Травка-буквица

08 февраля 2015 г.  начата работа над книгой
Вячеслав ПАСЕНЮК
ТРАВКА -БУКВИЦА
1. ПОЗДНИЕ ПРИЗНАНИЯ
2.ЭПОС КЕРАМСКИХ СУГЛИНКОВ
3.ПРИВЕТЫ ПУЛЬСАРА
4.КАМЕНЬ ВЕРЫ
5.КАРМАННЫЙ ЗАКЛИНАТЕЛЬ
6.БЕЗ ЧЕТВЕРТИ ЧЕТВЕРТЬ
7.ТЯЖЁЛОЕ ДЫХАНИЕ
8.ПОЛЯ РАСПЛАТЫ
9. ДОПОЛНЕНИЕ К СЕРОЗЁМУ
10.КНИГА ПОСЛЕДНИХ ДНЕЙ
11.ИДЯ ОТ ОБРАТНОГО
12.РАСПОЛОЖЕНИЕ ЗВЁЗД


1. ПОЗДНИЕ ПРИЗНАНИЯ


***
 Чарорэ стэтостыр
 скхэдэнтипе кхэтанэ!
 Цыганский монастырь,
 цыганское скитанье.

 Жизнь – это боль, но боль
 никак не жизнь, не счастье.
 Мы правду режем вдоль,
 и поперёк не страшно.

 Я вижу край земли –
 нам обещали волны,
 закат рассвет сулил,
 причём сверх всякой нормы.

 А вот не рассвело,
 и я уже не жажду.
 Закатное жерло…
 Ни шагу, друг, ни шагу!

 Тут, у высоких трав,
 тропа уводит в землю.
 Свести бы счёты, брат,
 пока глаголы внемлют.

 Кузнечик, кыш с моей
 ладони испещрённой, -
 я раб минуты сей,
 там, высоко, прощённой.
 
 Забытым быть легко –
 не ждать, не надрываться,
 а словно бы ледком
 навечно покрываться.
 
 Ты слышишь, как шумят
 забытые деревья:
 они  рассвет сулят,
 и веря, и не веря.

 *
Тело внушает страхи –
дело диктует стихи:
не провернуть шахер-махер
с лёгкой-нелёгкой руки.

 В самых пушистых строфах
 строчкой пробьётся дрожь:
 словно запутавшись в стропах,
 камнем к земле пойдёшь.

 Падай, земное созданье,
 к местности припадай.
 Хватит уже на собранье,
 всё же ещё накропай.

 В тихом умопомраченье
 есть своя кривизна –
 сладостное скольженье
 без правящего весла.

 *
 Каменка – тихая маменька.
 Тясмин – тесный, как ясли.
 По улице водят мамонта –
 он шерсть обдирает до мяса.

 После проносят трипольцы
 обращённые к солнцу лица.
 После теряются кольца,
 чтобы в воде раствориться.

 Потом съезжаются гости,
 привозят бумажные дести:
 выкладывают на помосте,
 как на самом заметном месте.

 Пусть глядят узкоплечий Тясмин
 и хохлушка – живая Каменка:
 было тёмным, а стало ясным, -
 мы ещё не утратили навыка.

 *
 Выветрился запах нафталина
 дух поэта выветрился раньше.
 В старенькой разбитой мандолине
 паучки наигрывают марши.

 Посреди несбережённой речки,
 в донельзя раздолбанной гондоле,
 странные родные человечки
 ловят рыбку, разделив на доли.

 Парк, в котором не витают души
 храбро гарцевавших на тростинках.
 Монументов бронзовые туши
 возлежат на мраморных подстилках.

 Грот недаром сопределен с гробом:
 оба в точку - оба в темнотищу.   
 Тот поэт был первой Божьей пробой –
 перед тем как выходить на тыщу.

 Не выходит, и уже не выйдет.
 Пролетая над материками,
 Он слезу небесную не вытрет,
 Не всплеснёт небесными руками.

 *
 Негр сдохнет с тоски на Кераме,
 потому и не едет негр.
 В этой дважды и трижды яме
 запах вырванных с мясом недр.

 Потому и никто не едет,
 и не надо сюда приезжать.
 Чёрных дыр несуразные дети,
 мы умеем слово держать.

 Эта чёрная клятва сквозь зубы -
 присяга под медной звездой.
 И не любят убогие судьи
 наш насыщенный жёлчью настой.

 Так богатые бедных не любят,
 так успех отрицает провал.
 Мы колотим в шаманский бубен,
 выколачивая права.

 Но и наша рука не правее,
 ритм не складывается в судьбу:
 он немеет, мы глухонемеем,
 вместо слёз подбирая слюду.

 *
 Век любит красное: как хлорка,
 оно въедается в рассудок.
 Большие траурные хлопья
 ложатся в подступивший сумрак.

 Змея, кормилица врачей,
 над чашей мира изогнулась:
 на дне её пустых очей
 жизнь отразилась и запнулась.

 Стечётся в каплю тишина,
 стекутся обстоятельства.
 Перебери стакан пшена
 на грани помешательства.

 Слежу, как движется по краю
 перелопаченный позор,
 и подписать не успеваю
 общественный колдоговор.

 Зрачок совсем как молодой
 летит на свет придуманный,
 и поздно выставлять ладонь,
 когда из бездны дунуло.

 Высокое лицо слепого,
 с гекзаметром вполне сравнимое,
 скопленье ужаса степного –
 святого, вечного, совиного.

 Гомер подсолнуха и гречки…
 В войну играют человечки,
 и стыд эпохи – личный стыд,
 весь этот спад, весь этот спид.

 День не помечен был, не выделен,
 так разошёлся по рукам:
 он, как яйцо, был нами выеден,
 жизнь разошлась по четвергам.

 *
 Где отчаянье, там начинается ода –
 вызов карку вороньему и кутежу.
 Здравствуй, солнце две тыщи девятого года! –
 ты находишь меня, я тебя нахожу.

 Осенённые гибелью десятилетья,
 как доспехи сдвигаемые, гремят.
 Сокрушаясь, ликуя и сатанея,
 человечество выстроилось на парад.

 Принимающих нет – воздух глухо мерцает
 золотистым погон и петличек шитьём:
 перед выставленными напоказ образцами
 мы идём, и проходим, и снова идём.

 Позади пошевеливается баррикада
 из сермяжных, обрыдлых, облупленных правд.
 Мы не чувствуем мер и весов перепада,
 потому что привычен любой перепад.

 Где отчаянье, там начинается ода –
 вызов карку вороньему и кутежу.
 Здравствуй, солнце две тыщи десятого года! –
 ты находишь меня, я тебя нахожу

 *
 Если что и было, то в задатке, -
 брось считать унылые ку-ку:
 на шестом ли, на седьмом десятке
 ляжешь ты в последнюю строку, -
 взятки станут гладки, святки сладки,
 счастье улыбнётся дураку.

 Нету упоительнее ритма,
 проще и сердечнее в стопе:
 это ретро поострее бритвы,
 не вмещается в самом себе,
 и субтитры прямо и открыто
 проступают на глухой стене.

 «Выхожу один я на дорогу», -
 слишком широка для одного,
 здесь немыслимо идти не в ногу,
 жаль,недолго и недалеко:
 верный слову, а вернее – долгу,
 рухнул дом, хоть он не домино.

 «Не жалею, не зову, не плачу», -
 этих НЕ достаточно вполне…
 Нет: ещё не жажду и не алчу,
 пусть моё останется во мне:
 больше ни копейки не потрачу
 с тёплой пустотой наедине.

 «Спичка отгорела и погасла»,
 всё, что требуется, осветив:
 тело прежней сети неподвластно
 в глубоко заброшенной сети.
 Будто на подушечке атласной,
 голову навечно остуди.

 *
 Тот начинает с молитвы,
 тот начинает с битвы,
 все начинают с ловитвы,
 ловли чего-нибудь.
 Чтобы к судьбе подлизаться,
 я начинаю с абзаца:
 рисую волка и зайца,
 стрелою пронзаю грудь.

 Унылый психоанализ:
 и в этом, и в том сознались,
 сложили и вычли – аллес
 никак не выходит гут.
 Так что же – капут, братишка?
 Как прежде сказали б – крышка…
 Густеют потёмки, слышь-ка,
 мы, чай, засиделись тут?

 Зачем раскрывать Монтеня?
 Не та у тебя антенна.
 Чем ползать в чужом, потея,
 плесни голубой слезы.
 Какие на стенках виды,
 такая краса, иди ты! –
 ликвиды и неликвиды –
 от ангелов до лозы.

 А лучше раскрой Жюль Верна –
 и думать забыл, наверно,
 как одолевалась скверна,
 и гору брало добро?
 Давай закруглять самоедство,
 пора погружаться в детство –
 издревле известное средство
 гнилое избыть тавро.

 За верность и за исправность
 неужто не дастся радость –
 простая заморская пряность,
 щепотка восточных див?
 Представь: золотые колёса,
 домчав, поднимают с откоса
 и в воздух, и выше уносят
 туда – в абсолютный отрыв.

 *
 Странное словечко – чистоплюйство:
 чисто плюнуть, хорошо нагадить…
 Выбор между буйством и холуйством
 кратким был, а вот ведь не изгладить.

 Человек по имени Никто
 для кого живёт и душу греет?
 Уйму лет носимое пальто,
 как одушевлённое, стареет.

 Вещи людям так и не признались…
 Придорожным чудится столбам,
 что они сбиваясь с ног примчались
 по сто раз отложенным делам.

 Мы спешили, и сглотнуть слюну
 некогда и всплёскивать руками:
 влипли в клип, впечатались в смолу, -
 жёлтый свет уходит в жёлтый камень.

 Как болит! Хоть вскрой да посмотри,
 там, внутри, пустое место ноет.
 Утро, словно дерево, растёт,
 может быть, оно меня укроет?

 У какой дороги отыскать
 подорожник, до того огромный,
 чтобы даже тех уврачевать,
 кто и в собственном дому бездомный.

 *
 Не думайте – я не юрод:
 мне есть чем наполнить сказку,
 чем снять одурелые спазмы
 и время послать вперёд, -

 толкнуть, плечом упираясь,
 чтоб булькнуло и пошло…
 Спохватываюсь, озираясь,
 и делается смешно.

 И делается понятно,
 куда и откуда свет,
 зачем золотые пятна
 ночной забивают след.

 Мы живы, приятель, живы, -
 да здравствует наша глушь!
 По-прежнему нерушимы
 фортеции яблонь и груш.

 Дозревшие падают ядра
 на утреннюю траву.
 Ещё я неоднократно
 тело себе верну.

 Уймись, не перечь, рассудок, -
 доверься глазам любви:
 за рыхлой горою шмуток
 живой – сколько хочешь! – листвы.

 *
 журчит вода набираемая для полива
 беззвучно спадает чернея ягода шелковицы
 годы отпущенные тебе проходят бесследно
 что-то тут не стыкуется не связывается в одно
 вместо слова «ретиво» вторгается слово «паршиво»
 песок а не порох накапливается в пороховнице
 ни чёток – молиться ни любоваться – браслетов
 как в математике детской не продвинуться дальше «дано»

 чтение старых газет наводит на скорбные мысли
 боже! чем тешились мы что считали важным и вечным
 теперь мы куда скромней набираем журчащую воду
 обдуваем чёрную ягоду взятую с грешной земли
 единственной в своём роде тонко мыслящей слизью
 кочуем по лабиринтам по мрачным путям и млечным
 по лунному календарю по солнечному обводу
 пока в оборот не взяли и попросту не замели

 используем меру веса как меру стыда и пота
 площадь сужается скоро достанешь руками грани
 даже воображенье ограничено часом и местом
 местом где ты проснулся и часом когда молчишь
 жизнь состоит из трепета нет на него укорота
 и возвращаешься в поля идёшь ли на поле брани
 быть человеком тошно хотя безусловно лестно
 довольствуйся малым – сказано
 куда ж ты ещё мельчишь?

 *
 Блаженствуя на голой сетке
 С её подпольным холодком,
 С железной койки-раритетки
 Скажу прозрачным языком:
 Блаженствую на голой сетке!

 Мой виноград не дозревает,
 Но от него роскошна тень,
 А кто чего тут зарывает,
 Я мало озабочен тем:
 Пусть виноград не дозревает.

 Чем не вино тягучий вечер?
 А чистый утренний настой
 Я пью из каждой части речи –
 И осквернённой, да святой.
 Чем не вино медовый вечер?

 Жара колышется, как студень,
 Проходим призрачный июль.
 Набор разнообразий скуден,
 Да бог с ним! Я ещё налью…
 Жара нарезана, как студень.

 И вы налейте, где вы, други?
 Всех назову по именам.
 Над нами ангельские трубы
 Своё расплещут трам-там-там, -
 Услышьте ж, вы, друзья-подруги!

 За нами век и перед нами –
 Живой, кудрявый, молодой.
 Когда мы разведём руками,
 Накроет эхом с головой,
 Но век останется за нами.

 *
 Не бойся бытия      
       И не гнушайся быта -
 Ни божьего копья,
       Ни чёртова копыта.

 Отвалит тело вспять –
       Душа вперёд умчится,
 Чтоб спозаранку встать
       И чистым днём умыться.

 Будь жизнью и живи,
       Другого не умея, -
 Всё, что летит, лови,
       Держи его, немея.

 По капле отпускай,
       Чтоб до утра хватило.
 Как быстро вес куска
       Смывается в обмылок.

 Счёт перепутан весь,
       И, не привязан к дубу,
 Живу такой как есть,
       Каким уже не буду.

 2.ЭПОС КЕРАМСКИХ СУГЛИНКОВ.
                Василию Толстоусу
*
 В последний раз я пробовал мечтать
 лет в тридцать: время пахло захолустьем,
 и свежие газеты пахли тленом,
 а молодость училась хоронить
 и бодро привыкала к неуспеху.
 Я знал, куда вернусь, когда уеду
 на месяц или полтора, не дольше.
 Здесь было плохо, но, листая атлас,
 я не назвал бы ни страны, ни места,
 где непременно было б хорошо.
 Поэзия за мной не заходила,
 и ветер странствий не гудел в проулках.
 Я книги стягивал к себе, надеясь
 в них отогреться: так больной
 все одеяла тащит на себя,
 когда озноб вытряхивает душу.
 Двадцатый век, восьмидесятый год.
 Уже и сами мы не понимали,
 что строим, из чего и для кого.
 Страна себя бесстрастно доедала,
 Уже не ощущая, где болит.

 *

 И никогда не верил в чудеса,
 им, бедным, ничего не оставалось,
 как обходить меня за три версты,
 в объезд ныряли, чуть меня завидев.
 Ни запаха, ни вкуса тех чудес,
 ни трепета, ни цвета не изведал,
 а бледные рассказы очевидцев
 лишь уплотняли сумрак недоверья.
 Не повезло, ну, так тому и быть.
 Дождь молча крапает, ему не скучно.
 Не скучно травам молча набирать
 И гущину, и силу убежденья.
 Кустам не тошно подпирать деревья,
 а те спокойно обнимают воздух
 как перевоплощенье пустоты.
 Из всех живых лишь люди жаждут чуда,
 пусть захудалого, в дешёвой лавке,
 в какой-нибудь штампованной жестянке.
 И если где-то там распределяют
 запасы дивных див, я заявляю:
 отдайте детям, внукам и соседям, -
 я как-то обошёлся без чудес.

