С днём рождения!
Вячеслав Смирнов: «СПЛОШНАЯ ГОП-ЦА-ЦА...»
Помню, как впервые его увидела. Мы, абитура, то есть те счастливчики, кто прошёл творческий конкурс в Литинститут и понаехал из своих провинций на вступительные экзамены, сидели у двери приёмной секретариата в ожидании своей очереди. Вдруг передо мной ураганом пронёсся невысокий крепыш в экстрамодных шортах, решительно открыл дверь и скрылся в кабинете. Когда он вышел, настала моя очередь. Я пришла с мамой, которая приехала из Ростова-на-Дону погостить к своей подруге-журналистке в Мытищи, а заодно и меня поддержать.
С трудом оторвав себя от кресла в коридоре и маминой доброй ауры, я подошла к двери и робко постучала. Ответа не последовало. Я постучала снова. Тишина. Через какое-то время дверь резко отворилась, и Зоя Михайловна Кочеткова (а это была она) пригласила меня внутрь кабинета.
– Ну дела! – воскликнула она. – Вот это абитуриенты нынче! Один дверь ногой открывает, а другая наоборот скребётся как мышка. Учись, Валерия, у Вячеслава Смирнова, как нужно заходить в помещение! (Надо сказать, что замечательная наша Зоя Михайловна всех своих студентов всех выпусков помнила не только по именам, но и по отчеству. Например, могла во дворе Литинститута бодро кивнуть проходящему мимо Антону Хусаинову: «Добрый день, Антон Феликсович!» – чем повергала всех нас в восторженный шок).
Так я узнала, что напористый парнишка в шортах – это Вячеслав Смирнов.
Мы нечасто перекались во время учёбы в силу того, что занимались у разных мастеров и вращались в разных компаниях. Но тем не менее Слава для меня – один из ярчайших представителей нашего замечательного, не побоюсь этого слова, – звёздного курса. Он всегда был личностью неординарной, не похожим ни на кого, со своим взглядом на жизнь, на творчество, на людей.
У него была особенность – ни на одну сессию он не приезжал в прежнем виде. Если прошлый раз мы видели Славу с бородой, то в следующий приезд он был лысым, или с усами, но без бороды, или с хвостиком, или ещё в каком-то новом стилистическом образе. Это привлекало к нему внимание, удивляло, делало его запоминающимся. Мы все, однокурсники, воспринимали метаморфозы Славиной внешности тепло и с юмором. Он у нас был такой один – всегда модный, всегда необычный, всегда супероригинальный.
Кстати, на вступительном экзамене, где мы писали этюд на одну из шести предложенных тем, мы со Славой выбрали одну тему – «Смерть пионерки». На эту же тему, помимо нас, писали ещё и Вика Беляева, и Вах (Виктор Айсин). Я и Вика разработали тему, каждая хорошо и по-своему, о гибели идеи. А вот Слава с Вахом убивали своих пионерок по-настоящему. У Ваха в сочинении речь шла о пожилой пионерке, которая, умирая в своей нищей одинокой квартирке, вспоминала три самых счастливых события в своей жизни, одно из которых как раз было вступлением в Союз пионеров. Это было остроумно и печально одновременно. А у Славы в его остро-постмодернистском рассказе речь шла о пионерском лагере, где кровожадные пионеры убили и съели (чуть ли, кажется, не зажарив живьём!) одну из своих пионерских подруг. Я позже видела это произведение – без хохота вперемешку со слезами невозможно было прочитать ни строчки. Получилась великолепная пародия на всё фальшиво-лозунговое, чего предостаточно было в нашей советской действительности.
Нас было трое на курсе, кто писал изложения и диктанты практически без ошибок – Смирнов, Марина Щербинина и я. У всех троих за плечами имелся опыт корректорской работы, да и врождённую грамотность, что называется, не пропьёшь. На занятиях практической грамматики наш педагог Магдалена Рубеновна Саркисова, очень немолодая с аристократическими манерами женщина, гневно говорила: «Боже мой, дорогие мои! Если вы думаете, что вы все таланты и грамотность вам не нужна, то вы сильно ошибаетесь! Освойте хотя бы знаки препинания – вам, поэтам, они просто необходимы для того, чтобы донести ваши стихи до читателя в правильной интонации. И умоляю, запомните, как пишутся слова «интеллигент» и «искусство»! Стыдно именно вам этого не знать! Когда интеллигент не знает, как он сам пишется, он не интеллигент!!!»
И мы раз за разом брали плохо поддающиеся вершины грамотности, кропая диктанты под её чутким руководством. Однажды она с восторгом, очень внятно (она всегда разговаривала крайне отчётливо и выразительно) произнесла:
– Ну-с, дорогие мои, поздравляю! Несколько работ написаны очень хорошо. А в одной вообще нет ошибок! Автор этой безупречной работы – Вячеслав Смирнов. Будьте любезны, милейший, пройдите к доске, я хочу, чтобы вы всем этим олухам объяснили, как нужно правильно писать.
