О зарождении Земли–Матушки
О доле богатырской Святогоровой
О Вольге Святославиче
О Микуле Селяновиче
О поленицах Славных Микулишнах
О гостях торговых Годинычах
О Добрыне Никитиче
Пролог
Хроники былинные,
Сказоньки старинные,
Времечка забытого,
Бытом под убитого,
Собираю наново,
С полюшка поганого.
И уже заучено
Всё свожу в созвучие.
Так в одну былинушку,
Али же кручинушку,
Сложатся, сольются,
Да переплетутся:
Вязью немудрёною,
Тропкой проторённою,
Горести и почести
Древней непорочности.
И хоть любо прошлое,
Все осколки крошева,
Уж давно повызнаны,
Все слова – замызганы.
Вот, и те поскрёбыши,
Бедные заморыши,
Что всё ж были найдены,
Сутью неприкаянны.
Да и где найти начало,
Если Слово отзвучало,
Ведь ушли в предания –
Бытия сказания.
Ибо все богатыри
Жили в сказочной Руси,
А у нас, как водится,
Лишь с убогих спросится.
ЗАЧАЛО
А яйцо зародилось в тиши пустоты изначальной,
Где понятие жизни самой, было парадоксально.
Только пыль, только вечная быль, всё носилась, кружила,
Завивая во плоть свои думы – тягучие жилы.
Те, что свяжут, сплетут, донесут реки вод в океаны,
Утвердят пики гор, на холсте Бытия, домотканом.
Будут звери брести, поедая траву, и друг друга,
Будут птицы в шелка, перекраивать неба дерюгу.
Выйдет всё из него, когда только, как должно, дозреет.
Мысль, обретшая плоть, обязательно станет сильнее.
И она разрасталась, и трескалась от благодати,
Неба твердь образуя и землю, в своём дубликате.
Вышел Род, и вокруг расплескались ложбинами воды,
Отражая в своих зеркалах – немоту небосвода.
И златою ладьёй воссиял светлоглазый Ярило,
А за ним, адаманты раскинув, ночное светило.
Свет есть свет, тьма есть тьма,
Правда с Кривдою не побратались,
И лежат под крылами парящей, свои пасторали…
Где любовь там и жизнь, там есть царствие праведной Яви,
В круг неё же беспечная Правь, и бесправие Нави.
Говорят, где лежит Алатырь, аль подалее, где-то,
Древо есть, и оно словно фибула в царствия вдето.
Там коты на цепи, удаляться, чтоб даже не смели,
И взойти на него, не поможет и щука Емели.
Ах, коты Баюны, эти пардусы – вечные стражи,
Завсегда и везде ненавязчивые персонажи.
В час печали своей, вы, русалий обряд завершая,
Девам бледным, на ветках сидящим, тихонько вещали.
Что грядёт на Руси, то ли Скифа наследнице родной,
Толь Византа, погибшего в склоках, племянницы сводной.
Вам, поклон до земли, за дошедшую скудную сладость,
Что смогли – то спасли, остальное во тьме затерялось.
Я усядусь за стол, из тяжёлого светлого дуба,
Посижу, помолчу, и включу монитор ноутбука.
Что прольётся на свет, сквозь прикрытые памятью вежды,
То и я донесу, как зачало, для вящей надежды.
О ДОЛЕ СВЯТОГОРОВОЙ
Тьма, без признака Света, и Хаос, без Миропорядка,
До явления Рода в яйце, пребывали в достатке.
Но, однако, возникшая мысль, вызревая как должно,
Утвердила понятье о том, что всё в мире – возможно.
Вот Начало Начал и Причина Рождения Мира.
Основанье и сущность всего, что хоть как формулируй.
Всё устроено Им, и заложено нам, в подсознание:
Почитанье Божественной силы, и самокопание.
Потому и принять надлежит Уложеньем в Законе,
Триединство во всём соблюдать, и даже в поклоне.
Так для Высших, даровано Царство – Божественной Прави,
Людям – чудная Явь, ну а тем, кто ушёл – скудость Нави.
И смешение этих миров – проявление Мрака,
Так, что нам в утешенье одно – лишь достойно оплакать.