 *

 Не  спрашивай, что будет со страной:
 я знаю только то, что будет с каждым
 в любой стране, во всякой стороне.
 Мы лепим фразу, добавляем слоги,
 а точка в небе испокон стоит.
 Так завершится время человека.
 Охотника сменяет земледелец,
 оратая ремесленник сменяет,
 потом приходим мы: в системе знаков
 нам разобраться легче, чем в соцветьях,
 в следах зверей, в железных сочлененьях.
 Мы лепим фразу, добавляем слоги,
 и даже слово, бывшее в начале,
 разобрано на чёрточки и скобки,
 и каждый может складывать как хочет,
 а точка в небе испокон стоит.

 *

 Дичающей клубники наберу
 в саду, уже беспамятном, заглохшем,
 почти замкнувшемся кольцом утраты,
 уже не райском, а ещё добожьим,
 когда легко природа обходилась
 без нас и наших гибнущих богов,
 плодимых до сих пор неутомимо.
 В дичающей клубнике привкус дней
 не обозначенных – без года, без недели:
 как выпали, как вышло, как попало.
 Дни для беспамятства, для растворенья.   

 *

 Чем далее, тем проще быть пророком:
 всё чаще палец попадает в землю,
 истырканное небо не перечит.
 Всё худшее проходит как по маслу,
 обещанные древними несчастья
 сбылись и многократно повторились.
 Тем, кто за нами, попыхтеть придётся,
 чтобы придумать новые невзгоды,
 боюсь, что им фантазии не хватит,
 её запасы невозобновимы.
 Буксует выдумка на ровном месте,
 шар набегает с рокотом угрюмым,
 стук костяной – так череп бьёт о череп,
 всемирный боулинг набирает темпы.

 *

 Не хочется, но следует признать,
 что до сих пор из чувств моих немногих
 ПУЛЬС ОДИНОЧЕСТВА ВСЕГО СИЛЬНЕЕ, -
 впервые блеск нерудовской строки
 запал в зрачок, когда я знал ответы
 на все вопросы, ну, почти на все,
 и даже одиночество в то утро
 прекрасным было, я любил его,
 поскольку знал: достаточно движенья,
 шагов полтысячи, ну, тысячи, не больше
 до тех дверей, которые навстречу
 на первый стук распахнуты бывают.
 Теперь те двери наглухо закрыты,
 и если б можно ухом приложиться,
 ни скрипа, ни дыхания за ними:
 меж нами полстолетья тишины.

 *

 Почва, глина, земля…
 Лежит, никому не мешает,
 не лишает, не отбирает,
 не зовёт к себе,
 не отталкивает от себя.
 Самая тихая, самая глухая,
 самая глубокая тишина –
 это и есть
 почва, глина, земля.
 Приглядываясь к себе,
 замечаю:
 по качеству материала,
 по обороту процессов,
 по набору побочных признаков
 неуклонно
 приближаюсь
 к почве, глине, земле.

 *

 Свирель,
 сменившая цевницу Пана:
 семь недостреленных патронов,
 не досланных услужливым затвором,
 не зачарованных затейливой нарезкой
 ствола,
 не выверенных
 глазом и прицелом, -
 свирель латунная
 с добавкою и привкусом свинца.
 Латунь и тусклый
 отсвет лунный.
 Играет человечество по слуху,
 без нотной грамоты,
 доверясь вдохновенью:
 родить, дабы убить.
 Как доказал наш многотомный опыт,
 второе легче.

 *
 Замереть, приникая к земле:
 ты живой, но она живее,
 ты молчишь, но она молчаливей.
 И трава не шумит, прорастая
 сквозь глину, асфальт и бетон.
 Что ей тело твоё?
 Сквозь неплотную оболочку,
 щекоча, прорастает,
 не противься:
 быть травой на земле
 не сквернее, не оскорбительней,
 чем быть рядовым человеком.
 Это признано даже
 астронавтом Уолтом Уитменом.

 *
 В последний день,
 может быть, последнего мая
 в классе пустом,
 из которого выпущен дух
 детворы и школярства,
 в классе настолько пустом,
 что можно забыть о вселенной,
 укрывшись от глаз посторонних,
 могу поминутно исследовать
 себя в этот день последний,
 может быть, последнего мая.
 Клочки тополиного пуха
 залетают в открытую створку
 одного из высоких окон,
 за которыми всё как и прежде:
 поменялись названия стран,
 цвет обоев, язык обученья –
 степь осталась на месте
 и к судьбе пригвождённый посёлок,
 небо не поменялось,
 и люди не стали умнее.
 Не дрожи, старичок:
 как в студенчестве, стулья составь
 и приляг, привыкая
 к плоскостям деревянным,
 ничем и никак не прикрытым.
 В коридорах шумят,
 но не думай – тебя там не ищут,
 ты себе предоставлен.
 Согласись, в этих окнах
 зелёного было не столько,
 как сейчас, как сегодня:
 время густо росло
 вширь и ввысь,
 поглощая пространство.
 Ты ему не судья,
 не слуга и, увы, не хозяин.
 Ты не знал, куда деть
 эти годы без встреч и прощаний, -
 годы кончились, нету их больше.
 Да здравствует вечность


3. ПРИВЕТЫ ПУЛЬСАРА.

 1
 Март сойдёт на нет –
 апрель взойдёт на да.
 Надпиши конверт –
 кто, кому, куда.

 Детям от отцов,
 кронам от корней,
 гнёздам от птенцов –
 кто кому верней.

 Дайте знать любви,
 что она права,
 хоть опять в крови
 лучшие слова.

 2
 Снег предоставлен своей судьбе,
 а воды ещё выношу:
 кто-то вешними назовёт,
 внешние – так точней.

 Вне разумения моего
 мутные соки времён:
 кто их, натужно скрипя, подаёт
 оттуда, из-под земли?

 Какое сегодня по счёту ведро
 колышущейся темноты?
 Не виночерпий на чудном пиру –
 я рядовой водонос.

 3
 Хоть и райский, да задний двор,
 вот и лестница нет чернее.
 Безымянные камни – в упор.
 Здесь кривое ещё кривее.

 Это жертвенник, или так
 в угол сброшены как попало
 валуны, - не поймёшь никак.
 Не печалься о том нимало:

 всякий жертвенник – куча мала,
 исаак авраама стоит.
 В землю вбиты куски стекла –
 каждый будто судьбы осколок.

 4
 Эта жизнь длиною в слово
 не попала в словари:
 ни засова…ни засола…
 ни снаружи…ни внутри…

 Взяли тех и этих взяли,
 а тобой пренебрегли:
 поделом тебе, раззяве,
 посреди такой земли!

 Посреди такого неба,
 на челе таких основ –
 в склепе, слепленном из хлеба,
 с хлебом, слепленным из снов.

 5
 Сощуришь левый глаз – огонь святой,
 сощуришь правый: дым – подать рукой.
 Раскроешь оба – просто день как день:
 на месте свет, и там, где надо, тень.

 Поводишь левым ухом: голоса –
 как чистая и тихая слеза.
 Приникнешь правым ухом: стон и брань
 на грани и переходя за грань.

 Какой-то жук – подальше от греха –
 пропажу, как поклажу, поволок.
 Забиты оба уха – в них труха.
 Забиты оба глаза – в них песок.

 6
 Дурачок, дурачок, дурачок –
 то есть он, то есть ты, то есть я –
 загляни в неподвижный зрачок
 обезжизненного бытия.

 Правы древние: о, не пустяк
 их догадка о сфере литой –
 той, в какую до хруста в костях
 упираемся мы с головой.

 Всё, что бегает здесь и кричит,
 всё, что молча глотает слезу,
 крепко схвачено – в панцирь и щит,
 мокнет разум в жестяном тазу.

 7
 Мёртвые всё больше умирают,
 выжившие не живут уже:
 набежавших слёз не утирают,
 не найдя пылинок на ноже.

 Высохли моря и океаны,
 пожелтели снимки кораблей.
 И не содвигаются стаканы,
 чтобы сердцу стало веселей.

 Тёмный лес былых ассоциаций, -
 в нём не страшно, хоть и не светло.
 Устаёшь на эхо отзываться,
 даже если губы не свело.

 8
 Всем лицом прижимаясь к стеклу,
 что надеешься нынче увидеть?
 Ты вчера проезжал это место
 и сюда ж послезавтра прикатишь.

 Ты вжимаешься в честное слово –
 то ли в сумерки, то ли в потёмки,
 точно было обещано свыше
 и теперь наконец-то сойдётся.

 Вот сейчас отворится пространство
 и протянутся чистые руки
 приласкать, как никто, приголубить
 и вернуть божью силу упрямства.

 9
 Время сеет кости и пляшет –
 род вселенского воровства.
 Сергий строит, а также пашет:
 пустота против естества.

 Аввакум заполняет вакуум –
 страстью, мукою и золой.
 Протопоп говорит: « Хрен с маком вам
 в этой жизни – готовьтесь к той!»

 …Нет ни сергиев, ни аввакумов,
 хоть и тянемся к полюсам.
 Прибавляются каракумы
 не по дням уже – по часам.

 10
 Солнце голову кладёт на рельсы:
 кто ему способен помешать?
 Можно предложить: поди повесься,
 будешь и висящее сиять.

 От тебя нам больше и не нужно –
 рельсы для ещё живых оставь:
 мы набьёмся в чудо-волокуши,
 будем ездить по святым местам.

 Кто-нибудь припомнит и укажет,
 слева что и справа что торчит.
 Глянем и покатим – дальше, дальше.
 Ни во рту, ни в сердце не горчит.

 11
 Нас вывели на белый свет,
 внесли в метрические книги,
 шепнули на ухо секрет
 насчёт вола и земляники.

 Эпоха меченых дождей
 свои подбрасывает яства,
 и, как Сатурн пожрал детей,
 век пожирает государства.

 Ползущий уж, удав, дракон
 уже не доползёт до замка:
 на этом месте террикон –
 волшебств похабная изнанка.

 12
 Губы лепечут, а зубы регочут.
 Из-подо льда неприкаянный взгляд.
 Язвы парят. Месяц молод, стервозен,
 точно такой же, как эру назад.

 Мир матерьялен, в материи – дыры.
 Кто эту землю, как хлеб, посолил?
 Если б подставил послушные плечи,
 я б не поморщился – я бы взвалил:

 кривду, накопленную за время,
 данное, чтобы до правды дожить…
 Только в грозу обнажается вена –
 Божье запястье – и тоже дрожит.

 13
 Мусор, пакля, шелуха и ветошь –
 Это ж
 Непотребный ряд, и негде вставить
 Светом набухающую память.

 Убирая резкость, сделай ретушь:
 Выводя за рамки непотребство,
 Тут подмажешь, там чуток подрежешь –
 И получено от жизни средство.

 Мусор, пакля, шелуха и ветошь…
 Нет уж!
 Пусть как было: несколько мгновений,
 Мановений, чистых обещаний, -
 Ничего не выдумать новее
 В мире, переполненном вещами.

 14
 Мы очнёмся за тысячу вёрст –
 там, где рельсы поджали хвост.
 На железом распятом дереве
 нас застанет рассвет неуверенный.

 Как в межрёберье – мох между шпал,
 в нём запуталась нечисть мазутная.
 Каждый что-нибудь лишнее знал,
 и тянулась минута лазурная…

 Погляди, как бесшумно вдали
 паровозики нежно пыхтят, -
 только нас они не довезли
 и уже довезти не хотят.

 15
 Во саду ли своём, в огороде
 хорошо и красиво живём:
 то ли любим, а то ли, напротив,
 что-то пьём и устало жуём.

 И в колодцах мозгов застревая,
 вёдра, полные мыслей, висят.
 Не вывозит больная кривая,
 срубы затхлою скверной разят.

 Сколько в поле шуршащих колосьев –
 столько нами забытых молитв:
 ни одной до небес не доносим,
 у горбатых подножий свалив.

 16
 До чего ж звучит красиво:
 люди, боги, звери…
 Едем в сторону России –
 на восток, на север.

 Вроде бы уже достигли –
 по часам, по вере.
 Глянешь: те же фигли-мигли
 в той же смутной сфере.

 Наш состав и наши рельсы –
 прежние, стальные,
 и под сердцем – как под прессом –
 нас с тобой стулили.

 17
 Ну вот, оставили след на Марсе:
 доказали, что мы сильней муравья.
 Помнишь узор на разбитой вазе?
 Не могли никак совместить края,

 однако понятен был общий контур:
 майский лужок и танец лосей.
 Счёт всегда кончался на ком-то
 из неприметных, в общем, людей.

 Тут же подхвачен был и продолжен:
 раны затягивались на глазах.
 А лишний пепел в землю положим –
 да прибавится пепла в земных холмах!

 18
 И белым стихом, и чёрным
 сказалось, отозвалось –
 хрущёвым, и горбачёвым,
 и брежневым обошлось.

 Нормальные недоумки –
 бессменная ипостась.
 Заглохли мои переулки,
 под землю уходит связь.

 Не знаю, на чём был пойман,
 пусть даже на воровстве,
 но не был ни разу полным
 мой колос на борозде.

 19
 Весёлая книжка о казнях –
 о казнях хороших и разных:
 по полочкам, по ранжиру,
 по плотности и режиму.
 Как будто предложен выбор
 достойного убывания…
 До самых последних фибр
 хмельного полн упования

 на чинность, без брака и порчи,
 пребудешь, но, как ни дивно,
 скапутишься между прочим –
 неэффектно и неэффективно.

 20
 То, что сгинуло, не воскресло,
 небо, словно стекло, треснуло,
 а кому это интересно?
 Никому это не интересно.

 Удаляются ночи длинные –
 приближаются дни короткие.
 Забываются лики дивные –
 заселяются сны уродками

 и уродцами, - это пожизненно,
 вот чем странствие завершается.
 В голове – изболелой, единственной –
 чьи-то руки холодные шарятся.

 21
 Повернуть на колокольчик?
 Убрести за светлячком?..
 Мы бормочем и клокочем:
 у, как тянет сквознячком!

 Жизнь до зёрнышка измелет,
 до нуля сведёт расчёт.
 Верность клонится к измене –
 только выслуга растёт.

 Просьбой не обременяю –
 как умею, так верчусь,
 но охотно променяю
 Книгу Царств на Книгу Чувств.

 22
 Что я знаю о тебе, человек,
 пробегающий дальше и мимо?
 чем украшен твой личный отсек,
 что в глубоком кармане хранимо?

 Что ты знаешь, человек, обо мне,
 залетевшем сюда по ошибке
 и живущем с травой наравне
 и с водой, полумёртвой и зыбкой.

 Что мы оба знаем о тех,
 что проходят, в себе отражаясь, -
 задирающих голову вверх,
 дабы крепче на шее держалась…

 23
 Волосы не лезут на глаза,
 грёзы рассовались по коробкам.
 Старость не глядится в небеса,
 разве невзначай и ненароком.

 Старость не глядится в зеркала –
 там себя выглядывает юность:
 ни двора за нею, ни кола –
 ветродуй и до краёв лазурность.

 Дурость – дар, пока от естества.
 Додури, тогда и поумнеешь –
 до простаты и до воровства:
 час своруешь – лишний час имеешь.

 24
 Обломаю сухие ветви –
 отошедшие с миром дни:
 нарастут другие – приветней
 и просторнее будут они.

 Не цепляясь за утро и вечер,
 распахнутся, вобрав облака, -
 как вольны! Ни один не помечен
 безобразным клеймом четверга.

