Босые пустые лица прищуриными глазами искали свои личные, ни с чем не сравнимые, особенные свои, - индивидуальные (как средства личной гигиены) взгляды; на всё. На всё, что их окружает; На каждую мелочь, и свою собственную, несравненную свою причастность к каждой из этих мелочей. А их было двое, - Мелочь и Непричастность; и носились они в карманах друг друга, и отмечались у каждого друг из друга на их же лицах, на бледноголубой их, некудышной физиономии. Бледны дела твои, человек-незедача. И рожа такая же, как твой пустырник на этаже, между пролетами, в цветочном горшочке, с землею из обоссаной и обхарканой клумбы соседнего двора. - Тварь прокаженная. Больше ты никто... И с этими словами у себя в голове Епифанов отошел в мир иной, в мир грез и сновидений; в котором ему пригрезилось и привидилось сочное полнолуние души его. Незатейливой, но бойкой, твердой, как гранит; и легко воспламеняющейся, как оргазмы девственницы, в суровые зимние времена.
Показалось.
На пустыре, в это время года всегда приходят всякие явления; Ничто из полезного никогда так не приходит, как они. Наглые, но безразличные ко всему. Смелые и отважные; Ах, если бы и твои ладони были такими же, если бы твои руки стали нескромными, и взгляды такими же наглыми и дерзкими, как пустырь, на котором, словно, остановилось время; моё собственное, личное моё, прерванное время... Я бы жила гораздо счастливее той мерзкой твари, которая уже в последние несколько лет так и норовит влезть ко мне в окно, через мутное мое, изувеченное, остановившееся моим временем, дважды как не живое, но навязчивое, отвратительное отражение прошлых моих, попросту изувеченых лет.
Скелет в шкафу.
Бочка мёда, припасена мной лишь из-за того, что деготь был припасен мной гораздо раньше. И трапеза намечалась немыслимой, где я принцесса, а ты скотина, сволочь унизившая всё до основания. И как теперь с этим жить. - Мучайся, - говорит он внутри меня, мучайся, если хоть на что-то ещё расчитываешь. А я расчитываю, я каждую свободную секунду что-то да с чем-то расчитываю; Я уже устала расчитывать, я хочу просто лечь в песок, и усыпаться им с ног до головы; и я уверена, больше чем уверена, - каждый, кто пожелает отыскать, - не решиться на это ни за что, и никогда.
Призрак.
Она играла музыку и смотрела искоса, то на рояль, то на всех присутсвующих возле. Она швыряла взглядами, как нищий на паперти швыряет свои безутешные молитвы тому, кто никогда их не услышит, тому, для кого он даже не существует. У него попросту нет надежд. Как и у этой обреченной вдовы за роялем. Глубоко, очень глубоко копает сволочь, - в самую душу; туда, где, словно, придорожный асфальт на вокзале; туда, где давно следовало бы прибраться - от полуистлевших окурков, от наросшей по стенам плесени, желтых разводов и мерзких пятен, казалось бы навсегда присохших к поверхности ежедневного нашего с Вами существования.
Песни, которые она поёт.
Никто не вслушивается; все сидят молча в задумчивости, и каждый внутри себя напевает свою, единственную из многих, для себя песню. Старательно выводя ноты, она всё же не останавливается, и не подаёт виду насколько ей мерзко молчаливое соло каждого из них. Теноры и баритоны сопят в такт друг другу, басы и сопрано беззвучно завывают, вторя своему внутреннему голосу. У каждого из них своя тональность, но эти сволочи, каким-то невидимым магнетизмом, всё же спелись между собой.
Кружа'т.
Тыщу лет, как надоели друг-другу; но держатся за руки, и в таком же летнем порыве глядят в лица друг-другу и называют по имени тех, кого ещё помнят их светлые, и кристально чистые, как горный родник, голоса. Их объятия нежны, как память; ложатся лицом друг к другу и шепчутся [о чём-то] до полуночи; затем раздевают до гола свои ясные лица, и идут в направлении неизвестности; Сморщенные, но честные границы забытья, влекут их ярче любых загадочных огней, сияющих из самой вечно чарующей, обольстительно притягательной, таинственно ликующей вечности.
Поцелуй.
Доводит до порога, всматривается в соседние с ней лица, но они смущены и отворачиваются; Безумец в её сладких объятиях смотрится гораздо привлекательнее любого из нас, вздернутого в гордости и непреступной крепости самого себя. Обманывайся, - тебе идёт это целомудрие наивности. Широко и гордо - ревность твоя измерима одной лишь печалью; за которой кроется преступление всего непреступного тобою доныне.
Ком в горле.
Конечно же, - можно остаться и погибнуть; Но можно подняться и идти. Найти в себе силы, для последнего шага, который окажется самым первым, но не единственным; Последним, но торжествующе-прекрасным, для начала всей последующей для тебя, и окружающих, - жизни. Наизнанку вывернутый, но прекрасен; Не торопитесь, - всё уже закончилось; Для многих, так и не успев; Так и не начавшись. Прощайте...
Удовлетворенность.
- А ты довольна жизнью?
- Да, конечно! Я ведь могу оставить след. - И она встала босыми ногами в сырые лужи из расскисшего мокрого снега, холодными пятнами разбросившегося по всему пустырю дороги - тротуаров и проезжей части, в глубине насаждений с зеленью и на лысых островках надежды, под названием - спортивно-игровые площадки. Я затащил её в глубь леса и надеялся расцеловать, но я помнил... перед глазами ещё чётко стояла та картина её босых ног и влажной поверхности. И мне стало жаль её, так жаль, что нестерпимо захотелось сделать для неё что-то особенное. Такое, чего для других никогда в жизни ещё не делал. И я решил разыграть её. Поставив на колени, я завязал ей (её же шарфом), глаза, связав ей руки и ноги уткнул головой в землю и приказал стоять так не двигаясь какое-то время, покуда не разрешу ей шевелиться. Сам отошел на безопасное расстояние, взял в руки камень, хорошенько прицелился, и швырнул его... Я с детства очень метко стрелял - из всего - из лука, из арбалета, из отцовского ружья, которое случайно нашел у него под кроватью, да и просто - швырнуть камень в цель не поразив её, составляло для меня огромного труда, мне было проще просто швырнуть его в сторону от жертвы, если намеренно хотелось не попасть в неё. А потом - я чувствовал запах, тот самый ни с чем несравнимый запах... страха и желания жить.
Соль и убийца.
Никогда не понимал людей чувствующих себя дурно, либо и вовсе теряющих сознание при виде крови, - и не важно чьей именно - своей собственной, или кого либо другого. Для меня это никогда не составляло проблемы. Даже более того, - мне всегда было любопытно наблюдать за тем, как она плавно и неспешно покидает чье-то тело, до последней капли. Неспешно, и казалось бы с большой неохотой проливаясь наружу из всех артерий и содержащих её в организме ресурсов. Но иногда, даже зачастую, - особенно в самом начале, и при удачном стечении обстоятельст и при поражении определенных органов или частей тела - она бурной струей - стремительно и безудержно покидает своего носителя - сосуд, который всегда при подобных обстоятельствах, оказывается на половину более пуст, - нежели полон.