Справить тризну, собрав все, что нужно с собою в дорогу,
И уже не держать, голося и вселяя тревогу;
«Что никто не вернулся назад от Великого Змия,
Оставляя в наследие им, пожеланья благие».
Ведь на страже низринутых – грозного Велеса дети;
А напротив – защитник сих врат, в своём вечном секрете.
Урождённый от Рода, он и силы такой небывалой,
Что лишь горы от поступи мощной его не дрожали.
Но, гордыня уже расползалась по белому свету,
Возводя в непреложность закона пустые приметы.
Вот и он уклониться не смог от посыла соблазна:
«Кабы было кольцо во столбу, приналёг бы отважно.
Я бы землю и небо сумел по-иному сварганить,
Без пустых хладных скал, с бесполезностью злых прозябаний.
Всё равно ведь никто, никогда до меня не приедет,
И мне век вековать одному, без приличных соседей.
Даже, словом обмолвиться, силушку – не с кем потешить,
Был бы лес, хоть какой, так возможно нашёлся б и леший.
И Горынычам хода сюда, нет из сумрачной Нави,
Так за что же меня, Вечным стражем решил Он поставить».
Оглянулся округ, ан валяется сбоку от входа
Небольшая сума, или нечто, подобного рода.
Он ногой отодвинуть её, но, однако, без толку,
Словно глыба пред ним, и не думая более долго,
Хвать за толстый ремень сыромятный, воловий, и свитый,
Но, рывком от земли, – не сумел, и стоял как побитый.
Вновь в поклон перед ней, напрягая крепчайшие жилы,
Зубы в крошево сжав, прилагая последние силы.
И опять хоть бы хны, не подвинулась даже на йоту,
Ну, а сам Святогор, уж до крайности самой измотан.
Кровь на лбу запеклась, забугрились багровые вены,
Свет погас от напряга в очах, а в ушах глас Марены:
«Что ж ты, страж гор Святых, не по силушке всё-таки ноша?
Лучше эту суму я Микуле на пашню, подброшу.
Кто рождён от земли, тот и тягу земную осилит,
А хоробр богатырь, перед долей такою, – бессилен».
«Опочить, стало быть, уж приспичило времечко, вижу» –
И припал он к горам и остался средь них неподвижен.
Только слух долетел, на излёте своём запоздалый,
Что в Святых во горах, Богатырь есть статей не бывалых,
Мол, придёт его час, он проснётся и явится всё же,
Только время бежит, а его всё никто не тревожит.
О РОЖДЕНИИ ВОЛЬГИ
Время мерно скрипит, как уключина в сонном тумане;
Спит в горах богатырь, надорвавшийся в самообмане.
И свободно ползут по Руси разны твари из Нави,
Будоража умы, и в соблазны, вводя православных.
Ах, младая княжна, ты душой в поднебесье летала,
Спозаранку одна, по росистой траве выступала.
Чудных птиц голоса затуманили видимо очи,
Иль не верен был шаг, аль камень ненадёжно обточен.
Соскользнула нога, и скочила на лютого Змия,
И по ножке её, по чулочку, скользнула стихия.
Бьёт по белу стегну, своим хоботом ловко, умело,
И сдержав тихий стон, замерла и внезапно осела.
Нету сил, устоять, впала в тягость княжна молодая,
Заперлась во дворце, и сказалась, что нынче больная.
Но, укрыться куда, коль призыв всё сильней из утробы,
И луны хладный свет заливая округ, знай, торопит:
«Выходи поскорей, на поруки ночного светила,
Пока воли твоей не сковал светлоликий Ярило».
И земля сотряслась, и отхлынули тихие воды,
Будто мир у княжны, принимал её тяжкие роды.
Рыба вглубь отошла, во морские бездонны глубины,
Зверь подался в леса, ну а птица – в небесные сини.
Родился на Руси богатырь, хитромудрый, могучий.
Только ведали это река, да днепровские кручи.
Во годах, во пяти, пока сверстники «чура» гоняли,
Уже «резы» Вольга изучал и иное, что книжники знали.
А к годам к десяти, до премудрости всякой охочий,
Он к волхам убегал и выпытывал старых до ночи.
Три науки освоил Вольга за прошедших два года:
Ясным соколом в небо взлетать во любую погоду,
Серым волком вскочить или туром седым круторогим,
И без устали гнать пред собою зверьё по дорогам.