 Безымянны, беспечны, родимы, -
 как я мог не любить, не желать
 эти райские, в общем, руины,
 пусть убогую, но – благодать.

 2007 – 2008
 Нью-Йорк на Кривом Торце


4.КАМЕНЬ ВЕРЫ.
Бред существования.
Обозначения предметов.
Поиски пределов.
Труд небытия.
* * *
 У жизни-матери
 Единственная дочь –
 Дорога

 Ты думал, что уходишь,
 Покидаешь,
 А вышло – возвращался
 И вернулся

 Кому-то светят
 Фонари и свечи,
 А нам с тобою
 Темнота светила –

 Отчизна, родина,
 Святая темнота:
 Глядеть в неё – вовек не наглядеться:
 В ней будущее
 И ещё другое,
 Которое за будущим настанет

 Тьма темноты –
 У! Бархатное пламя
 Из черноты
 И чёрное до края:

 Здесь согреваться,
 Здесь любить и верить

 * * *
 Сними старое зеркало:
 Всё равно в нём не увидишь себя,
 Каким был до - - -

 Отнеси потускневшее зеркало
 В бывшую степь,
 Где добирают
 Урожай уходящего лета

 Поставь на плечо
 И пройди по тропе
 Ближе к вечеру,
 Когда запылают в кострах
 Костыли подсолнухов,
 Посохи кукурузы,
 Перепуганная ботва
 И трава, приговорённая к смерти

 Пусть зеркало
 Напоследок
 Жадно ухватит,
 Отразит, не упуская из виду,
 Огни,
 У которых никто никогда не сидит

 И боже тебя упаси
 Домой принести
 Это тёмное зеркало,
 Знающее теперь
 Всё без остатка

 * * *

 Несчастными обозначим тех,
 Кто не считает себя счастливым.
 Разделим человечество
 В соответствии с этим признаком.
 Всех несчастных
 Посадим на повозки,
 Загрузим в автобусы, в поезда, в самолёты,
 В трюмы кораблей
 И отправим куда-нибудь –
 Долой с наших глаз,
 Вон из нашего сердца

 Наконец-то Земля
 Спокойно вздохнёт:
 Эра всеобщего счастья
 Наступила-таки…

 А потом опять народятся
 Несчастные

 * * *

 Вошёл святой Георгий,
 На его плаще –
 Дорожной глины грубые следы,
 Как семь печатей.

 Отшвырнув копьё
 (кровь запеклась на хищном острие),
 переступает каменный порог
 и входит.

 Что втиснуто в кулак
 Руки негнущейся?
 Какой трофей –
 Свидетельство победы?
 Бремя рока?

 На стол ложится
 Малое зерно –
 С полей господних чистый золотник:

 Пойдёмте сеять,
 Хоронить и сеять –
 Иного не дано
 И не дождёмся

 * * *

 Хватит, хватит! – достаточно скормлено
 Дню, от нас уходящему.
 Он же всё разевает
 Детский рот,
 Птичий клюв,
 Безобразную пасть.

 Отвернусь, постараюсь уснуть –
 Возвратиться куда-нибудь к зыбке
 И дальше, до устья
 И за устье – в глубины земли не земли,
 Божьей прорвы разверстой,
 Угрюмой
 И вместе укромной,
 Милой, малой и непредставимо огромной:

 Там я всех повстречаю,
 Для каждого слово найдётся,
 Только первое надо припомнить,
 Всего-то…всего-то…

 * * *

 Два божка –
 Древнегреческих
 Или жемайтских –
 Посреди безмятежного леса
 Примостились
 На сломанной ветке
 И подглядывают исподтишка.

 А два человечка –
 Как раз посредине столетья:
 Так – пятьдесят,
 И вот так – пятьдесят,
  Словно шагов,
 Деревянных, последних,
 За которыми нет
 Ни пути, ни обрыва, -
 Что собираем нынче?

 Ни грибов в этом смутном лесу
 Не осталось,
 Ни ягод.
 Может, перья придуманной птицы,
 Пролетевшей в придуманном небе,
 Предвещая мгновенную юность
 И долгую-долгую старость,
 Если из лесу сможем вернуться 

 * * *

 Ты напрасно боишься
 Подступающей ночи:
 За день мы нарастили стены,
 Обошли нерушимые башни,
 Заглянули во все бойницы.

 Слышишь:
 Стража не спит.
 И сегодня стоят на страже,
 Как вчера и позавчера,
 Ангел с тонкой трубой,
 Библейский парнишка с пращою,
 Припозднившийся рыцарь испанский
 С непременным потешным копьём –
 Нас они не оставят довечно.

 Этот строй,
 Несуразный, но стойкий,
 О поверь мне, куда надёжней,
 Чем помпезные построенья
 Прочих гвардий –
 Преторианской,
 И швейцарской,
 И национальной,
 И каких-то ещё и ещё.

 Вот увидишь: настанет утро –
 Мы воскреснем для нового дня,
 И воочию убедишься:
 Нас не предали, вновь отстояли
 Несерьёзные наши герои

 * * *

 Не всё мне с небес досталось,
 Кое-что и сам выбирал.
 День рожденья, к примеру:
 Мог бы сутками позже
 Или парою суток раньше.

 Ещё выбирал место –
 В тени и на солнцепёке,
 Под деревом и на дереве,
 В первых рядах и в последних,
 По ту или эту сторону,
 Чуть повыше и чуть пониже…

 Выбрал многих людей,
 И они надо мной воспарили :
 Не достанешь, не обменяешься –
 Ни рукопожатьями, ни адресами.

 Выбрал работу, которая терпит меня,
 И я её тоже терплю.
 Выбрал книги – вот эти:
 Вместе стареем – вместе помрём.

 Выбрал кое-какие грехи
 И привычки, тоже кое-какие.
 А ещё мне по сердцу лопухи –
 Полудикие, полуживые

 * * *

 Три гвоздички
 В бутылке из-под лимонада,
 Рядом яблоки на целлофане –
 Целлофановый хруст,
 Может быть, целлофановый вкус.

 Три гвоздички в бутылке из-под лимонада
 Отражаются слабо в окне.
 Этим неясным окном
 Вагон, заполненный скорбью и скарбом,
 Целый день прикасался к небу
 И целую ночь целовался
 С проливной тишиной,
 С грохотанием встречных составов,
 С заунывной бессонницей станций.

 Измышление наше – дорога –
 Всего лишь попытка угнаться
 За Богом

 * * *
 Внутренности земли,
 Нутро,
 Потроха, -
 Что-то не тянет их пополнять собою,
 Ей-богу, не жажду,
 Ну, не спешу, по крайней мере,
 День за днём проходя
 По утоптанной целине
 Стократно запаханных кладбищ.

 Из взятой не глядя книги
 Выпадает забытая птичка –
 Фотоснимок, где нет меня,
 Потому что я здесь и сейчас.

 Взгляд проходит слева направо,
 Сверху вниз,
 Как привык годами:
 Что-то вычитывается,
 Выслеживается,
 Даже, бывает, вынюхивается –
 Из застывших всего на мгновенье
 Дел, движений, прикушенных слов.

 Это мы, это нас закрепили,
 Чтобы вечность могла возвратиться:
 В любой исходный момент
 Нас застукать на месте событий.

 Если кто-нибудь вздумает нас
 Воскресить, возродить к дыханью,
 Тут как тут
 Мы всегда под рукой.

 Только тот, кому повезёт
 Из рассеяния воскреснуть,
 Сможет что-то сказать о жизни

 * * *

 Где, на каком погосте
 Наконец соберутся все,
 Кто подавал мне руку, одалживал деньги,
 Уделял внимание,
 Тратил время на встречи со мною,
 На выяснение отношений?

 Все, с кем сидел за столом,
 Шёл по одной дороге,
 Ехал в одном вагоне,
 Собирался в одной толпе,
 Топтался в одной толчее.

 Все, с кем верил
 И разуверялся,
 Учился, служил, работал,
 Вдевал суровые нитки
 В цыганские иглы,
 Вколачивал гвозди,
 Развешивал и снимал портреты,
 Входил в кино,
 А выходил из метро.

 Где, на каком погосте
 Мы наконец соберёмся,
 Чтоб ничего не делать –
 Только помнить, помнить, помнить

 2008

 Нью-Йорк на Кривом Торце


5.КАРМАННЫЙ ЗАКЛИНАТЕЛЬ.
1
 Дёрг, дёрг, дерись, дёрн.
 с тела моего, такого земного,
 выпусти душу из тела вон –
 пусть тишиной обрастает снова.

 Ты, уходящая к вышнему высь,
 низом не станешь, как ни кренись, -
 кровью крепись, сольцой кровяной,
 силой сберёгшейся, нутряной.

 Дёрг, дёрг, дерись, дёрн,
 с почвы дырявой покров корявый,
 прочь убирая подённый вздор,
 бег по орбите времён ускоряя.

 Бег по аорте из года в год –
 всех навестить, перед тем как исчезнем.
 Общий котёл, вселенский заглот,
 честный расчёт при раскладе нечестном.

 2

 Крупны капли на грубом весле,
 уплывают предки.
 Крепок камень на воде, на земле,
 а слова некрепки.

 Камень стоек на хлебе и соли,
 разговор нестоек –
 невесёлый и невесомый,
 не с кем спорить.

 В небе ключ, на земле замок,
 в ход идут отмычки.
 В недрах скрежет, потом щелчок.
 чудеса вторичны.

 Всем недобрым словам аминь,
 и аминь всем добрым.
 Лучше рыбок немых корми
 подходящим кормом.

 Ныне, присно, во веки веков
 правду знает пепел.
 На земле преизбыток замков,
 а ключи на небе.

 Ни бельмеса, ни бе ни ме
 и нехватка жестов.
 Не запишем – потом в уме
 не отыщем место.

 Благостыни хотел? С небес
 падают монеты,
 иссякают в самих себе
 скорбные моменты.

 3

 И покуда жуткий сахар
 не перехлестнул за край,
 множит заговоры знахарь,
 есть бумага – заполняй!

 Всё старается бедняга
 как бы так заговорить,
 чтобы пошлая бумага
 чудеса взялась творить.

 Боль унять, свести болячку,
 кровь на верный путь вернуть,
 дать подачку, вдуть подначку,
 тёмной силой вертануть.

 Слетай, ворон, через море,
 шелковинку принеси:
 ты в особенном фаворе,
 и не только на Руси.

 Ухвачусь за шелковинку
 и над прорвой удержусь,
 не боясь за щитовидку,
 за исход ночных дежурств.

 4

 Поверь я
 в поверья,
 носил бы за пазухой
 иссохшую насухо
 мышь летучую,
 силу могучую.
 То-то счастья бы привалило,
 приварок к вареву приварило.
 То-то здоровье бы укрепилось,
 неукрощаемое укротилось,
 прекратилось непрекращаемое
 в звёздном воздухе верещание,
 в праздник позднее возвращение
 и вращение до отвращения –
 в огороде, хороводе, товарообороте,
 в природе, народе, домашнем обиходе.
 Одной недостаёт вещички:
 мышки-летучки, мумии мышки.

 5

 Хочешь знать о значении встреч –
 книгу Путник читай, не перечь.
 А невстречи ещё верней
 отмечают утрату дней.

 Человек, у которого снят
 не скальп, а всего лишь след,
 знак, положенный наугад
 вдоль разлапистой буквы зет.

 Он, наверное, не был свят,
 человек, у которого взят
 след не косо поставленных лап,
 а ступней, соблюдающих лад.

 Хоть куда-то ведущий след,
 пусть на склад или даже в склеп, -
 это некий, однако, свет
 для того, кто не вовсе слеп.

 Эти выемки на песке,
 или вдавлины в сонный снег,
 или вмятины в рыхлой тоске,
 отпечатки в глиняном сне.

 Меркой участи, мерой пути
 след ушедшего в безвесть снят,
 и теперь у него, гляди,
 сохнет тело и даже взгляд.

 Усыхает пропащий ум,
 угасает живая плоть, -
 неужели безличный шум
 сможет трепет перебороть?

 Путник вышел из книги вон,
 поспешая – за кем вдогон?
 Будет встреча ещё одна,
 он успеет дойти дотемна.

 6

 Мы построили старость, в ней
 окон столько же, сколько дней,
 окон много, а дверь одна –
 вам понятно, куда она.

 Мы часами глядим на дверь,
 как часами глядят в огонь.
 Ненароком заходит зверь –
 выставляем щитком ладонь.

 Лихозубого не заклясть,
 лихокровому стены что?
 Лихощербый сквозь щёлку шасть,
 хвать за горло, и ты никто.

 Аристотелевы Врата –
 воронёная евродверь –
 твоего не спасёт живота,
 если в дело вступает твердь.

 Ты ходил, ты её топтал,
 не щадя, вбивал каблуки:
 напрочь стачивался металл
 тех подковок, что с лёгкой руки.

 А теперь расступается твердь:
 вот он, выход, и он же вход.
 Свод небесный, прощай и верь,
 что надёжен подземный свод.

 7

 Есть книга Колядница, есть
 другая, но чёрная тоже,
 в ней та же недобрая весть, -
 читаешь, и холод по коже.

 Чаруй, Чаровница, колдуй,
 выпутывай из историй,
 ведь даже такой обалдуй
 какого-то счастья достоин.

 Вы обе как сёстры: равно
 безглазы, безбровы, безлики.
 Я ставлю на ваше рядно
 настой, скажем так, базилика.
 
 Что выпью, а что разолью,
 вы только не переставайте
 пророчить людью и зверью,
 прах-пепел пересыпайте.

 Пророчьте, порочьте, морочьте,
 дорогу вперёд устилайте:
 она оказалась короче,
 но мы всё равно не в накладе.

 Нам преданны наши гастриты,
 уже невозможны растраты.
 Таланты надёжно зарыты,
 навечно закрыты тетради.

 8

 Страна издёрганных дорог,
 что больше не ведут
 ни в европейский оборот,
 ни в азиатский блуд.

 Слова нетрудно поменять
 местами – мудреней
 себя самих не подгонять,
 избавясь от коней.

 Вода с тоскою пополам
 срывается с небес.
 Ползёт лишайник по телам
 отвергнутых древес.

 Потом на камни перейдёт,
 а там и наш черёд:
 силён у вечности завод
 и безотказен ход.

 Беря в обход и напрямик,
 не различая дней,
 лишайник покрывает лик
 осмеянных вождей.

 Любая борозда – предел,
 канава – рубикон.
 Здесь даже воздух пропотел
 и пахнет бардаком.

 9

 Полок целый полк –
 сколько тёмных книг:
 Громник, Остролог,
 Путник, Волховник.

 Вместо шумных крыл
 жуткий Шестокрыл.
 Что ты накопал,
 мерзкий Шестопал?

 Водограй – игрун,
 на дуде игрец.
 Мысленик – молчун,
 истинный истец.

 Зябкий интерес:
 пальцем вдоль небес
 безотчётное
 звездочётие.

 Вместо чёрных книг
 красные читал.
 Вместо ясных вин
 красное хлестал.

 В красный переплёт
 целый век попал:
 красный пулемёт
 всех переклевал.

 10

 Помнишь в детстве француза-сновидца?
 Обращённые к вымыслу лица
 совершали, поскольку могли
 путешествие к центру Земли.

 Сфера вдвинута в сферу литую,
 прорываемся в толщу святую.
 Рвёт запоры подземных врат
 чудо-капсула, дивный снаряд.

