ЗАСЕК 11
Со съезжей отец пришёл, как всегда, поздно. Пожевал картошки с хлебом и солёными огурцами. Шумно отпил старого «женёного»* кваса, крякнул и полез на полати за занавеску.
Мать спросонья пробурмела* и, отодвигаясь, из глубины сна спросила:
- Ты? Пришёл? Поздно как… И мальчишка с тобой?
Отец свежим, ещё не измятым храпом, голосом задорно доложился:
- Со мной явился, вон, на печку занырнул. Допоздна засиделись – интересно, чай, землю делим! Я, Мариша, на любках* взял участок под ярь казённой земли – это на Николавой* у Каменного оврага. Снег сойдёт, межевой замерщик придёт. Это лесниковская выть была, больше двух десятин будет. Давно пустует поле, не дать - теперь одичала и залубенела, как целина, поди, сделалась пашня-то. Получилось неожиданно: не хватало в общий загон десятины, как раз на мой двор угодило, ну я и согласился взять особняком! Неудобная землица, за то прихвату больше десятины получилось…
Мамка похвалила тятьку, от радости совсем проснулась и заверила:
- Ваня, мне не вобычий в общей суматохе работать, это хорошо, что отдельно, на особицу…
Отец, видать, спать не хотел и живо продолжил:
- Вспомнил! Когда наступали, мы проходили по Пруссии; там немцы живут. Вот у них, даже простым глазом видно, что и господа, и сам ихний «кайзер», ну, по-нашему, царь – все думали о мужике, давали отдушину мужику, слободу к труду и жизни. А наши господа чего? Как залезли на мужицкую шею ещё при царе-горохе, как окарачил его, словно конягу, и давай гнать, и давай тянуть из нас жилы и никакой тебе помощи - только с мужика. А мужик из земли берёт пОтом и кровью. Нам ослаба* нужна и помощь! И ей, кормилице, тоже помощь нужна, чай, всю мужик испахал…Всё высосали! Так я, Мариша, думаю.
Что я видел там, в Пруссии? Вот расскажу, у тя глаза на лоб уйдут от дива… В одном селе остановились и располагаться стали. Дома у них двухэтажные большие, каменные, как у нас графская усадьба. Не меньше! Открыты! Сами немца убежали со своими отступающими войсками. Только старые немцы попадались, да мальчишки.
Мы с товарищем зашли внутрь одного дома и ахнули. И чего там только нет: всё есть - и столы круглые, и диваны мягкие, и вода на кухне из стены течёт, и оправляются, гады, в тёплой комнате в смывное корытичко! А тОпится, тОпится эта хоромина не печами, как у нас, а висят у пола чугунины а по ним тёплая вода идёт из кочегарки в подвале – вот она и горячит железо, а оно уж греет избу. Ну, как в сказке!
А насчет еды – нам и не снилось: господа наши так не едят… Всего полные закрома: мясо, колбасы, сыры, свинина и сласти всякие. А уж рыба-то, рыба – толстая, как ветчина, только красная. И вина – не водка, не наша брага изо ржи, настоящие красные господские вина. Хоть упейся. Все комнаты в богатом убранстве, как у графини, аж страшно входить в горницы… Всё блестит. А в колидоре сидит за чёрным звучным струментом наш капитан и играет музыку. Я сроду и не слыхал таких звонких и переливных звуков, аж дрожь до сей поры по спине бежит …
Савин увидал нас, закрыл крышкой светлый струмент и подошёл к нам. Оглядел, принюхался - не пьяны ли, и спросил настороженно:
- Ты чего, Соколов, собрался здесь делать?
- Ничего… - прокряхтел я и выдохнул, как будто подавился. Замешкался и спросил:
- А кто тут живёт?
- Ихний простой бавуэр*, хозяин-единоличник с семьёй. Все ушли со своими войсками, боятся нас… Бавуэр, по-нашему мужик: хлеб растит, скотину водит, торгует своим продуктом.