Но, двенадцати лет он удумал, однако, иную забаву,
Юнну рать подсобрать и изведать доподлинно славу.
Года три отбирал из ровесников самых достойных,
И избрал для дружины своей и могучих, и стройных.
А затем, испросив родной матушки благословенье,
Он оставил свой дом и родные селенья.
О ВОЛЬГЕ И ЕГО ДРУЖИНЕ
Молодой, да ранний князь, по двору похаживал,
Щурил глаз, губу кусал, думушку загадывал:
«Красит девицу коса, молодца же – силушка,
Да и хитрость, но нужна всё-таки дружинушка.
Чтобы все как на подбор: ладные, красивые,
А не дядьки, не деды, с их усами сивыми.
Вот как выйдем мы гулять, девки залюбуются,
Бабы все у мужиков от тоски взбунтуются.
Следом будет детвора шелестеть завидкою.
Старики кряхтеть, вздыхать, тихо под осинкою…
«А у князюшки дружинушка-то, справная,
Словно яхонты горят да с оправою,
Солнцем пыхает зерцало серебрённое,
По спине скользят плащи, сплошь червлёные.
Ну а сам-то, сам, во злате красуется,
Ерихонкою своей не любуется.
Вязью писана она да по мудрёному,
Божьим промыслом чтоб быть охранённому».
Что намечено – сбылось, только кривобоко,
И уже вздыхает князь, яро щуря око.
Бровь заломана дугой, щёки киноварятся,
У дружинушки дела, как-то не заладятся.
За зверьём в лес поспешат, вылезут оборвыши,
Бросят в реку невода, тину тянут сгорбившись.
Только и годны гулять, славословя князя,
Да Микулу поминать, хлеб, беря в лабазе.
И с такими-то в поход, надо собираться,
Волхвовать, ночей не спать, славой подвизаться?
«Ох, как во поле дружинушка гуляет,
Всяк себя других превыше выставляет:
Крутят-вертят в две руки сабли вострые,
Стрелы в цель у них летят с тихим посвистом.
Только князю удаль та, да не по сердцу,
Во помощники никто, чай не просится.
Красоваться – гуливать, все соколики,
А как дело добывать, так невольники».
И опять о землю князь спешно ударяется,
Пусть дружинушка поспит, он же расстарается.
Ярым туром скачет вдаль ко царю Салтану,
Во Злотой Орде дворец прямо посредь стану.
Под окошком он воробышком подслушивает,
Горностаем тетиву, да, знай, надкусывает,
Во конюшне-то коней режет тенью серою,
Сабли вострые щербит, зло, немилосердствуя.
И назад скорей спешит, в поле ясным соколом,
И дозорного со сна гонит гордым клёкотом.
«Как в поход его дружина собирается,
На каурых потнички возлагаются;
И на них уже татарские войлочки,
А на войлочки черкесские сёдлушки;
Тянут, крепят всё шелковыми подпругами;
Во седле звенят дамасскими кольчугами;
И заводят песнь орлы, подбоченясь,
В предвкушеньи предстоящих свершений.
О МИКУЛЕ И ВОЛЬГЕ
После дождичка в степи пахнет мокрой псиною,
Подать едет собирать Вольга со дружиною.
Птички радостно поют, солнышко блистает,
Где-то в поле оратай землю прославляет.
Слышно сошенька тихонечко поскрипывает,
Слышно камешки по лемешку почиркивают,
Не видать лишь мужика, а ведь рядышком:
«Но, Родимая, пошла-а-а». Ухом, краешком,
Слышно..., стало быть, сейчас, уж покажется,
Скачут день и скачут два, ан не справятся.
А Микула не спеша правит борозду,
И не ждёт дружину с князем, да попусту.
Мать – Сыра Земля пред ним расстилается,
А обида велика, не уляжется:
«Солевой плати оброк, подорожную,
Будто клад везу златой под рогожею.
Ну, ничто ещё, погодь, посчитаемся,
Ох, как с плёточкой шёлковой, покуражимся.
Э-э-э, кого ещё несёт, для охоты – рано,
И чего они хотят, поспрошать бы надо».
«Здрава будь, пресветлый князь, путь куда свой торишь,
Не в торговый, ближний град, ты отряд свой гонишь?»