 Что тут ад, адский огнь и смрад –
 тут, где в магме мильярды мгновений,
 маний, мнений, мельканий, сомнений
 выгорают и живородят!..

 Я не помню, когда мы вернулись
 на поверхность, в чьи руки уткнулись?
 Кто нас понял, простил и сберёг
 для простых и понятных дорог?

 Нас опять снарядили, дружок,
 чтобы мы совершили рывок
 к центру общей родимой земли,
 только с капсулы сняты рули.

 11

 Жирные речи жирных людей,
 жирно подчёркнуто каждое слово.
 Сказка, в какой на злодее злодей, -
 сказка ли это для сердца земного?

 Ах ты, керамский седой воробей! –
 дива ему захотелось и чуда.
 Меньше чирикай, ходи веселей,
 будь здоровей в ожидании худа.

 Эти, на вдвинутом в небо холме, -
 любит их бог, и ворожат им черти:
 ходят халвою и спят на халве,
 им эликсир подаёт виночерпий.

 В церковь вступая державной толпой,
 свечку, как член, пред собою вздымают, -
 кто б их прихлопнул свинцовой плитой?
 Нет, и с небес дивиденды взимают.

 Ты не старался, и ты не попал
 в сладкий процент, в золотую десятку, -
 верил в добро, на стихи уповал,
 вот и сиди, потирая сопатку.

 Белое поле страницы пустой
 ты перешёл - как и не было жизни.
 Может, и не было. Нолик пустой –
 это тебе вместо пошлой харизмы.

 12

 Ни кроме больше, ни помимо…
 Я обращаюсь к старости:
 не сохрани, так хоть помилуй,
 а не помилуй, так прости.

 Башка болеть не перестанет
 от нищеты физической.
 Хрущу и щёлкаю перстами
 от полноты мифической.

 Кого оберегает оберег,
 мой простодушный янтарёк?
 От старости, скребущей поперек,
 не уберёгся паренёк.

 Он собирал тот латырь-камешек,
 окаменевшую слезу,
 где море уступает краешек,
 дрожа волною на весу.

 Ни в школьном, ни в огромном атласе
 не находя таких морей,
 я говорю себе: не балуйся,
 держись прямей, дыши ровней.

 Не припадай к дверям, отталкивайся
 от стен, от пола, от дверей,
 налакомился – выбрось лакомства,
 пусть их накроет снеговей.

 Ах, зря ты не запасся ладанкой –
 змеиным выползком, чехлом, -
 не хлипал бы усталым клапаном,
 не бил бы что ни час челом.

 И в сердце тошнота, и в воздухе –
 от нехорошей тишины,
 но, несмотря на время позднее,
 дождись до лета, доживи.

 Надавишь сок чертополоха,
 смешаешь с воском – воспаришь.
 Отступится судьба-дурёха:
 зачем ей ты и твой спорыш.

 13

 Обращение к музе, к духу
 абсолютному, выше блажи:
 наклоните небесное ухо –
 передайте, услышав, дальше.

 Инвокация – обращение
 к дуновению, ветру,взмаху:
 отвергая моё ущербное,
 помогите мне, вертопраху.

 Поседевшему и обрюзгшему,
 в неживом до предела  погрязшему
 помогите вернуть обрушенному
 состояние, прежде потрясшее.

 Никому не внимавшие сроду,
 чем бы ваше привлечь внимание?
 Может, это? Продолжить попробую
 лоскутом червонным махание.
 
 Помню рассказец из детства,
 данный как образец:
 сердце, подручное средство,
 предотвратило конец, -

 с грязью народ не смешался,
 состав не ушёл под откос.
 Дети последнего шанса,
 время для нас нашлось.

 Вместе с вами годок подомну,
 и – расходимся по одному.
 А теперь пиши подорожную,
 несложную, нетревожную.

 Что-то вроде молитвы негромкой
 рядом с посохом и котомкой,
 чтоб на узенькой ленте вместилась
 даже умонепостижимость.

 Впопыхах если не позабудут,
 обовьют этой лентой запястья, -
 документ, без которого худо,
 как в голодный год без запаса.

 14

 Кто над землёю летает – ласточки или минуты?
 Душу и тело мотают,
 Вроде садиста Малюты.

 Щебет, по правде, схожий на некое тарахтенье:
 Набор звуковой несложен,
 Для наших времён характерен.

 Ласточки или минуты тишину забивают? -
 Жизнь постранично линуют,
 Смерть свою избывают.

 Не отрываю взгляда и забываю о доме,
 Где место пустое свято,
 Где я с пауками в доле.

 Здесь даже после разряда не задышать озоном –
 Не ощутить возврата
 В младенчество, в невесомость…

 Вита, которая дольче, не получилась дольше,
 Не задалась, не вышла,
 Вообще про неё не слышно.

 Вита, которая бревис, меня обошла, спасибо,
 Просто живу и бреюсь,
 Греюсь, кручусь посильно.

 Есть ещё вита инсерта, но эта недостоверна –
 Вроде впотьмах привета
 Или романа Жюль Верна.

 Вита, которая вита, будто венок или веник,
 Дёшева и сердита –
 Из нескольких мановений.

 Минимум притязаний, максимум откровений.
 Для последних признаний
 Хватит пары мгновений.

 Нью-Йорк на Кривом Торце


6.БЕЗ ЧЕТВЕРТИ ЧЕТВЕРТЬ.
1
 Между молнией, брошенной с неба,
 и за нею скатившимся громом
 был момент ничейного времени –
 человечество в нём поместилось.
 Все кибитки, шатры и тараны,
 вавилоны, афины, версали,
 и клондайки, и рестораны,
 и забитые людом вокзалы.               

 Все религии, пьяное, трезвое,
 те, что в поезде, те, что за поездом,
 вся поэзия, всё бесполезное,
 до отказа распёртое пользою.               

 Чистых помыслов, пуще нечистых,
 слов  тяжёлых и тех, что полегче,
 не успеть перебрать, перечислить…
 Покатили – дай руку – до встречи.   

 2
 Или я и вправду залил очи
 самой непотребною слезой?
 как ни взгляну – муторно от порчи,
 и любое время не сезон.

 Пляшут и поют мои соседи,
 в соплеменниках играет кровь, -
 или им другое солнце светит
 и столы ломятся от даров?

 На пустые цифры я поставил,
 против хода запустил волчок, -
 тёмные просыпались кристаллы
 на чистейшей памяти клочок.

 Я запятнан, потому не скроюсь,
 непохожий на себя ничуть:
 вот он тот, кого не любит Хронос,
 опознать меня – что пальцем ткнуть.

 3
 И любовь, и любовные игры
 стали словом, простыми словами:
 где огни догорели, там титры
 продолжают светиться за нами.

 Толстым слоем уложены звуки,
 сверху буквы – не менее толстым.
 Станут самые нежные руки
 словом «руки», по-хищному острым.

 Камень скажет, а древо ответит,
 и не станет ни древа, ни камня.
 Имена повторяющий ветер
 вдруг замолкнет, кончаясь рывками.

 Шум отчаянный между немыми
 превратится в набор выражнений,
 и отныне за ними одними
 оставляется право решений.

 4
 Как бы запнувшись, поезд подползёт
 к ночному полустанку,
 но никого из нас не позовёт,
 не вступит в перебранку.

 Молчком выходит странник на перрон
 под каплями литыми,
 ссутулился – ступай за ним вдогон,
 в лицо взгляни – не ты ли?
   
 Открой ворота, пригласи под кров.
 Как звёзды потемнели…
 Он весть из самых неземных миров
 доставил – не тебе ли?
 Плесни ему вина за всех живых
 и мёртвых, за довольных,
 отмеривших своё от сих до сих,
 черёд – не за тобой ли?

 5
 Неудачник – это слишком сухо, -
 я невдаха в братском языке,
 на слепом повисший волоске
 посреди зелёного досуга.    

 Неудачник – это слишком плоско,
 площе папиросного листка,
 под которым узкая полоска –
 тоже нечто вроде волоска. 

 Там была картиночка, картинка –
 божий мир во всём его соку, -
 подошёл какой-то невидимка,
 вырезал всю прелесть и ку-ку.

 Неудачник – это слишком узко,
 уже в мир протянутой руки.
 Я невдаха, это так по-русски,
 классика и все её куски.
    
 6
 Весь апрель, как же так, апрель –
 гнусный запах тлена с фенолом.
 В здешнем воздухе сизо-лиловом
 не отыщешь защитную щель.

 Нам-то что: это наше добро,
 мы его сообща натворили –
 нафталин замешали на гнили
 и обмазали, чтоб не брало.

 Деревцам, деревцам каково
 и птенцам на изломаных ветках…
 Мы потянем ещё на таблетках
 и на вере, да хоть бы в кого.

 Листья сложат молитву, прочтут,
 зацветут как всегда – как предсмертно:
 всё, что было, несчётно, несметно,
 задыхаясь, преподнесут.
 7
 Да, колдобины прямо по сердцу,
 в чёрных промоинах – жуть.
 Но до чего хороша по соседству
 дикорастущая суть!

 И до чего ж безмятежно плетенье
 вечнозелёных основ
 или мощнейшее плодоношенье
 вылившихся плодов.

 Вот она – воля, до рези, до жути,
 по мановению – рост.
 Дышат потёмки  в легчайшем ажуре
 звёзд, занимающих пост.

 Где ни поставлю безбожное кресло –
 райский сад наяву.
 Это воистину царское место,
 я запросто здесь живу.
 8
 Сатана Иванович Петренко
 говорит, не повышая тона:
 если не изменит перемена,
 как-нибудь поладим полюбовно.

 Нет великих – соберём из средних,
 вставим по соломинке, надуем,
 назовём великими  - поверят
 средние, и мы с тобой поверим.      

 И святых найдём других не хуже,
 праведников в каждый град назначим:
 пусть знамёна вносят и выносят,
 мы кричать ура не разучились.

 За союз глухих и заскорузлых!
 Грустных прочь – от них всё нездоровье.
 Смех нам в помощь: покажите пальцем,
 где смеяться, дальше сами сдюжим.
 9
 И в третий раз я закинул сети
 в голую землю,
 и в третий раз не вернулись сети –
 проросли зеленью. 

 Лес разбился на тыщу стволов,
 и не стало леса.
 Текст разбился на тысячу слов,
 и не стало текста. 

 Слово было в начале –
 оно же будет в конце.
 Воды своё домчали,
 лицо отразилось в лице.

 Когда темнота разденется,
 обнажая белое тело дня,
 жизнь до конца разделится –
 на до меня и на после меня.
 10
 Взгляни и проходи,
 задумчивый прохожий,
 пока в твоей руке
 свеча не догорела.

 Путь долгий пред тобой –
 иди, не возвращайся:
 здесь никого не сыщешь,
 мы тихо-тихо сгинем.    

 Уйдём в глухую воду,
 последний над собою,
 привычке подчиняясь,
 свечу ещё подержит.

 Из всех коротких слов
 аминь всего уместней,
 но кто его нам вслед
 произнести решится? 
 11
 Уж лучше бы не глядел:
 взглянул – погасил звезду,
 просто так, между дел
 и вообще на ходу.

 Понравилось: всем назло
 десятками – звёзды! – долой.
 Полнеба прахом пошло,
 ещё полнеба – золой. 

 Жутко и мерзко…Эх!
 За голову взялись:
 сперва поглядели вверх,
 потом посмотрели вниз.

 Что ж мы, раззявы? Что ж?
 …руками - вот так – развели:
 некогда, дрязги сплошь,
 да и хватало земли.

 12
 Шли немые по нашей улице,
 очень много глухонемых:
 говорящие пальцы перелетали
 из конца в начало колонны.

 Успел уловить незнакомое слово,
 что-то вроде призыва к мести.
 До чего это дохлое дело не ново,
 я всем отомстил, оставаясь не месте.

 По утрам гляжу на свои очки:
 они к раскрытой книге припали,
 одни, без меня, разбирая значки,
 пахнущие плесенью или грибами.

 Деревянной рамы касаясь краями,
 фигурные скобки сбиваются в клинья.
 Этой осенью птицы остались с нами –
 улетели крылья, одни только крылья.
 13
 Можно смотреть в небо,
 можно – в угол двора,
 во глубину ореха –
 дерева и ядра.

 Лучше смотреть в стену –
 в устоявшийся строй:
 словно раствор, густея,
 уже не владея собой.

 Тело болеть не станет:
 в общий ряд или род
 выжившими пластами
 уляжется и замрёт.

 Дивное оцепененье,
 почти невесомый бред.
 Уложенные каменья –
 это уже ответ.
 14
 Какие большие и какие пустые глаза, -
 как в них войти, задержаться хоть слабым жестом,
 мановением, так, мановением лёгкой руки –
 сто желаний назад она лёгкой и вправду была.

 Крылья  прощаний уже отрывают предметы от пола:
 все эти жалкие части наследства
 твоими всего лишь казались.
  Двери открылись, обозначая тревогу.
 Вместе с вещами любовь, не споткнувшись, выносят.

 Скрежет двойной повторяется снова и снова.
 В доме цветы: их печалью никто не утешен.
 Ты, осторожный огонь, подрастай поскорее –
 выше дверных косяков, где зачёркнуты годы.    

 Кланяйтесь: каждый имеет не душу, так тень,
 если не память, то что-нибудь схожее с нею.
 Кланяйтесь тем, кто приходит, тем более тем,
 кто оставляет и больше прийти не посмеет. 
 15
 Есть правда времени,
 и есть ошибки времени, -
 то и другое бьёт и бьёт по темени,
 желая достучаться до хозяина –
 открыть про всё, что здесь его касаемо.

 И у него правдёшка есть за пазухой –
 как перекур в дрожанке между засухой
 и наводненьем:
 поднимись на цыпочки -
 у губ твоих не ласточки, а рыбочки.

 Смотрю на небо,
 как смотрел в колодец,
 лицо перенеся в кольцо бетонное.
 в воздушной сфере бродит свой народец,
 мечтая тоже обрести исконное.

 Гул самолёта как из-под земли, -
 чем обернулись духи, тени, призраки?
 На каплю отвлекись, сморгни, зевни –
 и тут же будем с уголёчка спрыснуты.
 16
 Земную жизнь пройдя до окончанья,
 доев приставки, суффиксы и корни,
 дожёвывая то, чему названья
 не подыскать, ну разве в комбикорме

 да в комбижире. На комбинизоне
 какие-то следы, намёки, знаки,
 но разбирать не стану, неназойлив
 мой интерес: отныне одинаки

 мне те и эти штуки, экивоки,
 чужих времён затейливые руны.
 К рукам не перья тянутся – отвёртки,
 и к ним ответно тяготеют руки.

 Винты довинчивать неспешно, до отказа,
 глядеть задумчиво на плоскость без ответа
 и без привета, не бояться сглаза
 в условиях сквозного паритета.
 17
 Зацветают глаза у травы,
 и таращатся влево и вправо –
 вот научатся складывать буквы,
 прочитают и небо, и землю.

 Мы отправися побродить,
 день разыщем, никем не обжитый.
 Солнце к нам повернётся лицом,
 ни на что как ни глянь не похожим.

 Из унылых томов ускользнув,
 оживают воспоминанья:
 мы смущённо смолкаем при встрече,
 а они головами качают.

 Дескать, знаем вас, нынешних, знаем…
 Им перечить не хватит отваги –
 разминёмся и выйдем на волю,
 чьей-то лёгкою памятью станем.
 18
 Зрелища есть – остальное приложится:
 мощно цветущая груша в окне, -
 то ли работница, то ли помощница –
 вся из себя и с судьбой наравне.