И вот тут произошло нечто непредвиденное. Слава нехотя вышел к доске, аккуратно встал возле неё, взял в руку мелок и не произнёс ни звука. Как ни пыталась Саркисова его расшевелить наводящими вопросами, он словно воды в рот набрал. Ну не хотел делиться с нами кладезем своих знаний – и всё тут! Магдалена Рубеновна на секунду и сама впала в ступор от изумления, но, осознав, что из Славы не вытянуть ни слова, великодушно отпустила его на место.
А я прекрасно понимала, что Слава, скорее всего, просто не знал правил русского языка – у него была абсолютная грамотность, и объяснять, почему то и это он написал правильно, он не пытался, да и не собирался пытаться. У него и так с правописанием всё было в порядке.
В другой раз с этой особенностью Славиного мышления (или характера?) я столкнулась чуть позже, когда услышала на каком-то занятии в институте новое для меня слово «эвфемизм». Я не очень поняла его значение и в общежитии кинулась за разъяснениями к Вадику Леванову. А, как всем известно, все годы учёбы Вадик жил в одной комнате со Славой Смирновым – так же, как я с Леной Грачёвой, а Вика Беляева – с Ликой Михайловой. Это были такие устоявшиеся парные союзы общежития, половинки которых, видимо, подошли друг другу по всем параметрам. Вместе было легче, вместе было веселее, вместе было надёжней.
Я ворвалась в их комнату и с лёту выпалила: «Вадик, что такое эвфемизм?»
Вадим призадумался, а потом сказал:
– Слушай, сейчас Славик придёт, а он как никто другой знает, что такое эвфемизм. У него как раз этих самых эвфемизмов в стихах полным-полно!
И я осталась ждать прихода Смирнова. Когда он появился, мы его тут же озадачили тем же самым вопросом.
– Эвфемизм? – часто моргая, переспросил Слава.
– Ну да, – сказал Вадик. – Объясни ей, ты же хорошо разбираешься в этом.
Слава почесал макушку, бормоча: «Э-э-э… Эвфемизм – это… ну… э-э-э… Эвфемизм – это… Как бы это сказать… э-э-э…»
Вадик, поняв, что это может продолжаться долго, бросился другу на выручку.
– Короче, эвфемизм – это замена нехорошего слова хорошим! – выпалил он.
– Вот-вот! – обрадовался Слава. – Именно это я и хотел сказать!
Мы с Вадиком только молча переглянулись.
С тех пор я железно поняла, что Слава Смирнов – человек не из общего ряда. А значит – гений. Это я говорю безо всякой иронии, кстати. Уникальность мышления и подхода буквально ко всему и определяет неординарность творческого человека. Слава всегда многое знал и умел, но вот объяснять – это, видимо, совсем не его. И он не напрягался. Он смело и блестяще пользовался в своём творчестве эвфемизмами, а вот как их классифицировать и разъяснить – это уже для него, по-видимому, дело десятое.
Сегодня у Вячеслава Смирнова день рождения. Хочется поздравить его с этим замечательным личным праздником и пожелать душевных сил, вдохновения и новых задумок, новых творческих воплощений планов и идей. Горжусь нашим знакомством – сегодня Смирнов известный в Тольятти издатель, редактор, литератор. Много добрых и замечательных дел ему удалось провернуть за эти годы. Он немало помогал и самому Вадиму Леванову, а теперь многое делает для увековечивания его памяти. Ему удалось собрать всех, кто знал и помнит Вадима, под одну обложку в книгу мемуаров «Вадим Леванов в воспоминаниях», за что мы, участники, все ему очень благодарны. Это не просто кропотливый и тяжёлый труд – это в каком-то смысле настоящий подвиг друга и издателя.
Будь счастлив, Славочка! Радуемся тебе и ждём новых задумок и побед.
Хочу привести ниже для всех читателей и почитателей твои стихи из подаренного мне когда-то твоего маленького сборничка «Жутики» – из моих самых любимых. В талантливых стихах – в каком бы жанре они ни были написаны – всегда очень объёмно и многомерно отражается время. Ну, и мы в этом времени – как в капле воды…
* * *
Отплываем в далёкий неведомый край,
и никто не помашет вослед.
Эй, моряк, ты хотя бы себе пожелай
долгих зим и бесчисленных лет!
Эй, моряк, почему ты оставил штурвал?
Почему ты, как зверь, закричал?
Это выловил вечно пустующий трал
непонятно какую печаль.
По морям по волнам приключений лихих,
сколько их – не разгонишь веслом.
Ты когда-то на суше забросил стихи,
а теперь вдруг опять понесло.
Ты на вахте стоишь и грустишь в непогодь,
карандашиком портишь блокнот.
Не выходи строка. Ты ей шепчешь: «Выходь!» –
и усмешка уродует рот.
Изливая тоску по далёкой земле,
где не ждёт ни живая душа,
ты плывёшь в никуда на своём корабле,
по дороге бумагой шурша.
Ну, а если случится в пути ерунда
и прервётся незримая нить –
ты забросишь бутылку с записками вдаль
и отправишься крабов кормить.