Отвечал ему Вольга: «Знамо дело,
Накопилось должников больно зело.
Позабыли кто здесь князь, чьё здесь право,
Во кулак пора сбирать всю державу».
«Говоришь Вольга, едешь дань, мол, брать,
Ну, так я с тобой, честен пир играть.
Только сошеньку мою, надо б вытащить,
Лемешок зелен – травой, да повычистить.
Напрягалась тут дружинушка верная,
Только тяжесть во сохе той безмерная.
«Это что же за дела, братцы – сухоцветы.
Плуг, чай это не сума, тяжести той нету».
Одной рученькой встряхнув, выдернул с землицы,
Поотряс, да пообтер, и испил водицы.
«Едем, княже, привечать их гостеприимство,
Да сторицею воздать, за всё лихоимство.
Мне конечно не с руки, полюшко оставить,
Только как их мужиков, уважать заставить?
Люд торговый – жадный люд,
К работягам скуп и лют.
Кормим хлебом, поим мёдом,
А они на всём готовом,
Недовольные сидят,
Обобрать народ хотят.
Едем, княже, путь далёк,
Возвернуться надо в срок.
Замолчал, а что болтать, путь дорожкой вьётся,
Думка в голове опять, кошкою скребётся:
«Девки в мать пошли красой, стати небывалой,
Но с изъяном небольшим – силы больно рьяной:
То играют жерновом, взад-вперёд таскают,
То оглоблей во дворе, старый дуб шугают.
За шитьём, веретеном, их и не застанешь,
Женихов теперь, поди, мёдом не заманишь.
Сколь гостей не примечай: брагой, пирогами;
Честь, конечно, воздадут; но затем дворами,
Тихо-тихо и мотать, будто кто их гонит;
Так что бестолку рядить, и гадать не стоит:
«Кому в поле оратать, кому в поле биться,
Поленицами скакать, тешиться, рядиться…»
О ДОЧЕРЯХ МИКУЛЫ
Всё – стемнело, плеск затих, глухо у криницы.
Только сон никак нейдёт к сёстрам – поленницам.
Знамо дело – спор ведут, как век проживати:
Толи любого искать, толи воевати.
«Нет, конечно, в поле рать посшибать не плохо…»
«А затем одной в ночи слушать пустобрёха.
Батька наш – селянам брат, всяк вон уважает,
Но за пахаря идти, как-то не желаю.
Поселянкой коротать, дом свой содержати,
От напасти упаси, помогай мне мати.
Мне бы любый подошёл из торгова люда.
Я бы чашу поднесла, всяк ему на блюде,
Жёнкой честною была б, деток нарожала…
Только где ж его сыскать, ведь хороших – мало».
«Вон Алёшка, сын попа, девок зазывает».
«Только что-то под венец, как-то не желает».
«Бают что и друг его, молодой Добрыня,
Уж на что боец хорош, чистая твердыня…»
«Мимо всё воротит нос, ищет, знай, забавы
В диком поле горьких трав или у дубравы,
Где злодействует давно Соловей треклятый,
Своим посвистом лихим с выбором богатым.
Да, возможно, выйдет всё ж против супостата,
Только кажется, что он – больно мелковатый.
Разве сыщется казак, старый да могучий,
Иль компанией пойдут, всех собрав до кучи».
«Нет, сестрица, не скажи, славы в этом нету,
Всяк толпою легче бить, я ж одна… поеду.
Вот маленько подрасту, накоплю силёнку,
И разделаю его, как того курёнка…»
Смех в светёлке зазвенел, свечка колыхнулась,
За околицею ночь горько улыбнулась:
«Спите, дитятки мои, сон покой дарует,
И на свадебке у вас, ладно попируем.
Тихи – тихо поспешать, надобно девчонки,
А сейчас, всё ж надо спать, храбрые сестрёнки».
О СЫНКАХ ГОДИНЫ
Пролетает ночь стрелой, пущенною свыше,
С каждым новым днём, чуток, спор уже потише:
«Нет, отда-а-ай, это моё!»«Ну, ты и жадюга…»
И опять между братьями грозная яруга.
С детства как-то пролегла, не сказать что б свара,
Перебранка, аль бедлам – жаркий ор базара.