 Вот он пример, и нагляден – аж жмуришься.
 Взять бы его, но берись не берись,
 не выпускает приросшая шкурища
 ( шкуру-натуру не вышвырнешь - брысь!).

 Груша – отдельно, а тело – приделано,
 наспех примотано к светлым словам:
 им бы – на дерево, им бы – на белое,
 а не пластаться по рыжим столам.

 В здравом уме и при ясном сознании
 выйдет – скажи, а не выйдет – смолчи.
 Это цветение – вроде вязания,
 вроде видения в тёплой ночи.
 19
 Не райская музыка
 у рынка на слуху.
 Не вглядываться – зыркать
 с душою на суку. 

 Мы молча сходим с круга
 на скошенных перстах,
 и не печать, а ругань
 на сведенных устах.

 Чем дальше, тем скорее
 и медленней живём.
 Наверное, стареем,
 наверное, умрём.

 И всё, что было с нами,
 ушло в такую даль,
 что помним всё и знаем,
 а ничего не жаль.
 20
 Белым рыхлым цветущим телом
 Припадаешь к окну и к другому,
 а стекло замалёвано мелом
 чьей-то плоской недоброй рукою.

 Ты, любовница, ведьма, подруга,
 в белом, рыхлом, рассветно цветущем, -
 механизм бесноватого круга,
 ничего не попишешь, запущен.

 Задержать не надейся, не пробуй –
 всех корней твоих цепких не хватит.
 Светлый час над тобою не пробил,
 тёмный – вот он - уже на подхвате.

 Кто из нас первым выйдет из строя -
 упадёт, и привстанет, и ляжет?
 Будет это окно и другое
 густо-густо залеплено сажей.
 21
 Был пышный свод небес,
 набитый под завязку, -
 вал яблочных чудес
 в одну смешался массу.

 Тьма перезрелых слив
 и мякоть абрикосов –
 в отстой, в поганый слив
 с дымящихся откосов.

 Какая в этом суть,
 и замысел, и вызов –
 чтобы в дерьме тонуть,
 в плену своих капризов?

 Я выжил из ума,
 а кто из нас не выжил?
 Уходит задарма
 жизнь, сброшенная с вишен.
 22
 Едва уходишь от терзаний,
 от разрывающего плача,
 вонзают в уши крик тарзаний,
 как будто решена задача

 своё отмыкавших столетий:
 тех вознеся, тех обезглавив,
  твердеет иго междометий
 что в христианстве, что в исламе.

 Как много вещих снов и текстов! –
 их много больше, чем хотелось.
 Какой-нибудь безвестный нестор
 вновь превозмог оторопелость.

 Вчерашний мир неисчерпаем,
 кукушка времени кукует, -
 кто нараспев пересчитает
 и по складам перетолкует?
 23
 С душою ни ладу, ни сладу –
 играет, как мёртвая ртуть.
 На чём задержаться взгляду,
 на чём ему передохнуть?

 Довольно придумано версий,
 пробито окон и дверей, -
 во мглу погружаются рельсы
 чем далее, тем верней.

 А взятые в небо составы
 ещё пробегают пыхтя,
 но не выпадают кристаллы,
 вдоль новых времён шелестя.

 Те самые мудрые зёрна,
 тот медный густой купорос
 не выпал – есть зона позора,
 где сгинуть уже не вопрос.
 24
 Сдался день часам на милость,
 зарывая в небо злость.
 Ничего не завершилось –
 ничего не началось. 

 Управлялись короеды
 с твердокаменной корой.
 Скорой помощи кареты
 пролетали по одной. 

 Кровь сухую предлагали –
 показалась дорога.
 Хватит собственной едва ли,
 но чужая на фига.   

 Закрываем на ночь окна,
 чтобы звёзды не вползли.
 Прижимаюсь к стенам плотно,
 чтоб за преданность спасли.
 25
 Мы идём, но мы не просто  так –
 в греки из каких-то там варяг:
 слышишь эту прущую навстречу
 чью-то поступь, тоже человечью?
   
 Кто они и как их занесло
 в жидкое нездешнее стекло -
 в сплавленную из потёмок муть,
 в странную торжественную жуть?

 Нет, не дотянуться, не достать,
 до заветных мест не долистать,
 до закладки некой золотой –
 как бы между небом и землёй.

 Что мы слышим, отбивая такт?
 Чей приход, пришествие, накат?..
 Вот он, век неслыханных свобод.
 Буквы свой закончили поход.


7.ТЯЖЁЛОЕ ДЫХАНИЕ
Надоела Америка:
 никаких новостей и новшеств.
 Наши люди туда отвезли
 нашу дохлую скуку.
 Мы сварили отечество
 из прокопчённых отчеств:
 хорошо хлебаем
 из миски, ходящей по кругу.

 Говорят,
 есть ещё сколько-то частей
 одного и того же света, -
 про себя сомневаюсь,
 однако не стану спорить.
 Знаю точно одно:
 у незыблемых стен поссовета
 легче что-то забыть,
 чем что-нибудь нужное вспомнить.

 Нас было слишком много,
 лишних смело и смяло.
 Пастухи, проспавшие стадо,
 возвращаемся к перегоревшим истокам.
 Нас теперь мало,
 нас теперь слишком мало:
 мы не стали выше себя
 ни на вот столько.

 Под мышкой у каждого
 дорога, свёрнутая, как знамя,
 верней, как истёртый
 молитвенный коврик.
 Протянувшись с небес,
 возле самых лиц шевелятся корни:
 не может быть,
 чтобы нас они не узнали.

 Люди наших времён
 уже обратились в уголь.
 Помнишь цвет перчаток,
 которыми тогда форсили?
 Мы любили Саргассово море,
 куда уплывает угорь,
 чтобы сбросить старость
 и стать молодым и красивым.

 В чане кипела смола,
 мы в общей каше варились.
 Кто ж знал, что надо было
 всерьёз зачитываться Тацитом?
 За нами неслись собаки
 и с разорванным сердцем валились
 в роскошную пыль за мотоциклом -
за улетевшим таинством.

 Огоньком умылась земля –
 огонёчком утёрлась:
 ни пылинки из той поры
 на руке не разыщешь.
 История вновь доказала
 свою топорность,
 даже бараний рог
 морским завязав узлищем.

 Говорят,
 мир стал меньше
 и оттого теснее, -
 мои ощущения
 подсказывают нечто иное.
 Говорят,
 где-то есть америка,
 ну и хрен с нею, -
 я здесь обретаюсь
 со времён товарища Ноя.

 Как пристал корабль,
 так разобрали на доски,
 нагородили жилищ,
 сараев, заборов.
 Степь аккуратно порезали
 на обозреваемые полоски,
 чтобы не угнетало
 зрелище волчьих просторов.

 Изо всех путей
 осталась дорога на рынок,
 для удобства к нему пристроены
 храм, кладбище, баня.
 На доске объявлений
 висит газетный обрывок:
 даты нету,
 но сходится всё
 на переднем,
 как и на заднем плане.

 *
 Словно я всего себя проветрил, -
 не бывает так, а я сумел.
 Мир ещё красив, ещё приветлив –
 выше злых и смутных наших дел.

 Не бывает так, а нынче сталось:
 снова больше света, чем жратвы.
 Даже небо к нам питает слабость
 накануне пепельной жары.

 Прочь, остекленевшая мура!
 Где-то недра океан колышет,
 есть ещё озёра и моря, -
 до чего разумно рыба дышит.

 Перетрогав каждую из стен,
 стык найди, где поддаётся косность:
 выйди из задушенных систем –
 в сон последний, как выходят в космос.

 Снова на державу выпадает
 осторожный, белый и святой:
 где-то на вершинах он не тает,
 укрывает время с головой.

 Мир ещё красив, ещё возвышен
 над переплетеньем фраз и склок.
 Не дрожи: никто не перепишет
 этот самый длинный эпилог.

 *
 Снился странный и скользкий сон
 умер я но не стал лежать
 окружённый со всех сторон
 тесно так что нельзя дышать

 Я поднялся и как во сне
 в сад направился где стоят
 как стояли деревья все
 потому и зовётся – сад

 и как будто меня вели –
 не к одной подошёл не к другой
 а к той самой – черней земли
 с кроной солнечно золотой

 обнял ствол отыскал суки
 и взобрался не знамо куда
 долго тряс всею силой тоски
 ждал – посыплются как тогда

 …кости сыпались – бред ветвей –
 отрывались, не выждав срок,
 а последним – всего больней –
 красный сгусток, живой комок.

 Как он звался? В скольких слогах
 умещались любовь и смерть?..
 Я не вспомнил, вися на руках,
 вдоль себя продолжая висеть.

 *
 Руки
 притягиваемые к земле
 в каждой по камню
 подобраны где-то
 только не здесь
 где лежит на столе
 осень не осень
 лето не лето

 Тело распластано
 вскрыта душа
 всё напоказ
 а показывать нечего
 тёмным клювом
 всё понимающего карандаша
 необязательное
 отмечено

 Пыльный корабль
 мой летучий голландец
 мимо проплыли и воды и земли
 непроницаемый
 полиграфический глянец
 единственное
 чего не доели

 Те
 кому положено есть
 безымянные твари
 невидимые твореньица
 в темноте
 они складываются в моховидный текст
 ощупаешь поверхность
 и не сразу поверится

 Что ты на месте
 с которого не сходил
 будто вкопали
 а выкопать позабыли
 до чего отвратителен
 этот мохнатый подстил
 нечто инопланетное
 порожденье космической пыли

 Не шевелись
 не дай им в тебя пролезть
 насмерть убьёт
 ударом брезгливости
 пересиль мерцание
 потусторонний блеск
 напоминающий недвусмысленно
 что живёшь из милости

 *
 Семафоры, исчадия ночи,
 ждут, когда подползёшь, дрожа.
 Мы до многого были охочи,
 да у многого есть сторожа.

 Ум выходит гулять из ворот,
 в прошлом веке ещё перекошенных,
 в переулки, глядящие в рот,
 как придуманные нарочно.

 Погляди: это мы с тобой,
 это наше запойное гульбище,
 это наш непотребный покой,
 взятый в чей-то угрюмый клювище.

 Загляну-ка я в око циклопа,
 не сморгну, досмотрю до конца:
 засыхают цветы нецелованные,
 на убой провожают тельца.

 Предсказали пожар и нашествие,
 но ничем не прервётся трусца:
 мы навечно записаны в местные
 патриоты Кривого Торца.

 Как дано, прозябаем шуршаще,
 в жалких фактах по самое горло –
 в райской роще, в змеиной чаще,
 в общем, рядом с медузой-горгоной.

 На столах разместились вещдоки,
 никогда не изменит нам алиби.
 Пусть глядит глаз циклопий, жестокий,
 белой кровью по краешки налитый.

 Добродушною массой лиственной
 мягко-мягко застенки выстланы.
 То ли вера у нас единственна,
 то ли мы у неё единственны.

 *
 Горсть земли бархан и дюна
 части речи части света
 где-нибудь в глуши июня
 в голубой пустыне лета

 Не считай дружок собьёшься
 сыпь сюда потом обратно
 если с духом соберёшься
 повторишь неоднократно

 Нет различий стёрлись грани
 всё ушло в пересыпанье
 завораживает крайне
 золотое прозябанье

 Не устал ещё приятель
 не получится короче
 до чего песок опрятен
 ровен сух и непорочен

 Искренне твоё старанье
 разобраться постатейно
 разместить своё собранье
 свет отдельно речь отдельно

 Кругляши на древних счётах
 чётки на шнурке старинном
 сухо в сердце словно в сотах
 где забыли о пчелином

 празднике и вместо мёда
 безмятежное шуршанье
 неозначенного года
 в том ли в этом полушарье

 *
 Соблазнённые вечностью люди
 собирались под сереньким небом,
 пересчитывали соцветья,
 то и дело со счёта сбиваясь.

 Неживое в живом прорастало,
 бездыханно клонилось живое,
 костенеющими перстами
 прорывая пространство пустое.

 Передёрнула мама плечами,
 одинокая мама-земля, -
 мы назвали это цунами,
 не назвать было просто нельзя.

 Если есть над нами куратор,
 он заметит в конце концов:
 людство в целом имеет характер,
 человеческое лицо.

 В нашем доме полно сумасшедших
 и, вообще, каких только нет:
 мел жующих, собаку съевших,
 перепутавших с тьмою свет.

 На развалинах прежних культур
 посидим хорошо и культурно:
 хватит крупных и мелких купюр, -
 да заполнятся склепы и урны!

 Вот он, час после гимнов и маршей, -
 после вас, не для нас, после нас:
 час решимости позавчерашней –
 послезавтрашний декаданс.

 Жизнь как длинный пустой перешеек,
 ужимаемый с двух сторон.
 Напоследок любовь хорошеет,
 поглощая фенол и стирол.

 Я герой иронической прозы:
 кем написана, право, не знаю,
 но, читая по строчкам и между,
 кое-что уже понимаю.

 *
 Из потёмок, словно из воды,
 выплывет затравленный стишок –
 изменяемый на все лады
 про дела небесные слушок.
 Он устанет шляться по гостям,
 в рельс уткнётся, словно бы примёрз,
 и его раздавит по частям
 чудище по кличке паровоз.

 Рвётся непрослеженная связь,
 странный свиток воспарил в зенит.
 Человечек, в скрепочку вцепясь,
 оторвался и летит, летит.

 Сила притяжения сильна
 поутру, а пуще ввечеру.
 Крайне полосатая земля,
 как пижама, сохнет на ветру.

 Ты не думал, как себя начать,
 и не думай – в облаке сплошном
 сбоку шлёпни солнце, как печать,
 рядом росчерк – белый на смешном.

 *
 Скрежещет бытиё -
 в суставах, в сочлененьях,
 и холодно вдвоём,
 и будет холоднее.

 Рвёт душу скрип дверей,
 распахнутых в межзвёздье.
 Взметнулась пыль идей,
 как выбитая тростью.

 Кто погрозил из недр
 любителям театра?
 Как в кухне табурет,
 сдвигается суматра.

 А человек молчит,
 ни даже полсловечка:
 под ним играет щит,
 над ним пылает свечка.

 Он что? заговорён?
 на депозит положен?
 При равенстве сторон
 в самом себе продолжен?

 Ему давно звонят
 последние звоночки,
 а он туманит взгляд
 и нюхает цветочки.

 *
 грязное ходит по чистому
 сливаются ненароком
 зря нас увозят из дому
 положили бы под порогом

 веток еловых не выстелют
 жёлтым песком не укажут
 где нам собраться с мыслями
 сообразно пейзажу

 читать над нами не думайте
 мы начитались загодя
 как сказано где-то: дуньте
 на свечку – уже не затемно

 в телегах потащат по-зимнему
 в санях повлекут по-летнему
 слабый поможет сильному
 перемочь тоску безответную

 вместо церкви – цветущая яблоня
 вместо крестов – созвездия
 кончился танец с саблями
 на ярмарку тоже съездили

 *
 Белое поле былины,
 берёзовый день, зима.
 Дом посреди долины, -
 здесь ли сходить с ума?

 Сирое, безымянное,
 счастье моё деревянное –
 солнечные полы
 вдоль бытовой кабалы.

 Должность моя землеройная,
 мимо летящая весть.
 Это такая родина
 для не сумевших слезть.

 Съехать, покуда засветло
 и так легко разглядеть,
 где оно, Божье царствие,
 в котором бы нам гудеть.