А товарищ спросил простодушно:
- Иван Семёныч, а зачем немцы воюют-то? У них везде такой порядок и так всё ухожено… Зачем им воевать-то и крушить все это? Наверное, от полноты богатства они с ума посходили – другим макаром и не объяснишь, - хихикнул он, - ведь немцы первые полезли на нас… Зачем? Чего им не хватило? Ума не приложу…
- Бавуэры тут ни при чём, - ответил капитан, - безумный ихний кайзер развязал войну, а наш возгордился. Вот и полилась кровушка… Тут, ребяты, политика, золотые интересы замешаны, не мужицкого ума дело… Наше дело - башку под пули подставлять!
Вот что - вы от своей досады на немцев за такую богатую жизнь ничего здесь не трогайте, не бейте посуду и окна, не крушите мебель и строения! Не кипите пустой злобой! Можете выпить, поесть… Только не гадьте, как свиньи! Увижу, накажу!
Больше двух недель мы на этом месте стояли. Видел и дорф* - хутор ихний и поля! Обратил внимание, как у них кони содержаться – конюшни лучше наших изб. Здоровые лошадки… А пашут эти бавуэры и сеют на лошадях, а ещё у них есть машины – идёт, кряхтит железный конь на четырёх колёсах, а сам, как черт, плуг тянет или сеялку, дымище валит из трубы кренделями. А молотилки у них да-авно механические… Вся эта диковина после осени стоит отдельно на полях в сарайчиках. Мне было интересно узнать, какой прибыток дают железяки эти хреновы…
Спросил у Савина, сколько они собирают зерна с десятины. Он понятия не имел об этом, после узнал у самих немцев и мне сказал, мол, больше ста пудов с десятины. Я остолбенел – это больше нашего в два, два с половиной раза!
А землица-то по сравнению с нашей пензенской тьфу, какая-то глинистая и тощая, как кобыла в недород. Вот оно что делает - помощь-то мужику, маломальское внимание к его труду и забота о земле! Они, немчура жирная, пихают в свою чахоточную землю порошки разные, Савин зовёт их удобрениями. Помогают земле, удобряют похлеще нозьма. Да и вспашка посильнее, чем у нас на пердячем-то пару! Вот и урожаи по полтораста пудов с десятины! Вот, Мариша, доход так доход – больше полтыщи в год на семью-то, как наша, приходится! Конечно, при таких деньгах и мы бы построили и дом большой, и машин накупили, и детей бы выучили!
Всё у них совсем, совсем не так, как у нас. Мы от них отстали, как черепахи от лошади. А ведь мы тоже такие же мужики: и сильные, и работящие, ну, не хуже бавуэров этих. И небо почти одно, и земелька у нас богаче… Что ж мы в дупле-то сидим беспросветно? У них, почитай, почти все грамотные, а у нас через одного читать по слогам умеют. В чём, в чём дело? Я-то догадываюсь в чём: внимание и помощь нужна нам, кормильцам всей Рассеи, а они только про себя думают, устраивают весь год себе гулимыны*, а на нас начхать! Не по-божески это!
Спросил я как-то у Савина про свою жисть трудную, дескать, от чего так у нас. Он шёл куда-то, остановился, подумал, хотел что-то ответить, только рукой махнул. Взглянул на меня как-то жалостливо, как кутейка маленький, и выдавил со вздохом:
- Эх, Рассея…
Сказал и пошёл дальше. Повернулся и добавил:
- Скоро сам узнаешь…
Долго я стоял, раздумывая – причём тут Рассея, чего узнаю… Вот до сих пор думаю, чего хотел командир сказать. Не пойму…
За то я чево надумал-то: отделится в отруб, а потом хутор сделать свой на три дома – Акимкиных позвать, Юшка Игошкин, шуряк-то, скоро из плена придёт, и ещё кого-нибудь из родни. Мариша, помнишь, как до войны волостные старосты уговаривали мужиков отделяться от села в отруб*? Прямо кажний день советовали отделиться от села и дом помощью обещали перенести на выселки! А теперь я сам решил взять землю, что нам приходится, и уйти на своё хозяйство... Щас-то в три счёта выделят из общины того, кто захочет! Решил поселиться там, у леса и жить двумя, тремя дворами, все свои. Это уже хутор… Вон, как в старину стрелки, отслужившие в армии люди, хутором поселились за тайгой, за Бутырками*: так и называется поселение – Хутора Стрелков или просто СтрелкИ*.