Ставр – хитёр, своей красой девок всех пленяет,
А особенно когда в гусельки взыграет.
Ванька – проще, вроде бы, но и он с годами,
Стал известным вожаком, правя кулаками.
Как пойдут братья в поход по делам торговым:
«Эк, Годинычам везёт» – бают острословы.
«Полный двор свезли добра, камены палаты,
И довольные поди, крыши ишь… покаты».
Оженил бы батька их, в продолженье рода,
А не то угаснет зря, гордая порода.
Слово сказано, братьям надоть собираться,
По завету батюшки, жёнкой расстараться.
Но, проходит год, другой, экая непруха,
Сколь не ездят, всё никак, нет достойных – глухо.
Заезжают раз в село, або в городище,
Не видать округ валов, даже и не сыщешь.
Но, стоит богатый двор, прямо клеть на клети,
С новороченной резьбой по дубам столетним.
Средь закрученной листвы гамаюнят Сирины,
И русалки словно павы дивно расфуфырины.
Виноградная лоза сплошь да рядом стелется,
По карнизу солнышки вязнут в ожерельице.
Расписные ставеньки, крыша позлощённая,
Как кибитка чудная к богу устремлённая.
А на гульбище краса да с красой якшается,
У торговых завистью нюни распускаются.
«Как такая лепота, средь елани выткалась,
Из моей души тоску сразу напрочь вытрясло».
«Да, чудны твои дела, но при сём раскладе,
Нечего зазря болтать, дело надо ладить».
«Ну, так мы тряхнём мощной, нежель, не потянем,
В славословия чудные, как в силки заманим.
Что они видали здесь, родом из селища,
Посулим товаров им, да ещё деньжищи».
Разыгралось у братьёв их воображение,
А Микула со крыльца: «Я ж, без возражения.
Молодые, сильные, может и смилуются,
Если только доченьки, всё же образумятся.
Если нет, то праздными возвращаться вскорости,
Во Чернигов к батюшке, испытав все колкости
От весёлой младости, горюшка не знающей,
В зауми да глупости вечно пребывающей».
О ГОСТЯХ МИКУЛЫ
В павалуше, у Микулы, завсегда всё ладится,
Вот и гость черниговский честью выхваляется:
«Есть торговые ряды, есть амбары полные,
Уважение, почёт, да наряды модные.
Есть и бархат, и сафьян, серебро и злато,
Не хватает одного, женского пригляда.
Без забавы, без души – сердцу одиноко,
И дорога до дому, тянется далёко.
У тебя ж, Селянович, дочки дюже справные,
Что красою, что статьёй, прямо величальные.
Мы – купцы, у Вас – товар, або не сторгуемся,
Обоюдной выгодкой, чай-то уж заручимся?»
«Речи, Ставр, твои прямы, и честно, вишь, дело,
Только ведь не нам решать, что для них приспело.
По сердцу ль словцо пришлось, есть ли в нём утеха,
Или бражка в голове куражит для смеха.
То не ведать наперёд, время всё расставит,
Если любы девицам, сердце им подскажет.
Ты сегодня вон с мощной, завтра глядь – с сумою,
А насколько всё ж хорош, скажем, сам собою?
Сможешь силой удержать, иль допустим хитростью,
Али будешь подавать с горя челобитную?
Докажи, что стоите, вот тогда и сладим
Перед божьим образом во златом окладе.
Ну, а не заладится, то не обессудьте,
Как в народе говорят: «Живы, здравы будьте».
Да и ты, Иван, держись, уж Настасья мается,
Ох, боюсь задаст тебе, мало не покажется.
Для неё забавы те – детская отрада.
Так давай, не обессудь и нас всех порадуй.
Прояви сноровушку, покажи-ка дитятке,
Кто достоин уваженья, окромя родителя.
Улыбнулась Василиса, предложила в талию,
Для почина у неё выиграть баталию.
Влево, вправо, шаг, другой, не идёт осада,
Ускользает вновь и вновь любая отрада.
Подувяз в потугах Ставр, чует – не осилит,
А на кулачках подмять – руку не подымет.
«Видно ноша не по мне, впрок не налюбуешься,
Без взаимного участья – напрочь проторгуешься».
И так нежно пощипал свои струны звончаты,
На колени возложив гусельки яровчаты.