 А чего ж и здесь не наяривать
 в старый гудочек свой –
 с самим собой разговаривать,
 пока ещё можно с собой.

 *
 Как голову с колен,
 столкни  и разобьюсь:
 стеклянный шар
 и стекленею дальше.
 Мне б разозлиться,
 но не разозлюсь:
 всё наше, если вдуматься,
 не наше.

 Найди себя! –
 и я себя нашёл
 под бывшим деревом,
 над бывшей глиной,
 под медным перевёрнутым ковшом
 с зеленоватым старческим отливом.

 Стучи по донышку
 и духов выкликай! –
 они гудели заполошным роем,
 будто решая –
 край или не край?
 Свет заливал объём
 с краями вровень.

 Вновь полетим на запах вешних дней,
 мы ничего не потеряли:
 не стали ни тщедушней, ни бедней,
 покуда изнывали под дверями.

 Оставь надежду тем,
 кто в поле ждёт,
 ещё не нагулявшись,
 не родившись,
 кто изнутри,
 вот здесь, под сердцем,
 жмёт,
 жмёт на виски,
 сквозь время не пробившись.

 Оставь
 и сразу ощутишь –
 легко
 подняться, воспарить,
 перевернуться.
 Сгущённое,
 совсем как молоко,
 беззвучное пространство
 льётся с блюдца.

 Мы будем сразу и собой,
 и теми,
 кто был до нас
 и станет после нас
 из всех накопленных хитросплетений
 вязать неубывающий каркас.

 Куда девалось прежнее шмотьё?
 Смело запаршивелость и прыщавость!
 …Так начиналось райское житьё:
 никто не умирал –
 земля вращалась.

8 раздел

ПОЛЯ РАСПЛАТЫ
“Изжившие себя места…”
“Друг переступит середину века…”
“Тот, кто кроил предметы…”
“Покинув песню, прилетает ворон…”
“Страна, откуда гной…”
“Звучит не шатко, звучит не валко…”
“Добром и добрым смехом поминая…”
“Остановись, мгновенье, дай поесть…”
“Каждый может плакать о своём…”
“Если сквозь игольное ушко…”
“Неба полоса. Синие леса...”
“Я всё имею, всё под этим небом…”
“Хата моя трещит и ползёт по швам…”
“Опустился, но ещё не дно: мне и дна, как видно, не дано …”
“И мы пойдём - по утру и по дню…”
“Дорога времени крута…”
“Живущие в мире моём…”
“Распихаю глупость по карманам…”
“Есть такая травка-буквица…”
“Мы были воздухом, дрожащим над водою…”
“Хоть воском, хоть слюной…”
“Башка не башня: покивай башкой…”
“На улице выше нуля…”
“Рвись, душа, напополам…”
СМОЛЕНСК.1967
“Тебе, любовь… А что тебе, любви…”
СЕВЕРО-ЗАПАД. 1984
МАКЕЕВКА. 1990
“Мы знаем, что просить, не знаем, что сказать…”
ЗАХОЛУСТЬЕ. 1999
“Свет не включен, дом изучен…”
“Ты ещё не забыл, как писали, как зияли заглавные буквы…”
 
9 раздел
ДОПОЛНЕНИЕ К СЕРОЗЁМУ
1
Припомнить год, чуть больше полугода
не получается, а ведь дышал и жил,
и ведь была какая-то погода,
бог отменённый всё же ворожил.

Стяг развивался, гимн  включался в дело,
из лагерей сгоняли в лагеря,
одной шестою заправлявший демон
дурил, карая, и карал, дуря.

Я ни за что не отвечал и даже
за жизнь свою никак не отвечал,
мир не делил на чужаков и наших,
не знал его концов, его начал.

И бесконечность не была разъята,
и вечность проливалась молоком
земным, небесным, в рост пошла рассада,
как райский сад, где только голяком.

И кажется: припомнишь в полной мере
то время, вкус и запах, звук и цвет,
и будет всё возвращено по вере,
а здесь тебя и не было, и нет.

2
Планы и карты путающее,
в округе клубится будущее:
какая осилит Кассандра
три школы, три детских сада?!

На пятачке сгустилась
Середина чужого столетия, -
гнев копя или милость
за перепонкой вентиля?

На что уповать, родимые
старички и старушки?
Где наши с вами любимые
загадочные игрушки?

Из топи какой не выплыли
переходящие вымпелы
и наши, как штык единые,
цели непроходимые?..

Бродим, судачим, сетуем,
здороваемся с соседями,
прошлым страны заведуем –
от прошлого нет спасения.

3
Светило отсветило, отхотело
светить, отогревать, вселять надежды.
Все, кто кричал о вере оголтело,
притихли, присмирели где-то между.

Я не кричал, поскольку и не верил,
а где-то между прожил, как сумел, -
до нашей эры или в нашей эре
таким от века положён предел.

Бездарно живший, помирай бездарно,
ни должных слов не подобрав, ни жестов,
красноречивых взглядов и подавно
ты не припас, поскольку неуместно

хоть что-то припасать, держать в заначке:
простой ответ укрыт в простой задачке.
Кому-то выстрел, а тебе осечка, -
иди гуляй, бесхозная овечка.

Перед глазами пятна замелькали, -
ты знаешь, где скрывается причина:
история молотит кулаками,
жизнь ничему её не научила.

4
Что мне байки про Монте-Кристо, -
признаю, не греша против жизни:
жил не только при коммунистах,
случалось и при коммунизме.

В общаге, зубря про древности,
студенты ценили сдобности:
идеи шли по потребности,
пропитание – по способности.

В казарме – минимум личного,
всё общее, вплоть до косточки:
потребности шли под лычками,
способности – под звёздочками.

На исторической бирже
если прямо не шло, то вкось:
лагерь был к коммунизму ближе,
но отведать не довелось.

5
Век двадцатый, год сорок девятый,
месяц пятый, день двадцать шестой.
Разминая рядовые даты,
тяжело вращался шар земной.

Так же трудно исторический
проворачивался вал:
позапрошлый день провидчески
завтрашний провозглашал.

Шла борьба за мир, поэтому
шла холодная война.
По заведомо наветному
назначалася вина:

арестовывались лишние,
а нелишние ура
так кричали – звёзды слышали
и краснели до утра.

В бронзу, в мрамор закатавши старость,
божество справляло юбилей.
Большинство сцеплялось и срасталось –
на крови заваривался клей.

Шёл парад в Москве, парад в Пекине,
вместо снега шёл, вместо дождя.
Бог вселился в бомбу, и отныне
виновата всякая душа.

Перевальный год, за шаг до лета
на краю Литвы, в тиши, в глуши,
я родился, прокричал об этом,
предстояло вырасти и жить.

6
Чай назывался «Золотой ярлык»,
затем осталась баночка от чая
или от кофе, - надо ли язык
отучивать, по новой обучая?

Переобучивать? Он так привык:
не помня вкуса чаепитий давних,
вдруг отчебучивать про золотой ярлык,
не уточнив и не пополнив данных.

Не воскресив преданий, не припомнив
семейных сцен, забитых в оборот,
где плюшки, сушки, вялый бутерброд
доуплетать – уже не при иконе,

а при портрете дивного вождя:
взирает маршал и генералиссимус
на бурный ток кипящего дождя,
как сахар сыплют с видом независимым.

В таинственных узлах мать отвезла
в портовый город
мясо наших кроликов:
толпа взяла и хорошо взяла,
теперь мука и сахар нам дозволены.

И «Золотой ярлык»: из этой баночки
заваривался чай,
цвела акация,
вся белая, и намечались парочки…
Ну что мне ваша золотая акция?!

Я вижу ту печальную пластиночку,
я слышу: сталь иголочки скорбит.
Отец успеет сделать пару снимочков,
пока в моих глазах не зарябит.

А вы про акцию, про фондовую биржу,
про пункт обмена и размена душ…
А я про нашу золотую нишу,
где знает гуж, кто дюж, а кто не дюж.

Всё, брошенное в реку, уплывёт,
а брошенное в Лету сбережётся.
Кто в эти воды плотные войдёт,
тот, и не наживаясь, разживётся.

7
А мы не знали глубины,
и наши взрослые не знали,
что две огромные страны
не зиждятся на пьедестале:

приподняты на высоту
со всем культурным содержимым,
И движимым, и недвижимым,
ещё чуточек и ту-ту.

Вот-вот рванёт и разразится,
рассыпятся, звеня, гремя,
медвежий угол и столица,
и птичья хрупкость, и броня.

И вышедший не доберётся,
как бы ходьбу ни ускорял,
и главным в мире станет стронций,
невзрачный, в общем-то, металл.

Мы две недели так висели
в том октябре, на волоске,
порхали – при часах, при  деле,
при общем спусковом крючке.

На топоре и на пределе
мир спал, не зная, где предел.
Прошлёпали и пролетели,
и год истёк, век пролетел.

Давай трепаться, трепыхаться!
Карибский кризис. Мне тринадцать.
Под небо лезут этажи.
Советской власти жить да жить.

8
Истину грузить на пароходы
Не было большой охоты,
Но грузили,
Понимая – зря!

В самые далёкие моря
Истины с причалов отправлялись
Бочками, навалом и в тюках.

Кто грузил, те следом отрывялись,
Не успев проститься, впопыхах
Нацарапать горькое послание
На тычке, загорбке, на бегу.

Продолжалось мёртвое сползание,
Как песок сползает по песку.

Истина покоится на дне,
Едкой соли добавляя в воды.
Переходит очередь ко мне –
Нагружать иные пароходы.

9
(Воспоминания почти навеселе)
В те времена звучало незатейливо,
а ныне – эксклюзивная экзотика.
В газетке городской за дело Ленина
слов не жалели и ради заводика,
и фабричонки ради жгли глаголами,
и «Знамя коммунизма» просто реяло
над недобитой готикой, над школами,
где мы, естественно, как угорелые
носились, не вникая в суть горения,
хотя химичка и биологичка,
физичка, может, и математичка
втолковывали, пресекая прения,
про силы трения, про долю кислородную,
а по соседству мобиле перпетуум
ревели танки, завершая пробную,
пред тем как чехов обучать терпению.

Мужчины, могикане педагогики,
историк и географ (вот совпало ведь)
перед моими шустрыми погодками,
не для того чтоб занимать и баловать,
раскидывали карты и вопросами
забрасывали, гнали к изваяниям, -
какими были мы молокососами,
как доверяли именам и званиям!

Так познавали, мелочью позванивая,
родных рядов ещё не покидавшие.
Меж тем стихия всё настырней сманивала
и фабрики стучали карандашные.
Стихи и я, стихийные товарищи,
иная стройность и другая правильность.
Не зря из магазинов зазывающих
мне книжные и канцтовары нравились.
И первые мои поползновения –
про юность, революцию, реакцию –
я поволок в припадке озарения
в «Знамёнку», в коммунизм, то бишь в редакцию.
Как службу надо выстоять церковную.
так дружбу в коридоре длинном выстояв,
на суд суровый песенку сурковую
я притащил и принялся насвистывать.

Страна, как знамя коммунизма, реяла
от Балтики до плена ледовитого,
она неслась вперёд как угорелая,
не зная, что давно уже убитая.
Нетрудно ощутить себя колоссами –
довольно было лозунга и возгласа.
Чугунными и прочими колёсами
от ближней забегаловки до космоса
мы докатили и завязли по уши
в межзвёздном веществе, в глухих иллюзиях,
и не от кого дожидаться помощи, -
глуши машину, красное союзие!

Так станется спустя двадцатилетие –
как два столетия, оно растянется:
и брежневская жвачка, и – силентиум,
дождись, как вождь очередной преставится.
Не по-людски, как будто, не по совести:
они ушли, не получив возмездия.
Из тёмной тишины, из невесомости
плывут, плывут последние известия.

Почём гуляют доллары и унции,
печатает дожившая редакция.
Ни юности, ни юной революции –
одна на всех и каждого реакция.
Дредноут…материк…опять пускается
по мутным водам - ржавою ковригою…
И тянутся стихи, не пресекаются,
скорее сам я пресекусь и выгорю.

10
Время шло, и жизнь протекала
в параллельных со мною мирах.
Как она протекла? Для начала
покопаюсь в отбытых годах.

Захожу, точно с чёрного хода,
в длинный строй забурелых домов:
ну, каков он с изнанки, с испода?
что сберёг из советских даров?

В современности нежась капризно,
за спиною остался проспект.
Всей реальностью соцреализма
здесь проверят меня на просвет.

Я в таком же строю по соседству
и горнил, и лупил в барабан.
Цель нас вымучила, как средство,
перед тем как прикрыть балаган.

Здесь гайдарить я мог и тимурить:
те же игры и тот же расклад, -
но глаза тороплюсь зажмурить,
ощутив исподлобья взгляд.

В на хрен выбитую витрину
вышел воздух, которым дышал,
и не я эту веру отринул –
я не должен ей ни гроша.

11
Надо было строить коммунизм.
Возведём, конечно, а покамест
за меня серьёзно не взялись,
я хорей меняю на анапест.

Город называется Советск –
камни в нём советскими не стали.
Эй, юнец, покуда не самец,
пред тобой не щёлкают перстами

музы – и ровесницы, и старше,
не тебе их удержать дано.
В одиночестве ещё не страшно,
даже упоительно оно.

И прекрасным будущим, огромным,
переполнен разум, аж звенит.
Это после будешь им по горло,
до отрыжки, до изжоги сыт.

Чтобы камень понимал тебя,
ты пытаешься учить немецкий.
За стеной, стеная и храпя,
вновь диван терзают по-соседски.

Там очередной подписан пакт:
русскую любовь, восточнопрусскую
заглушить пытаясь, звонко лускаю
семечки стихов. Стихи не факт.

Если бы от них рождались дети,
не пошёл бы целый мир ко дну…
Завтра строить коммунизм начну,
завтра буду двигатель и деятель.

А теперь, с одной строки сойдя,
на другой повис, и равновесия
нет нигде, но это даже весело –
между строчек потерять себя.

12
Когда его не стало, я не плакал,
           не плачу и теперь.
Оно, согласно утверждённым планам,
           хошь верь, а хошь не верь, -

должно было и выжить, и воспрянуть,
            и в новый век шагнуть.
Господь, и тот был подчинён Госплану,
            кого б ещё нагнуть?

Алели звёзды, четверть миллиарда
           в грядущее плыла.
Эпоха снов…Какому Леонардо
           присниться б ты могла?

Но хрустнули с боков и в середине…
           Махина? Монолит?
И ни один защитник, ни единый
           не предъявил обид.

На площадях от Бреста до Чукотки
           покинутый Ильич,
как перископ давно погибшей лодки,
           тянулся мир постичь.

13
Прожит век ни шатко ни валко,
с боку на бок, с носка на каблук.
Умерла и не скажет Ванга,
на какой мы заходим круг.

Опускаемся по спирали,
вот опустимся и замрём.
С кем часы, точно мысли, сверяли,
дополненьем ушли в серозём.

А других не нашлось, не явились,
как обещано, не зажглись.
Приготовлены вещи на вынос,
и сердца опускаются вниз.

Кто прощался с Америкой, знал ли,
что уходит страна из-под ног
и знамёнами, словно снами,
временной нас накроет поток.

Эсэсэс, эрэрэр, сор и мусор,
и кислотный осадок в росе.
Стал опять популярен Крузо:
выживаем – нисходит сель.