- Ну, Ваня, как без села проживёшь… Кто одумывать нужду будет – ни съезжей, ни старосты. И не грамотные мы…
- Сам себе и община, и староста, по уму всё делай! Эх, Марина Акимовна, люди-то давно так живут, в этой самой Пруссии! Это нас, мужиков рассейских, обросили господа вместе с попами – умные, бородатые, а мужика норовят обобрать! А с богачами вась-вась водят, на одной они опаре замешаны - жрать сладко, да нежится.
- Свят, Свят, Свят, - запричитала мамка, - ты не говори эдык про батьшков! Господь накажет за язык пустомельный! Вроде и не пахнет от тебя вином, чего ж ты орёшь всякую ересь?
Отец пообещал не ругать попов и продолжил:
- Не сразу, исподвольки*подыматься будем. Упросим, чтоб земли на Бутской у Николавой нам отвели – там много земли. Избы под горой поставим, бань срубим, а когда разживёмся, то и большие дома сделаем, как у бавуэров; эх, а пахать на машине, коне-пыхтуне железном, приноровимся. И речка рядом, и родники под горой выбивают, и село не так далёко. Дорога на Москву через лес по Каменному просеку проходит. Только живи!
Давно я подсмотрел, там под горой луга – вот распашем их, и у нас низовой огород будет, чай, заместо позьма зачтётся. Детей учить будем. Вырастут - их рядом с собой на хуторе семьями расселим. Мы и родня расплодится – вот и хутор пойдёт: только живи, только работай!
Хорошо - четверо Соколят у нас и две девки; эти замуж уйдут. А вот парни, это наши, хуторские будут! Дороже, чем люди, никакого богатства не бывает: они жизнь дают. Они землю населяют и раем делают… Чем больше, тем лучше! Чай, поди, и ты ещё зародишь, я гляжу - ещё в силе…
- Ну, чего ты болтаешь, старая я уже…
- Какая ты старая! Баба как баба, всё есть, - отвлёкся отец от своих дум о жизни.
- Ваня, откачнись от меня, не мели чепуху всякую... Отрожала я, состарилась без тебя-то! Ой, как Бог даст… Ой, как Бог даст…
Я стал часто зевать, родительский разговор глуше и глуше раздавался в ушах, пока совсем не затих. Я потянулся, нырнул в соломенную подушку и уснул.
И снился мне сон.
Вижу - большие дома стоят под горой на полугорье от Каменного оврага, двухэтажные, такие, о каких тятька рассказывал. Избы с воротами и крыльцо у каждого ровное, на картинке у крёстной Оли Игошкиной видел в книжке – сказки. Мальчишки и нарядные девчёнки бегают по короткой улице, смеются и в лапту играют. Много ребятишек, в два ряда растянулись от кона, я стою с ними и ловлю мячик. А мячик настоящий, каучуковый, такой я у господ два года назад видел. Тогда мы с мамкой ходили по найму на прополку проса к лесным кондукторам. Остановились у кордона, а там две девочки в синих платьях в мячик играли.
А ниже в лугах ближе к Стрелкам брат Павел верхом на жеребце пыжит*, заворачивает табунок лошадей к речке на водопой. Радостно на душе, как-то легко и по-весеннему весело – все лошади наши, мальчишки нарядные мои братцы двоюродные и дом большой наш. И рожь на горе валом ходит – тоже на нашем загоне.
