На холодной улице я лежал.
Я хотел умереть от холода ночи.
В руке я разбитую бутылку сжимал.
И боль такая, что будет больно, кричи иль не кричи.
Когда я был юн и душою и телом,
Я шел по Москве, где то на Таганке,
Я был пьян и хотел, чтоб тело мое обвели мелом,
Наверное, я тогда чувствовал будущее, я залез выше планки.
Тогда я увидел женщину с ребенком,
Он шел в комбинизоне и с игрушкой в руке.
И меня ударило так, словно током,
И я сломался, словно давление сжало в холодной реке.
Я был пьян и сел на холодный асфальт,
И понял, что мог жить, жить, а не гнить,
Я так хотел бросить пить
И вспомнил как Она уезжала в теплоту Мальт.
Я так хотел бросить пить в тот момент,
Когда женщина посмотрела на меня и отвернулась,
И это было страшнее, чем тот на митинге зверюга-мент,
Она ушла. И не вернулась.
Я так хотел бросить пить,
И тогда я, наверное, мог
Ведь жизнь так легко слить,
Так легко, как вдыхать в легкие смог.
Я так хотел бросить пить,
На этой холодной улице, на Таганке.
Я тогда даже не начал курить,
Я просто хотел вернуться в Новосиб, поесть бабушкиной манки.
Прошло не мало лет. Я сгнил окончательно.
И уже не знаю, что мерзко, что пошло, что правильно.
И уже не хочется ни бросить пить, ни разломать свой кокон
Но знаю одно. Если я снова встречу эту маму с ребенком,
Я снова упаду на асфальт и заплачу.
Я хочу быть ребенком
Чистым
Светлым
Живым
А не мертвым
Не пить
Не курить
Не думать о пошлом и мерзком.
Но это не я. Я не оживу вновь, не воскресну из пепла,
И вера моя в это окрепла.
Прости меня, Солнце, я не нужен тебе.
Но главное - я не нужен себе.
Кстати, когда я болел,
Я играл с сестричкой Кати.
Лицо сжало и скрутило, я заржавел,
И феназепам с водкой уже не прокатит.
С тех пор боюсь я детей.
Вернее, боюсь испугать их.
Не боюсь я нудных и долгих речей,
Но боюсь я детей. Ночь поглотит мой крик.