Ты монастырь для раны и для шрама,
и тридцать два Твои святые храма,
и пятьдесят церквей не имут срама,
опалово-янтарный град,
где на подворье богомольный
разреженный звон колокольный,
предтеча стройный царских врат.
В больших домах живут черницы,
которых десять и семьсот;
одна Небесной ждёт Царицы,
другая около криницы,
ещё одна из образницы
уходит в сад под небосвод.
Но в кельях скрытных день и ночь
сидят молчальницы иные;
так скрипки, музыкой больные,
хранят мелодии в груди.
Вокруг церквей, таясь в жасмине,
могилы тихо говорят
о том, что мира нет в помине
и камни – символы утрат.
Не странная ли это весть,
когда прилив мирского моря
грозит монастырю, где, вторя
волнам, лепечут сласть и лесть?
Но мира нет, когда Ты есть.
Мир – лишь играющие блики,
и только вечер да поэт
да Ты постигнут, как велики
вещей струящиеся лики
в первичной тьме своих примет.