Выбиваемся из-под спуда,
не последний в лёгких глоток.
Навсегда мы ушли оттуда,
а куда – кем возьмётся в толк?

14
Мы с тобой проживали на глобусе –
то ли Деймосе, то ли Фобосе,
а планета по имени Гея
то правее от нас, то левее.

Ничего в этих строчках от фокуса:
мы росли при хрущёве и примусе, -
кроме деймоса, кроме фобоса,
удовольствия накося выкуси.

И выкусывали из яблока,
дарового дворового игрища,
где любовно окликнешь падлою
и придурком лагерным вытрешься.

И не вытаращишься, не потащишься,
чтобы кто-то вмешался и выпотрошил
из обидчика всё, вплоть до выигрыша,
и тогда начинает подташнивать.

Это было не наше желание
и тем более не всевышнего, -
то бравурное, то жеманное,
крыло радио во всеуслышание.

И врагов мы себе наделали,
и друзей мы себе придумали.
То, что виделось нам эдемами,
оборачивалось каракумами.

До свиданья, планета-избранница,
вся советская, тесная, взвинченная!
Космография тут прибирается –
продолжается косноязычие.

15
Словам привет – мне с ними повезло:
из града вывели, ввели в село,
глухим защитным лесом обратясь,
между приказом и металлом связь
мне показали, затвердить велев,
но расступилось сонмище дерев,
и туча слов прошла над тучей трав,
легла дождём, прямой дорогой став,
открыв глаза невиданным корням.
Привет обочинам, полям, краям! -
там веселей бежать кровям, кровить,
теряя нить, обозначая нить.
В одну тетрадь упрятать целый год,
держась за числа, соблюдая род,
как должно попадая в падежи,
прожить, в пакет бумажный уложить,
кулёк свернуть, записывать, ссыпать
живые мелочи, дав им себя узнать,
дав им побыть живыми – день за два,
а год за десять. Странная казна, -
кто назначал расценки, полагал,
что нам любить и верить помогал.
Мы выжили, всей логикой вещей
cебя смещая в сторону речей, -
так ученик заходить за поля,
не зная, где кончается земля,
а мы узнали, нам теперь легко,
как в детстве всё опять недалеко,
и даже сказочная золотая пыль
в быль превратилась, попирая гниль.
Жизнь не закончится – закончатся слова,
которым я с нею говорю,
и с теми, кто устал качать права,
и с теми, кто уже давно в раю.
Телам нужны дела, словам – тела,
Чтобы, омытый самой тёплой кровью,
звук выскользнул из тёмного угла,
вновь становясь и верой, и любовью.

16
Опрокинулось сердце, но не разбилось,
ожило, притворилось комочком серым,
затаилось сперва, а потом осмелело,
место жительства наискосок пробегая.

Опрокинулось зеркало – не раскололось,
распахнулось по-родственному, по-свойски,
вид на море открылся, нестрашное море, -
ты мечтал и забыл, а оно не забыло.

Берега отступили – пошли облака,
отражаясь в волне всей текучей громадой,
тень легла на лицо, мы узнали друг друга
и расстались, не вникнув в завязку романа.

Море малых глубин и бессмысленных впадин,
рядом – тёплые камни и звероящер,
на лету ставший камнем, нависший, грозящий
оживить и призвать всех исчезнувших гадин.

На меня вопросительно смотрит пространство:
назови своё имя, год и место рожденья.
Я не помню, но постараюсь припомнить,
жить позволь мне отсюда и с этой минуты.

Нью-Йорк на Кривом Торце




10 раздел


КНИГА ПОСЛЕДНИХ ДНЕЙ
1
Устройся поудобней, поелозив,
начни считать ворон.
Сегодня ты единственный философ на весь микрорайон.

Поодиночке пробегают тени:
топтаться недосуг.
Тебя учили говорить по теме – по книге на весу.

Где эта замечательная книга с ответами в конце?
В начале – два вполне державных лика
и ясновиденье в лице.

Как предначертано в микродеталях,
по клеточкам перерисуй.
Тебя и самого предначертали, наивный рукосуй.

Уразумей ход мысли дурковатой про жизнь, которой нет
ни под какою солнечною датой,
ни на которой из планет.

Привычную долбёжку и зубрёжку оставь для темноты.
Благотворительную получить кормёжку
сошлись бродячие коты.

Котами недоеденное трогать слетятся воробьи,
а сытым голубям смешноглядеть, ей-богу,
как нам на рваные рубли.

На бурной заоконной барахолке
остановился взгляд.
На слишком рано выброшенной ёлке игрушки не висят.

Их в долгий ящик тихо уложили – и блеск, и мишуру.
Теперь вперёд – на поиски наживы,
как должно поутру.

Кто вырастал в очередях за хлебом, а жаждал зрелищ,
того из тела общего, из плена
не вырвешь: не разрежешь

ту пуповину, тот сплошняк убожеств во храме или вне.
Засилье множеств, вертикальных тождеств
в роднящей пелене.

Клубится время, в летопись вползая,
в основе бывший заменён.
Ещё живородяща ткань сырая языков и племён.

О любомудр! Оденься потеплее:
в снега загруз микрорайон,
но может стать твоею, по идее, любая из сторон.

2
Дом напротив – богадельня,
с божьей помощью приют:
день отдельно, ночь отдельно,
здесь не пляшут, не поют.

Снова в силу входит слабость, заполняя закрома.
Здравствуй, выжившая старость,
Сладость сердца и ума.
С добрым утром, рукодельня, где не сеют и не жнут.
День пределен, ночь предельна,
Я не жду, меня не ждут.

Боже мой, какая давность! –
точно сдав себя в наём,
в письменный оплот уставясь, полстолетия на нём
колотиться над строкою,
кинуться за ней вдогон,
посчитать свою чужою по прошествии времён…

Нет, не умопомраченье: выясняю дотемна
в полной мере назначенье
непонятного ума.
Жгут костры в степях забытых:
кто подкинул бы деньжат?
В лишних окнах, мглой забитых, свечи тонкие дрожат.

Жутко эхо отдаётся, хоть отсутствует чердак.
Ухом заячьим прижмётся
пламя, и его никак
пёрышком не расшевелишь, пальцем не расшевелишь.
Из эпической шинели –
моль, подчёркивая тишь.

День рождения причины – вечная моя среда.
Верный признак дурачины –
час крушения стыда.
В буйнопышном и в ледащем усыхает ширина:
двадцать первый век не дальше
поздней прозы Щедрина.

3
Цветущий яблоневый ряд,
и никаких стихов не надо,
и в мыслях, и в душе порядок,
ну разве пробегает рябь
и пропадает. И не строишь
корявых планов, не плодишь,
а просто дышишь и глядишь,
и, может быть, чего-то стоишь.

А с четырёх сторон стена,
внушительная, как в Китае,
и поневоле в дрожь кидает,
потом сутулится спина.
Вдруг испугает стук в груди,
ведь так наглядно: дело в массе.
Не объявилась жизнь на Марсе –
в бетонной  толще пруд пруди.

Здесь друг на друга этажи
глядят, играя в переглядки, -
свои догадки и угадки
ты им попробуй докажи.
А яблоневый ряд спокоен,
он всё воочью доказал:
цвет беззаботно нанизал
зелёной влажною рукою.

4
Разрушенное дерево: не крона, а – развал.
Пронизано, проверено,
кто пронизал – признал.

Оставил жить и здравствовать, асфальт одушевлять
для тех, кому не странствовать,
а душу ущемлять.

Ещё ты не разрушенный и не вполне старик,
но с яблоней и грушею
уже ты не двойник.

С того, видать, и тулишься к разбитому стволу,
что близок он до ужаса
в доставшемся углу.

5
Слепо сочится кры, будто и жизни нет,
И не доходят дары,
Даром прёт дурноцвет.

Сок земляной силён, средства наперечёт:
Какой ни поставь заслон –
Проточит и протечёт.

Скажется в этом и в том, выразит, возразит
И, попадая в тон,
Смертное – воскресит.

И, себя не узнав, имя и кожу сменив,
В тему войдёшь стремглав,
Опережая взрыв.

Ер, еры, ерь, верь или веру херь,
Храни или хорони  -
Корни всегда в крови.

6
Лепость или нелепость – так повернул маршрут:
в многоэтажный эпос
попал и прописан тут.

В квадратные метры ввёрнут, как лампочка в свой патрон.
Вхожу, как положено, в норму,
косяк не задев бедром.

В общий попав смеситель, вода начинает дичать.
Есть эпос, а кто сказитель?
кому по ночам внимать?

На многоэтажных курганах огни в окруженье огней:
в битком набитых карманах
вряд ли бывает полней.

Куда глядишь, урбаноид? Гудит городская степь.
опять сознание ноет:
как не отстать, успеть!

Ведя от каких нашествий, вести к временам каким
частный отсчёт и честный,
перетекающий в дым?..

Когда и кого ни корчишь, всё-таки в каждом есть
от прошумевших полчищ
нерастворимая взвесь.

7
Новые натаптывать дорожки
к свежим людям и к другим деревьям,
обивать конторские порожки,
проникаясь лаской и доверьем.

Нетерпение гася и злобу
зарывая, чтобы глубже, глубже,
не раскалываюсь по излому,
не раскаиваюсь в том, что лучше

быть должно, быть лучше обещало,
потому ступаю осторожно,
будто начал верить, а начало,
как история богов, безбожно.

Церковь-новоделка, и за нею
тёмная труба теплоцентрали.
Недопонимая, сатанею:
кто из нас реален? ирреален?

Кто кого святее и нужнее,
кто кому скорей наставит рожки?
Это после, а пока важнее
новые натаптывать дорожки.

8
Корни свернутся кольцами, отбиваясь от рук.
Флексии с богомольцами
Вдаль убредут поутру.

Префиксы, шустрые бестии, суффиксам подмигнут:
Не пропадать же без вести,
Со мной прозябая тут.

Останутся неделимые, служебных частей рядок, -
Какие-то охи былинные,
Из них улетучился прок.

Вот где начало народное! – ими, как свой, пригрет,
Слово сложу надгробное,
Короткое, как привет.

9
Что ты? Господь с тобой, -
радуйся, что живой,
что у кота Григория по-прежнему хвост трубой.

Что воробьиный куст,
как и вчера, не пуст.
Снежный доносит воздух первых шагов хруст.

Серенькое сойдёт,
выгнется звонкий свод:
голуби это знают - летают и над, и под.

Книга последних дней
стала чуть-чуть ясней:
буквицы зашевелились и задышали в ней.

Вот и на этот раз
жизнь не впадает в транс,
просто идёт по следу, проложенному до нас.

10
Полевая пора, интерес полевой.
Рассчиталась земля с прошлогодней травой.

Ролевая игра: человек ролевой,
ты почти у руля, ты почти рулевой.

Не разыскан талант, вот и не был зарыт,
и не допит стакан, а об стенку разбит.

Хорошо прозвенел, каждой гранью блеснул.
В сотый раз я прозрел, чтобы видеть весну.

Не ловите на слове, забитом в число.
Удержать бы на склоне молодое весло!

Застоявшийся заступ призывает тебя
в поле, в давнюю сказку, выбираться, гребя.

Погребенье заката пусть не видит восход.
Криво ляжет заплата, разойдёмся вразброд.

Пусть, забывши про зверя, солнце мечет зерно.
Кто дозрел, тот прозреет, - это многим дано.

 


11 раздел

ИДЯ ОТ ОБРАТНОГО




*
неоткупоренная бутылка
в ней  -  неизведанный хмель
остановилась пластинка
запускать по-новому лень

натюрморт из утра и бутылки
добавляю отрезанный хлеб
голос барда с тяжёлой пластинки
за окном нарисованный снег

не рифмуется просто ложится
там пейзаж у меня натюрморт
жизнь не кончилась значит продлится
или двинется наоборот

снег оттуда и голос оттуда
я ещё не оглох не ослеп
запечатанная посуда
недешёвый сегодняшний хлеб

я старик а хожу вприпрыжку
и краснею дрожу как юнец
непредвиденное предвижу
вечно рядом Кривой Торец

он впадает и я с ним впадаю
вот и сами уже не свои
и гадая догадки глотаю
вместо слёз или горькой слюны

я деталь натюрморта – не хуже
и не лучше деталей иных
мир закупорен что там снаружи
снег на память живым от живых

*
В день любой, в день один из многих,
будто сбившись с пути-дороги,
мимо хаты пройти своей
и всего, что накоплено в ней.

Мимо письменного стола,
где тоска в оборот брала,
мимо книжных упрямых полок
с голой кривдой и правдой голой.

Точно в кожу пространства зашит,
так идя, как не хаживал сроду.
В голове то гудит, то шумит, -
ветер воет, текут ли воды?

Вольно катится голова,
а куда – и сама не знает,
но сама по себе права,
потому без меня гуляет.

Ну, катись, и гуляй, и живи –
хоть разок, хоть денёк до заката:
как ребёнок, гуди и шуми,
ничего тебе больше не надо.

*

И буквы забудешь,
и цифры забудешь,
запутаешь близких
и дальних запутаешь.

Какие-то письма,
какие-то числа.
Есть кружка и миска,
а где же отчизна?

Глядишь на ладони,
а видишь детали,
и делишь на доли
чего недодали.

И руки мелькают,
как будто мотают,
уже не вникая,
где нитка какая.

На книгу роняешь
тяжёлую голову,
так словно таранишь
ворота дубовые.

За ними ли полымя?
за ними ли ангелы?
Там улицы полые,
отроки наглые.

И стал ты ребёнком,
а был ты подростком.
Всё прочее выпало –
жутко и просто.

*

Наше достиженье, наш прорыв,
наше торжество:
переплыли зиму, как пролив,
в океан не унесло.

В самый тихий, в самый неживой –
глубина не в милях, а в годах.
Многих унесло, а ты со мной.
Берег мудрой плесенью пропах.

Переплыли, не ушли на дно,
дальше побредём:
где-то в небе светится окно,
к вечеру придём.

Хоть какие стены подойдут,
хоть какой навес.
Жили на краю земли, а тут –
на краю небес.

*

Я б накупил календарей
на будущие годы –
развесил вместо фонарей,
поджёг бы в знак свободы.

Мне там не жить, не подпирать
сухою костью – стены
и на себе не проверять
крутые перемены.

Пылайте, ночи и деньки,
светите людям, даты,
свивайтесь в тёмные венки
где надо и не надо…

Жмёт календарный произвол
везде, куда ни сунусь.
я в светлом будущем провёл
всю молодость и юность.

*
Сизый круг горизонта
ломоть земли отрезал.
Кто мы внутри эпизода,
в зоне чужих интересов?

Видавшей виды лопатой
воздух перелопачиваю
в надежде наткнуться на корни
деревьев, шумевших над нами.

Сперва делившихся тенью,
потом не ропща сгоревших,
то есть ушедших в небо,
а может, вернувшихся в землю.

Кто переводит нас
через поле уставшей жизни,
когда мы опять, как дети,
доверчиво ищем руку?

Уже за чертой позора
нас догоняет детство,
сизый круг горизонта
размыкается наконец-то.
*
( Идя от Платонова )

А следа нет и быть не может:
живёшь вперёд и в темноту,
где будешь полностью уложен,
вмещён в слепую тесноту.

Лепи из воска и былинок,
скрепляй сомнение слюной.
годятся супесь и суглинок -
вот нижний слой и верхний слой.

Как складывают две ладони,
как руку на руку кладут,
сложи простую мысль о доме:
он весь не где-нибудь, а тут.

