорошо! Яровые сеяли – овёс, гречиху просо и горох с чечевицей был. Выручала картовка и овощные огородики…
Только так и спасались мужики! Жили потихоньку: хлеб зачастую лебёдный жевали, квас пили.
- Да что ж это такое! – не вытерпел я и вскрикнул, слушая про лебеду. – У вас же своя земля была! Только сей и убирай хлеб! И ешь его вволю. Заладили одно и то же - и ты, и мать всегда жалобитесь: « Лебеда, лебеда… Только и спасал хлеб лебёдный!» Она, земля-то, не сеялось что ли, раз на столе пусто было? Не пойму я что-то…
Я завёлся от непонимания, аж мысли в голове перехлестнуло, пёрли одни голые и злые слова:
- Своя, своя земля была! Какого же рожна ещё вам надо? – Орал я будто, прости Господи, на съезжей какой-нибудь горластый Дрючка.
Отец даже отпрянул в сторону от моего возбужденного крика. Вздохнул и осадил шумный водопад слов:
- Нет, земля была не мужицкая, даже и не общинная… Считалось, что земля и мы, мужики, государственные. А ещё говорили, что мы – крестьяне чернопашенные*, вольные. А народ толковал так: земля даже и не царёва – она Богова. Вот труд на ней наш и продукты с неё наши. – Отец поглядел на меня свысока своего возраста и спокойно заверил:
- Постепенно расскажу и про землю и про село, а то, я чую, ты ни капли не понимаешь, что такое земля и жисть в общине. Ты человек из другого времени, ел всегда хлебушек чистый. Так немножко при Хрущёве, ёшь его в конопель, ты пареньком понюхал нужды – с гороха трещали и хлебцем кукурузным давился…
Мать встряла:
- Чай, в шестидесятых годах недолго кукурузный хлеб крошили по столу! Я по-старинному хлеб пекла с картошкой, тертые жмыхи в тесто клала. Мучку-то экономила, вот и хватило до нови… Не такой мягкий хлеб был, во рту ватлался и пах картовью. Но с молоком и щами он шёл за милую душу.
Отец засмеялся и сказал:
- Ну, это разве голод! Хлеб с картофельным жмыхом – первый хлебец в старое время. Все – и богатые, и бедные ели почём зря! Дык, я б и сейчас такого хлеба поел со щами иль с чайком…
Отец спрятал закатанный валенок в мешок с шерстью, отнёс в чулан, и спросил:
- Успеваешь записывать?
Я мотнул головой. Он продолжил:
- Эта съезжая запомнилась мне житейскими разборками. Общинный староста дядя Оська Играшкин, на вид крепкий старик с белой окладистой бородой, стоял у стола напротив икон и говорил. Он сначала дал слово своему помощнику дяде Фёдору - такой же белобородый, он говорил про «германок»:
- Не было напасти на Иве, да целых две накачались: это шпирт – пьют и дуреют от него вповалку, дела не делают, хозяйство забросили*. Всех прогульщиков по повинностям будем штраховать хлебом. И тех, кто много пьёт и в семье буянит, кто деток обросили* - тоже начнём прижимать. Мужики, одумайтесь! Живут ребятишки, как сироты, грязные и вшивые. Голосуем за наказания: согласны штраховать или запирать надвое суток в чулан?
Съезжая загудела, кто-то против, кто-то поддержал; всё равно проголосовали за наказание – больше двух третьих голосов набралось…
Дядя Фёдор продолжал:
- А вторая напасть вроде из благого дела – денежная помощь царя солдаткам. Он казну свою даёт им, а они на грех её переводят – играют в карты или в орлянку и вино пьют. Я так скажу: казна и орлянка на Иве новая поганка…
Все засмеялись. А дядя Фёдор продолжал стыдить разгулявшихся баб:
- А мы им помогаем от общества, ведь жалко детишек, голодают: и зернеца даём, и дровишек за счёт гужповина возим. До чего докатились «германки»! Вон, Лушка налупилась шпирту и не смогла невладелая от пьянства дойти до дома. Утром нашли - замёрзла в овраге-то. Похоронили её рядом с кладбищем – нельзя ей туда, где наши родители лежат. Она вперёд времени умерла, украдкой, значит, нет ей родительского почёта со всей нашей роднёй. Думайте, дорогие сельчане, думайте… И нет теперь несчастной её душе дороги, как родителю, там, на Том Свете – мрак и скрежет зубов ждёт её! Бабы, и старухи, отмаливайте несчастную овечку, чай, она в нашем стаде была! И отец Константин так скажет…
Народ охватила тишина, только слышно было, как у Харки сипело в груди: чай, подружка её была, Лушка-то.
