Здравствуй, старый мой друг.
Я пишу, спустя два столетия.
Потеряли силу печати. Нет больше рун.
Боги стали смертными, глаза их высушил ветер -
Так и я иссушен одиночеством.
Здравствуй, мой друг.
Я пишу оттого, что уже не хватает задора
Кулаками поглубже забить отошнелые пошлости,
Инструменты переломать, застрелить дирижера -
И себя в этом всём хоронить без оркестров и почестей;
Не хватает элементарного чувства уверенности
В том, что завтра, если не будет сил оставаться,
Я смогу побороть порыв, отложить намерения,
Разрядить ружьё — и просто сидеть в изоляции.
Здравствуй, друг мой.
Ты знаешь, ещё не совсем накипело -
Но пока моя ненависть не встала по центру горла,
Подбиваю итоги.
От несбывшегося ломит тело.
Продолжаю дышать твоей нежностью с привкусом пороха.
Вспомни - двести вёсен назад мы были знакомы:
В лапах комы, в воздушных потоках, в горе и здравии -
Ты порхала через пространство кружевным мотыльком,
Опускалась осенней росой на пахучие травы -
Двести вёсен прошли.
Нам достались лишь сожаления.
Жертву требуют ненасытные глотки вьюг.
Я пишу письмо за письмом с горизонта вселенной —
И надеюсь, что ты прочитаешь, старый мой друг.
Таю берегом дальним, предутренними туманами;
Побледнев от размеренной поступи девы с косой -
Изолируюсь.
Пытаюсь нашарить в дырявых карманах
Хоть один патрон, в крайнем случае — холостой.
Дева смотрит мне в сердце, точит щербатое лезвие,
Приближается медленно, словно уже не торопится -
Пусть подходит скорее,
Присядет со мной по соседству;
Может, скрасит в последний миг моё одиночество?
Но сквозь время и грозы ты шепотом напоминаешь мне:
Обещал, что заброшу холсты и не стану стреляться.
Значит, будет ещё одна вечность, тобою пропахшая,
Проведённая мною в осознанной изоляции.