Наслушался отца, вот радость жизни и нарисовала в мозгу такую красивую судьбу! И вдруг вижу: с горы тятька спускается на железном коне. Большая печка с трубой – всё сделано из железа. Из трубы дым валит, заслон закрыт, и четыре колеса, как у телеги крутятся. Едет конь, пыхтит, и везёт дрова из лесу. Тятька сидит на коне, как на печке, смеётся. Только белые усы вытягиваются на красном лице. Зовёт меня к себе прокатиться, а я боюсь. Кричу и убегаю от него.
Уф, проснулся и долго в себя приходил от красивого сна. Уже рассвело. Ребята малые спали, а родители были уже на ногах. Мать доставала чугуны из печки с тёплой водой и наводила в старом ведре пойло. Овцам давали старые квашеные огурцы, рассольный дух стоял в избе.
Тятька выносил в ведре пойло и ходил на речку за водой.
- Мариша, я не досказал тебе, что Савин-то напоследок, как расстаться с нами, сказал. Поеду, говорит, в Питер, там главная суматоха начинается без царя-то… И меня прямо обнадёжил - пообещал, что жисть устроится хорошая. Сказал, что Рассеи без царя не бывает, нового найдут, хорошего, даст он и помощь, и внимание мужикам, дескать, уже и деньги на эти важные дела в банках отложены!
Так сказал: « Сергеич, лет через двадцать приеду к тебе, и ты, как бавуэр, встретишь меня на машине! И народу у вас на селе, да и по всей Рассеи, ещё народится, в три раза природ будет…»
Я всё запомнил. Вот приехал, а тут дел не початый край! Но не трусь, Акимовна. Одолеем! Не мешал бы никто нам разживаться.
- Ваня, а я шпиртачок-то припрятала на случай! Вот придёт из плена брательник Юшка, будет ему хмельное угощение. Если не спрячешь, то ты со своими товарищами из комбеда весь выпорете…
- Тятька кряхнул, сопнул в усы, но с хозяйкой согласился:
- Правильно! А то будем глазами хлопать перед дорогим гостем без шпирту-то…
Он ушёл на двор к скотине. Я встал. Началась жизнь. Хорошая – тятька дома! Радостно на душе…
Так, на сегодня хватит рассказывать. Закатку я отнесу в чан. Я завтра в валяльной сделаю горячую валку. А ты запиши вот эти слова: очень они мне запомнились – это, что народу будет на Иве, когда я вырасту, в три раза больше. И везде так будет… Ты, наверное, заметил, что я в своей жизни люблю всё подсчитывать – чую, сидит во мне счетовод или математик… Ты в меня башкой пошёл: тоже цифры любят тебя. Став взрослым, я прикинул и удивился: тятька-то прав был со своим Савиным.
Вот смотри, как просто. На Иве было две тысячи душ. В среднем это где-то двести пятьдесят дворов по восемь душ, то есть по шесть, как у нас, детей. Молодых людей и детей на Иве в то время было, грубо говоря, тысяча триста, тысяча пятьсот человек. Они сделают семьсот пар. Эти пары народят за двадцать, тридцать лет четыре тысячи человек ( как у нас, в среднем по шесть ребятишек на пару) – вот тебе и новый зарод. Да плюс к этому обычное старое число жителей, то есть две тысячи. Получается, что всего будет шесть тысяч. Делим на две тысячи – и вот она тут как тут: в три раза! И это я считал по-плохому! Как в воду смотрел этот Савинков, и, правда, грамотный был их командир…
Запомни эти цифры! Они обещались и могли бы быть при одном условии: чтобы никто не мешал нашей мужицкой жизни. А мешальщики, «суматоха» там, в Питере уже шли своим ходом и катились сюда в русскую глухомань. Слухи приходили тревожные, хлеба не оставалось – весна. А в лавочке был простой товар дюже дорогим и на прилавке пусто…
Только весна и радовала, хоть и голодно было…
Переход к ЗАСЕКУ 12: http://www.stihi.ru/2020/03/20/5446