ЛИЦЕИСТ
(Юность гения)
Как был он жаден ко всему!
Как полуночные пирушки
Безумно нравились ему,
Когда застольем всем из кружки,
Как бы из чаши круговой,
Студенты пунш огнистый пили
И песни пели, и шутили,
И спорили наперебой,
И вдруг волшебно затихали,
Когда один из них стихами
Смирял бурливый спор ночной.
Как за прелестницей чудесной
(А их в селе лицейском – жуть!)
Любил он мило ухлестнуть,
Увлечь беседой интересной
И ночью, словно бы над бездной,
В девичью спальню проскользнуть,
И в неге сладостно-прекрасной
(Забыв, что это на пари)
С подругой, как южанка, страстной,
Гореть до утренней зари.
Как страстно с девой орлеанской
Встречал он северный рассвет,
Читая антихристианский,
Хулой пропитанный памфлет.
В России только начинали
Высмеивать грешки попов,
А там, в Европе, хохотали
Над пастырями – те не знали,
Куда бежать, в какие дали
От злых вольтеровских стихов.
И он смеялся – не напрасно
Всю ночь над книжкой просидел.
«Вот вымысел, а как прекрасно!
Где твой, поэзия, предел?»
И как потом любил он спорить
В особняке Карамзина
О том, что Карамзин – историк,
Ему послушны времена,
Но для чего он в каждом томе,
Священный принимая вид,
Как будто нет важнее кроме,
О христианстве говорит.
Ведь оставаться в вере мглистой
При свете огненных острот –
Прослыть тупейшим гимназистом,
Который правду в споре истом,
Ну хоть убей, не признаёт.
А Карамзин всё слушал, слушал
И говорил, нахмурясь вдруг:
«Как веришь ты безбожным душам!
Но это – молодость, мой друг.
С годами жизнь тебя остудит.
Ты, как поэзию, поймёшь,
Что только Бог – вершитель судеб,
А без Него – и правда ложь».
Но наш герой в горячем споре
Любил вдруг тему изменить,
Чтобы противник сбился вскоре
И потерял защиты нить.
Поэт в лукавом повороте
Сказал: «Религия – беда.
Но вы о власти речь ведёте,
А о народе – никогда».
И тут историк рассердился,
Почти в бесчестье обвинён:
«Мальчишка! Вольтерьянец! Вон!»
И говорят, раздор их длился
До тех спасительных времён,
Пока лицейский брат Вольтера
Не понял, что французский брат
Не что иное, как химера
Идей, отец которым ад.
Но вот, в лицейские пенаты
Вернувшись после ссоры той,
Наш правдолюбец молодой
За стол, хромой и косоватый,
Сел, гневом праведным кипя
(Избави Боже – на себя!
Он был в том возрасте крылатом,
Когда все разом виноваты,
Но лишь не он, всегда святой,
Рассказа нашего герой).
Любил он позднею порой
За свой скрипучий стол садиться.
И если на кого сердиться
Срок выпадал – перо своё,
Как ловкой шпаги остриё,
Он в недруга вонзал.
Сегодня
Покорного слуги Господня,
Смешной историка портрет
Рисует юный наш поэт,
Чуть-чуть подумав над припиской,
Весь острота и быстрота:
«Его Истории Российской
Изящество и красота
Доказывают без пристрастья
Необходимость самовластья
И прелести кнута».
Смеясь, он хлопает в ладоши.
Вот повод, кажется хороший
К Жуковскому воскресным днём
Заехать в гости. За вином
И сплетнями о том о сём
Вдруг вытащить клочок бумажный
И голосом вельможно-важным
Так эпиграмму прочитать,
Как будто бы на лоб печать
Герою едких строк поставить.
И тем хозяина заставить
Из-за стола в восторге встать:
«Мой друг! Мне незачем лукавить.
Так эпиграмму написать
Из нас едвали кто-то сможет». –
Так должен будет он сказать.
Но скажет больше. Ключик вложит
В замок шкатулки, щёлкнет им
И лист с обрезом золотым
Подаст лицейскому поэту:
«Письмо от Вяземского. Он
Настолько прошлым потрясён
Твоим шедевром, что уж нету
И сил моих пересказать.
Изволь посланье прочитать».
И юный гений прочитает:
«В дыму столетий, Боже мой,
Не образ – слиток золотой!
Я без раздумий состоянье
Отдал бы, чтобы сочинить
Такое словосочетанье.
Находка! Свежесть! Обаянье!
Пиита надо заточить
Нам в жёлтый дом во избежанье
Того, что всех в один присест
Нас этот сорванец поест».
Они в охотку посмеются;
И о вольтеровых трудах,
И о приятельских стихах
Поговорят – и разойдутся.
Но всё же более всего
Окрестный парк манил его.
Как он любил в садах лицея,
Где нет ни статуй, ни аллей,
С весёлой книжкой Апулея
Бродить в тени густых ветвей.
Пробьётся ловкий луч блескучий
И тут же в куще пропадёт,
Как будто грозовою тучей
Затянет мигом небосвод.
Но нет ни молнии, ни грома,
Ни ливня над шатром ветвей.
И вот в беседке он знакомой
С любимой книгою своей.
Здесь – «Золотой осёл», а в келье –
Осёл вольтеровский, святой.
Не жизнь, а вечное веселье,
И перемены никакой.
И он над книжкой размечтался,
И долгий путь его земной
Лишь восхожденьем показался
К великой славе мировой.
Вот он стоит в венке лавровом,
И Карамзин, смиряя нрав,
К нему подходит с тихим словом:
«Прости, я был тогда неправ».
И Вяземский, величье княжье
Поглубже спрятав, в ноги пал:
«Прости меня за слово вражье,
Что сорванцом тебя назвал».
Потом они пропели хором –
Дуэтом редкой красоты:
«О, если нас прогонишь ты,
Умрём под грязным тем забором!..»
Герой наш прыснул громким смехом,
И тем же голосом, без слов,
Ответил сад смешливым эхом
Со стороны своих дворцов.
И вновь герой за Апулея
Принялся, слыша сказку строк,
Но совершенно не умея
Предвидеть, что готовит рок.
А рок уже готовил впрок:
За оду «Вольность» – подражанье
Огню вольтеровских идей –
Зной бессарабского изгнанья,
Цыганскую тоску степей;
За пошлость «Гавриилиады» –
Дитя вольтеровской души –
Печаль заслуженной награды –
Тюрьму михайловской глуши.
Но за изгнаньем и позором
Увидит он прозревшим взором
И высоту и глубину
Того народа, о котором
Он говорил Карамзину.
Ну а пока еще не светский,
Не канцелярский, никакой,
Идёт он по садам лицейским,
Еще не став самим собой.
Идёт свободный и беспечный,
По тем местам, где шёл вчера,
И верует, что будет вечной
Лицейской вольницы пора.
4 февраля 2014 года;
6 февраля 2014 года,
блаженной Ксении Петербургской.