Ходит февраль, как конь в пальто,
в шубе рысьей,
в грязно-сером плаще,
всуе и вотще.
Всё ему не то:
то мёрзнет, то киснет.
Зиме расплетает
белые косы,
намекает: –
" Я особенный, високосный!" –
От его дыхания с пальцев её стекают
алмазные кольца,
(к ночи Мороз серчает, но дарит другие).
Утром февраль "сердце гибнет,–
насвистывает,– помоги мне" и прочие песни о главном
(ему не даёт покоя Лёни Агутина слава),
и ложится с солнцем пообниматься.
Солнцу всегда горячие двадцать,
пусть впереди маячит образ чёрного карлика.
(Образ чёрного многих преследует, знаете ли.
Хоть чучелком, хоть квадратом).
Солнце любит внимание. Дразнит:
"Февраль, хорошо умеешь ты гнать пургу,
только я и казнить могу.
Феникс вспорхнёт, полежав в золе,
а ты ляжешь помирать
в жирной чёрной земле.
И помрёшь. Не благодари.
Знать,
у тебя внутри
ничего и нет, кроме смерти.
Братья твои – весёлые черти,
Мороза преданные сыны,
дарят праздники, радость, сладкие сны.
Мандариновую надежду.
А ты ни туда, ни сюда.
Раз в четыре года
играешь теми,
кто всерьез тебя принимает.
Я не в теме.
Сомкни мне вежды.
Лучше я помечтаю о новом Мае,
молодом, зелёном...
У него карманы полны дурмана,
у него глаза: один – изумруд, другой – сапфир голубой.
С ним споёт, станцует любой.
Он такой весёлый, такой влюблённый!
А ты...
Ты пахнешь, как на погосте
пахнут умирающие цветы.
Забери с собой,
кстати, лайковую любовь.
У меня на тебя не хватает злости,
потому что ты
слишком предсказуем, во все века.
Каждая собака наверняка
знает про чернила у Пастернака,
про день сурка,
и про все твои кровавые даты.
Даже с лишним числом когда ты,
это всё ещё ты, Февраль,
утомительный театральный злодей,
в этот лишний день
позволяющий себе слишком много
в чужой судьбе.
Но даже в тебе
улыбка Бога.
Скоро ты пройдёшь в своей шубе рысьей,
в белом пальто,
в грязно-сером своём плаще,
всуе и вотще.
Кончишься, хоть убей.
Забей!
Не бывает по другому в природе.
И мы станем чуть-чуть счастливей,
не смотря ни на что.
В этом главная справедливость:
всё проходит."