ТАНГО
Вечером вдвоём на пилораме,
приподнявши ствол за комелёк,
любовались звёздными мирами,
и чадил в печурке уголёк.
На складах заснувшие старушки
прижимали трепетно к груди
волглые слежавшиеся стружки,
словно в узелочках бигуди.
Звёзды нам загадочно мерцали,
на фуфайки клеилась смола.
Я, признаться, был официален,
да и ты бы вряд ли мне дала.
Что же им, убогим, нынче снится:
зимняя пурга?.. июльский зной?..
И мерцали старческие лица
неземною, странной белизной.
ГОЛУБЧИК ПЕТРУШКА
Голубчик Петрушка, не медля скажи:
Зачем ты всегда недоволен?
Ты путаешь жутко во сне падежи,
А если не спишь – то тем боле.
Милейший лопух, ты всегда и везде
Кичишься ненужной оттяжкой.
Как старый лошак, ты кривишь в борозде
И дышишь надрывно и тяжко.
И женщины были, и вина лились,
И всякие трюки творились…
Голубчик Петрушка, не медля колись:
Куда эти дни удалились?
Куда все исчезло – навек, без следа?
Ответь добряку и повесе.
Голубчик Петрушка, ты весел всегда,
Но – не по-хорошему весел.
* * *
Ртутный столбик упал к сорока,
на дворе кружеляет пурга.
Всем по акту списали срока,
а меня бригадир проморгал.
И в тифозной палате ночной
я узрел (экий, право, чудак!),
будто я – на приступке печной,
а на печку забраться – никак.
И, согнувшись под тяжестью век,
я прилёг на заплёванный пол,
и часы свой замедлили бег,
и никто разбудить не пришёл.
Санитары затихли вокруг,
и заплакал замёрзший конвой,
и подальше от лагерных вьюг
я ушёл по дороге ночной.
* * *
Я глаза свои дальномером мерил,
дальнозором и зоркоглядом.
Я словам твоим ни на грош не верил,
ни на йоту не верил взглядам.
А ты звала меня неверущим Фомой,
за косовзглядие ругала и корила.
И повторяла часто-часто:
«Ах, неласковый ты мой! –
вот этими б руками удавила!»
ПЕСНЯ-ПЛАЧ-ПРИЧИТАНИЕ
по одинокой девице Татьяне, от которой ушёл хороший парень
тракторист Алёша, а ведь и Таня тоже хорошая девица,
а вот поди ж ты, как оно в жизни бывает, и всё кончается плохо,
и всем грустно и нерадостно
от маленького деревца
до крохотного яблочка –
мичуринцы-стахановцы не пьют воды с лица
чего ж ты плачешь, девица?
да что такое, лапочка?
всё это перемелется и будет гоп-ца-ца
всё сущая безделица
цветочки-огуречики
к чему судьбу проклятую спускать на тормозах
ну, что такое, девица?
уже поникли плечики
и мальчики кровавые запрыгали в глазах
была она отличница
была она бетонщица
шальные-беззаботные-былые-времена!
уже горит яичница
и во поле не хочется
и перспектива лётчицы не светит ни хрена
а всё же – люли во поле
а всё же – ляле вляпали
стаканчики-жиганчики берёзки-деревца
и мы под «люли» топали
и дружно лялю лапали
и было, как в Чернобыле: сплошная гоп-ца-ца
* * *
Ты служила мне внешним коллектором,
а мечтала быть гамма-индуктором.
Я работал в конторе корректором
и партийных решений был рупором.
Ты гордилась задрипанным шмассером,
что валялся за выцветшим кляссером,
и якшалась с сотрудником Мазером –
он по части инъекций был мастером.
Он колол не спеша внутривенное,
изрыгая ворчанье утробное.
Ты имела здоровье отменное,
но читала всегда про загробное.
И держала меня за прагматика,
что прикрылся осиновым листиком.
Вот вам, братцы, и вся математика
пополам, так сказать, с казуистикой.
* * *
Серый кролик рыдает за стойкой,
ты одна виновата во всём,
и любви в тебе – ни на вот столько,
и ушла ты, пардон, с поросём.
Кружат пары в удавьих объятьях,
ёж под столиком ищет ключи.
Серый кролик, грустны твои братья,
что навек потеряли крольчих.
* * *
Листая страницы старинных романов,
шалея от странных в романах картинок –
мой, друг, вам хотелось бы стать д;Артаньяном,
примерив бумажный колпак Буратино?
Мне слышались звуки минувшего лета,
они шелестели загадочным эхом.
О, я вам раскрою такие секреты!
О, я вам устрою такие потехи!
Стремясь к стеллажам по скрипучей стремянке,
в сердцах отметая роман за романом –
пусть я уподоблюсь смешной обезьянке,
скользящей по пальме за влажным бананом.
Ты зря провоцировал эти вопросы,
вникая в пустые, ненужные споры.
Резной мальчуган с облупившимся носом,
тебе никогда не бывать мушкетёром!
На фото: Вячеслав Смирнов подписывает книгу.
Дворик Литинститута, Москва, июнь, 1998