Когда своё сказал обычай
и непонятно, что болит,
поведай, как сумеешь, притчу
или припомни алфавит –

любой, пусть и чужой, заморский,
или до буковки родной:
вот снадобье для заморозки,
тверди по литере одной.

И если сдюжишь до последней,
до тридцать третьей, до себя,
услышишь новости и сведения
и поживёшь – до сентября.

*

Мы переступили через полдень,
кто-нибудь другой – через экватор,
о котором мы со школы помним,
только смутно и неадекватно.

Позвонят и скажут: надо ездить,
в мире есть ещё непал и мальта.
Редко-редко к нам доходят вести –
каждая из них почти что мантра.

Ни стараньем, ни остервененьем
никому не послужу примером.
Укреплю столбы своим терпеньем,
подопру надеждою и верой.

Через эти дикие ворота
в час, когда обрушатся заслоны,
вынесут меня, дитя народа,
красным утром в океан зелёный.

*

Время доканывало – не доконало,
я доканывал – не доконал.
Жизнь ничегошеньки не доказала,
я ей тоже не доказал.

Квиты, квиты! – сошлось с ответом,
все уравнения решены.
В степень возведено то и это,
корни как должно извлечены.

Математическая подкладка
белого с чёрным и полутонов, -
для сохранения миропорядка
формулы вбиты в основы умов.

Как я зазубривал соотношенья
острых с тупыми, прямых и кривых,
необходимых для сооруженья,
чтоб не подгадили стены и рвы!..

Скажут: показывай, что наворочено,
час пошабашить, подводим черту.
 - Вот, - шепну, - земщина. Здесь, - шепну, - вотчина:
в ширь расползлась, а хотел – в высоту.

*

Теперь напрямую,
Без дураков.
Трудно?
А ты посмей.
Мир остался без облаков,
Сгинул трёхглавый змей.

Столько чистой голубизны! –
Взгляду не совладать.
Такие младенцам видятся сны –
Вечная благодать.

Шелест листвы и трепет травы,
Песок из ладони в ладонь.
Эй, не тревожь,
Эй, не трави,
О брошенном не долдонь.

Крона над крышей, из-за неё
Вынырнет воздухолёт:
Гул осторожный, выдав своё,
Сам себя соберёт.

Кто улетал, от кого улетал?
Какая печаль тебе?!
Вновь над тобою синий провал
Выше семи небес.

Знаешь: в минутах, тихих, как свет,
Лёгких, как девичья тень,
Вечности больше, чем в тысяче лет,
И смысла – на целый день.

12 РАЗДЕЛ
РАСПОЛОЖЕНИЕ ЗВЁЗД
+++
Мне хорошо в этой братской могиле:
столько единственных! столько своих!..
Чей-то мобильник, а может, напильник
пилит и пилит, звонит и звонит.
 
Мне хорошо в этом братском приюте:
сёстры и братья, привет всем, привет!
Кто вам ворожит, когда вы на блюде
сердце несёте, которого нет?

Мне хорошо в этом братском провале
между не нами прописанных строк.
Я не качну ни крылом, ни правами:
здравствуй, мой запад, и здравствуй, восток!

Мне хорошо в этом братском бедламе,
в этом зажатом в себе кулаке.
Кто там – за нами? и что там – под нами?
…люди в рогожке да небо в кульке.   
+++
Да, колдобины прямо по сердцу,
в чёрных промоинах – жуть.
Но до чего хороша по соседству
дикорастущая суть!

И до чего ж безмятежно плетенье
вечнозелёных основ
или мощнейшее плодоношенье
вылившихся плодов.

Вот она – воля, до рези, до жути,
по мановению – рост.
Дышат потёмки  в легчайшем ажуре
звёзд, занимающих пост.

Где ни поставлю безбожное кресло –
райский сад наяву.
Это воистину царское место,
я запросто здесь живу.


+++
Шли немые по нашей улице,
очень много глухонемых:
говорящие пальцы перелетали
из конца в начало колонны.

Успел уловить незнакомое слово,
что-то вроде призыва к мести.
До чего это дохлое дело не ново,
я всем отомстил, оставаясь не месте.

По утрам гляжу на свои очки:
они к раскрытой книге припали,
одни, без меня, разбирая значки,
пахнущие плесенью или грибами.

Деревянной рамы касаясь краями,
фигурные скобки сбиваются в клинья.
Этой осенью птицы остались с нами –
улетели крылья, одни только крылья.

+++
Можно смотреть в небо,
можно – в угол двора,
во глубину ореха –
дерева и ядра.

Лучше смотреть в стену –
в устоявшийся строй:
словно раствор, густея,
уже не владея собой.

Тело болеть не станет:
в общий ряд или род
выжившими пластами
уляжется и замрёт.

Дивное оцепененье,
почти невесомый бред.
Уложенные каменья –
это уже ответ.
+++
Тихо-тихо в подлунном мире,
птицы поздние отсвистели.
Хакер делает харакири
не себе, а чужой системе.
Ускользающая современность,
взлом запретов и взрез наростов.
Тайна вкладов теряет ценность,
как витающий в небе апостроф.
Апостроф – так верней, но слабее,
размываются общие планы.
Антихакеры, нанозлодеи
собираются в новые кланы.
От совместной и личной натаски
в горле кость, в межреберье бес.
Постсоветское с еврокитайским
та ещё гремучая смесь!
Осторожничает туманец,
точно он среди нас чужестранец,
постоялец в чужой судьбе,
в невесёлой нашей гульбе.
Держим путь, а куда – не знаем,
самый воздух непроницаем:
что видал, опознать не силься,
обвыкай выживать без смысла.
Если помнить, что – сладко, что – горько,
и с таким, что кисло, не путать,
можно долго катиться с горки
в ту долину, где нету пульта.
+ + +
Какие большие и какие пустые глаза, -
как в них войти, задержаться хоть слабым жестом,
мановением, так, мановением лёгкой руки –
сто желаний назад она лёгкой и вправду была.

Крылья  прощаний уже отрывают предметы от пола:
все эти жалкие части наследства
твоими всего лишь казались.
 Двери открылись, обозначая тревогу.
Вместе с вещами любовь, не споткнувшись, выносят.

Скрежет двойной повторяется снова и снова.
В доме цветы: их печалью никто не утешен.
Ты, осторожный огонь, подрастай поскорее –
выше дверных косяков, где зачёркнуты годы.    

Кланяйтесь: каждый имеет не душу, так тень,
если не память, то что-нибудь схожее с нею.
Кланяйтесь тем, кто приходит, тем более тем,
кто оставляет и больше прийти не посмеет.
+++
За мартом подойдёт апрель,
и мы пошлём куда подальше
всех, кто нас гонит на панель,
на паперть и на рельсы даже.

Мы землю, словно власть, возьмём,
жизнь воскресим в песке и пепле, -
объединённые огнём,
развяжем сумрачные петли.

И перепишем на полях
слова вконец избитых гимнов,
и, взяв отвагу на паях,
жуть растворим в виденьях дивных, -

где над вселенскою грядой,
ликуя ростом, цветом, страстью,
идут событья чередой,
не уступающие счастью.

Мне скажут: это до поры, -
да ведь и я отнюдь не вечен,
плюс из такой гляжу дыры,
что крыть и некому и нечем.

Но, отворачивая пласт,
заглядывая почве в душу,
я знаю: это – не предаст,
пока не завоплю, не струшу.

Полно охочих сесть в цари –
на мой кусок нет претендентов,
кроме рассеянной зари,
кроме внимательных рассветов.
 
+++
Есть правда времени,
и есть ошибки времени, -
то и другое бьёт и бьёт по темени,
желая достучаться до хозяина –
открыть про всё, что здесь его касаемо.

И у него правдёшка есть за пазухой –
как перекур в дрожанке между засухой
и наводненьем:
поднимись на цыпочки -
у губ твоих не ласточки, а рыбочки.

Смотрю на небо,
как смотрел в колодец,
лицо перенеся в кольцо бетонное.
в воздушной сфере бродит свой народец,
мечтая тоже обрести исконное.

Гул самолёта как из-под земли, -
чем обернулись духи, тени, призраки?
На каплю отвлекись, сморгни, зевни –
и тут же будем с уголёчка спрыснуты.
+++
Это лето пышное, густое,
с головой ушедшее в дожди.
Посреди сплошного травостоя
ты стоишь, и некуда идти.
То есть никуда идти не надо:
здесь и стол, и ладная скамья.
Зарастает в дым ума палата,
недоступная для воронья.

Это лето, будто напоследок,
взявшее себя за образец,
миллиардом животворных клеток
забивает пасмурный свинец.

Уходи, а лучше оставайся,
здесь никто не бьётся головой,
оттого что ни тебе аванса,
ни тебе порядочной пивной.

Пустота заполнена с краями,
губ остекленелых не криви:
может быть, ещё врастёшь корнями
в золотые сумерки любви.
+++
Земную жизнь пройдя до окончанья,
доев приставки, суффиксы и корни,
дожёвывая то, чему названья
не подыскать, ну разве в комбикорме

да в комбижире. На комбинизоне
какие-то следы, намёки, знаки,
но разбирать не стану, неназойлив
мой интерес: отныне одинаки

мне те и эти штуки, экивоки,
чужих времён затейливые руны.
К рукам не перья тянутся – отвёртки,
и к ним ответно тяготеют руки.

Винты довинчивать неспешно, до отказа,
глядеть задумчиво на плоскость без ответа
и без привета, не бояться сглаза
в условиях сквозного паритета.

+++
Японская луна
Меняет ход вещей
Я не начну с нуля
И не начну вообще

Неправильно срослись
Иероглифы ветвей
Уже не сверху вниз
А вдоль и всё темней

Я дал себя увлечь
Размеренным постом
Но не об этом речь
Речь вовсе не о том

Японская луна
Как щит и меч висит
И сходят с рук дела
Хотя б от сих до сих

Японский реквизит
Славянская игра
Нам небо не грозит
Забытое вчера

И не грозит гора
Поскольку в ней в горе
Не отыскать нутра
Ни о какой поре

А без нутра мы кто
Полком какой руки
Залёгшие гуртом
У неживой реки

Воскреснем и уйдём
Кресты оставим вам
Чтоб их могли потом
Расставить по местам

На тёмные поля -
Любивших ясный свет
На светлые поля –
Лепивших явный бред

Пусть к первым ночь придёт
Подует им в глаза
И пусть вторых проймёт
Любовная слеза

Любовная во всём
Без смысла без причин
Как долгий-долгий сон
Про женщин и мужчин
+++
Зацветают глаза у травы,
и таращатся влево и вправо –
вот научатся складывать буквы,
прочитают и небо, и землю.

Мы отправися побродить,
день разыщем, никем не обжитый.
Солнце к нам повернётся лицом,
ни на что как ни глянь не похожим.

Из унылых томов ускользнув,
оживают воспоминанья:
мы смущённо смолкаем при встрече,
а они головами качают.

Дескать, знаем вас, нынешних, знаем…
Им перечить не хватит отваги –
разминёмся и выйдем на волю,
чьей-то лёгкою памятью станем.
+++
Зрелища есть – остальное приложится:
мощно цветущая груша в окне, -
то ли работница, то ли помощница –
вся из себя и с судьбой наравне.

Вот он пример, и нагляден – аж жмуришься.
Взять бы его, но берись не берись,
не выпускает приросшая шкурища
( шкуру-натуру не вышвырнешь - брысь!).

Груша – отдельно, а тело – приделано,
наспех примотано к светлым словам:
им бы – на дерево, им бы – на белое,
а не пластаться по рыжим столам.

В здравом уме и при ясном сознании
выйдет – скажи, а не выйдет – смолчи.
Это цветение – вроде вязания,
вроде видения в тёплой ночи.

+++
Солнце село
прямо в сено,
а когда оно взошло
всплыло сено,
словно пена,
если взбить её веслом.

Травка, дурочка, тихоня…
Мы не поднимаем глаз.
После моря, после горя
сено укачало нас.

Не ходи, дружок, налево
и направо не ходи:
здесь положим два полена.
что-нибудь найдём в груди.

Пустим по ветру сознанье,
проследим его полёт.
Где-то там живёт сказанье
и тебя – как манны – ждёт.

Не дождётся: небо ясно,
и земля понятна вся,
кое-где шарообразна,
спит, на ниточке вися.

А вокруг она полога,
замечательно плоска –
как широкая дорога,
много шире, чем тоска.
+++
Не райская музыка
у рынка на слуху.
Не вглядываться – зыркать
с душою на суку. 

Мы молча сходим с круга
на скошенных перстах,
и не печать, а ругань
на сведенных устах.

Чем дальше, тем скорее
и медленней живём.
Наверное, стареем,
наверное, умрём.

И всё, что было с нами,
ушло в такую даль,
что помним всё и знаем,
а ничего не жаль.
+++
Белым рыхлым цветущим телом
Припадаешь к окну и к другому,
а стекло замалёвано мелом
чьей-то плоской недоброй рукою.

Ты, любовница, ведьма, подруга,
в белом, рыхлом, рассветно цветущем, -
механизм бесноватого круга,
ничего не попишешь, запущен.

Задержать не надейся, не пробуй –
всех корней твоих цепких не хватит.
Светлый час над тобою не пробил,
тёмный – вот он - уже на подхвате.

Кто из нас первым выйдет из строя -
упадёт, и привстанет, и ляжет?
Будет это окно и другое
густо-густо залеплено сажей.

+++
Словно я всего себя проветрил, -
не бывает так, а я сумел.
Мир ещё красив, ещё приветлив –
выше злых и смутных наших дел.

Не бывает так, а нынче сталось:
снова больше света, чем жратвы.
Даже небо к нам питает слабость
накануне пепельной жары.

Прочь, остекленевшая мура!
Где-то недра океан колышет,
есть ещё озёра и моря, -
до чего ж разумно рыба дышит.

Перетрогай каждую из стен,
стык найди, где поддаётся косность:
выйди из задушенных систем –
в сон последний, как выходят в космос.

Снова на державу выпадает
осторожный, белый и святой –
где-то на вершинах он не тает,
укрывает время с головой.

Мир ещё красив, ещё возвышен
над переплетеньем фраз и склок.
Не дрожи: никто не перепишет
этот самый длинный эпилог.

+++
Такой широкий подоконник, что поместились без труда
и  молочай, и подорожник, сады и даже города.

Уходит жизнь, а нам не к спеху: мы не запряжены в неё!
Даже у тех, кто смотрит сверху, одноэтажное житьё.

Мы ближе не к земле, а к пыли: какая пыль – такая быль.
Все уплывавшие приплыли: силён одноэтажный стиль.

О, эта сила растяженья! – вдоль мира, вдоль кривых дорог –
до полного изнеможенья, когда и взглядом изнемог.

Покуда жив и существуешь меж облаком любви и той
листвой земли, в мечтах и в шуме, ещё не ставшем тишиной,-

держи себя руками хлеба, руками всех, кто проходил
и ничего не взял от неба, а силу в память обратил.
+++
Сдался день часам на милость,
зарывая в небо злость.
Ничего не завершилось –
ничего не началось. 

Управлялись короеды
с твердокаменной корой.
Скорой помощи кареты
пролетали по одной. 

Кровь сухую предлагали –
показалась дорога.
Хватит собственной едва ли,
но чужая на фига.   

Закрываем на ночь окна,
чтобы звёзды не вползли.
Прижимаюсь к стенам плотно,
чтоб за преданность спасли.