- Мужики, - продолжал Дядя Фёдор, - предлагаю, всех, кто будет не в дело пить вино и буянить, хоть дома, хоть на селе, наказывать: запирать на два дня в каменную Гаранькину конюшню на огороде, пусть воют! Там тепло, светло и опорожнится, есть куда. А в окошечко водички ставить будем и хлебца кусок, как в остроге…
Все согласились. Дядя Фёдор сел у стола. Староста погладил бороду и сказал:
- Тут оказия на нас свалилась, чего сроду на Иве не было.
Все притихли, затаив дыхание. Тянули бородатые лица ухом к столу, боясь пропустить слова. Староста продолжал:
- Скоро передел гужом пойдёт, надо будет скорым бытом людей повытных* выбирать, межевых, грамотных помощников - дел невпроворот. А тут тебе напщина стряслась, только от важных дел отвлекает. Как не крути, а решать надо – случай грешный, убойством* пахнет. Щас Васька Широков расскажет. Ты выходи к столу и объясни, как всё было, - обратился он к пацану, моему другу, тому самому Кучеру.
Я забыл и про светец, тоже вытянулся к столу. Васька вышел, пригладил чёрные, как воронье крыло, волосы и стал рассказывать:
- Пошли мы с товарищем, Яшкой Бариным, нарубить орешнику. В лесу ещё наст, я ходил по насту и вырубал на городьбу ровные орешины, а Яшка стаскивал их в кучку. Вдруг попался снежный бугорок, как пенёк под снегом. Только пеньки-то все наружи. Я возьми лезвием топорика и чиркни по бугорку, комок снегу с края кучки отлетел. Смотрю, ба, а в нём маленькие пальчики торчат! Они были уже промёрзлые… Я остолбенел. Подошёл Яшка. Он, как увидал оказию, как заорёт, И мы припустились домой. Дома еле-еле отпыхались*, рассказали дедушке Паше. Он оделся, и мы повели его го в лес к страшному бугорку. Дедушка – человек верующий, бывалый, он ничего не боится, взял и раскопал снег на куче. Тогда мы увидали ма-аленького ребёночка, мальчика, накрытого каравой* холстинкой. Розовенький, он скукожился, ручки поджал к животику, так и замёрз, сердешный. У меня от жельбы* инда слёзы на глаза насикнулись*… Вот и всё, что я скажу. А дальше вы уже сами всё знаете.
Народ зашумел, а Васька пролез к двери и ушёл домой.
- Осип Варионыч, а дальше-то что делать? – Наперебой спрашивали мужики и бабы, вздыхали и добавляли: - Какое грешное дело! Нельзя оставлять так – надо найти убойцу*, и похоронить невинного младенчика…
Крёстная Оля вздохнула и сказала:
- Знать, Господь, Ваське шепнул, чтоб под снег заглянул. У Бога не одна невинная душа человеческая зря не пропадёт, всё откроется и упокоится, как положено, я это точно знаю… Теперь небесная судьба младенца в руках Божеских: позаботится о безвинной душе дитяти…
Староста поднял руку и успокоил народ:
- Я чево скажу: будем хоронить – Павел Иваныч у себя вымыл мальчика, и гробик ему сколотил маленький. Тут померла старуха у Милёхиных, вот, в её могилку и поставим гробик-то. Родные согласны. Они сначала на дыбки пошли, дескать, малыш не крещёный, грех с некрещённым-то… Я пристыдил их: говорю, что тут особенный случай, тут Бог сам разберётся с дитём, наоборот, хорошо: чай, безгрешный мальчик – андил*. Послушали родные нас с Павлом Иванычем и согласились. Отец Константин вроде не против, ему Павел Иваныч рассказал обо всём Вот, так мы с помощниками решили действовать. Даётся мне, что это девка сделала, зрелая гулящая баба на страсть такую не пойдёт – греха убойства побоится больше чем мужа. Потому, завтра днём пусть-ка ребята из комбеда вместе с Павелевым Ванькой пройдут по Новой Дерене двор под двор. Заходят в те избы, где есть девки, пусть внимательно смотрят им на грудь, туда, где сиськи – не мокрый ли сарафан; она, кто родила-то, теперь в этом месте сочится молоком. Не утаишь… Завтра опять все на сходку – весна пришла. Иван тебе понятно – провести осмотр?
Ванька согласно кивнул. На этом Съезжая закончилась. И мы с тятькой ушли домой.
Переход к ЗАСЕКУ 9 : http://www.stihi.ru/2020/03/16/9377