Улыбнулось тут краса, звякнула накосницей,
Подбоченилась, прошла, сдвинув переносицу,
Словно лебедь белая проплыла по кругу,
И улыбкой снизошла до милого друга.
Затухает жаркий день и к вечери катится,
А Иван с Настасией взглядом разбегаются.
Не сложилось, не судьба, вдругорядь быть сложится,
И во стольный Киев град мыслью он уносится.
Там, быть может, на пиру, Князь кого просватает,
И тогда он батюшку всё-таки… порадует.
ОБ ИВАНЕ ГОДИНОВИЧЕ
Пир Владимир задаёт, знатный пир, богатый.
И боярам и гостям завсегда здесь рады.
Под сопелки и дудель скоморохи пляшут,
Девки красны у крыльца, величальну тянут.
Всем и каждому почёт, лишь Ивану кажется,
Что честной народ над ним, как бы потешается.
То молодки шепчутся: «Ах, какой пригоженький»,
То вдовицы сирые: «До чего ж молоденький».
Вот и сам, Владимир князь, с лёгкою усмешкою,
Намекает мол пора… быть тебе с невестою.
«Одиноко одному, чай, поди, Иванушка,
Аль не вызрела ещё для тебя сударушка?
Опечаленный сидишь, и не пьёшь, не кушаешь,
Вот и лыбедь белую от чего не рушаешь.
Али место доброе, не по чину знатному,
Аль женитьбе предпочтёшь, дело злое, ратное».
«Осударь, Великий Князь, наше Красно Солнышко,
Затерялось моё счастье, видно в чистом полюшке.
Взять готов, да не дают, а дают – не надобно,
От того и на душе у меня не радостно…»
«Что ж, Иван, бери перо, составляй-ка грамоту,
Мол, не ты, а за тебя, – я… Девицу сватаю.
На пригляде есть одна, ох, невеста знатная,
До чего умна, красна, а какая статная.
Брови – цвета чёрного, шёлка соболиного,
Очи в лёгкой зелени взгляда ястребиного,
Кожа – нежно бархата, молоком белёного,
Щёчки цвета макова, только приглушённого.
А средь губ коралловых, нежные, покорные,
Прячутся жемчужины: скатные, отборные.
Да что зубки у неё, как и вся одёженька,
Даже алые сапожки, в жемчугах, на ноженьках.
Я бы сам бы, может быть, только – не положено,
Новой верою святой, мы облагорожены.
Охристили матушку, праведными стали,
За невестами теперь ездим в дальни страны.
Так что юный богатырь, ты проси, что надоть,
Не стесняйся, грех жалеть, что-то за отраду.
Злато – дам, и войско дам, одарю и милостью.
Не дают коли добром, так бери же силою».
«Благодарствую мой князь, за добро и ласку,
Завтра ж еду в дальний путь, сватать эту сказку».
О СВАДЕБНОМ, ПОХОДНОМ
Только солнышко с утра позлатила крыши,
Как уже стоят войска, рядом ребятишки:
«Как, куды-ть, ужель война». «Не, скорее свататься».
«А служивые зачем». «Да, чтоб ей не спрятаться».
«Путь далёк у них лежит, к кралю Ляховитскому».
«Лучше б сразу ко султану, во страну персидскую.
На базаре там невест, говорят, немеренно».
«И характера, небось, самого смиренного».
«Ну, а нашему нужна только королевна».
«От того–то и дела так его плачевны».
«Девицы да красные, Ване не по чину,
Вот и выдумал себе вескую причину.
Государеву казну, и всю рать столичную,
Взять с собою, чтоб добыть кралю необычную».
«Чтоб во лбу звезда горела, под косою месяц плыл».
« И при этом чтоб девице, никогда не опостыл».
«Ну конечно, знамо дело, без пригляда здесь нельзя,
Королевна та же баба, а у них одно стезя…»
«Ну-ка, разговорчики, выходи-ка строиться,
Се, забава, не поход, всё благоустроится.
И уж сам Владимир – Князь, наше Красно – солнышко,
Хоть не вышел на крыльцо, выглянул в оконышко,
Ручкой белою своею, дал благословение,
Мол, пора, ребятушки, начать выступление».
И запели бравые: «Во чужу сторонушку,
Едут молодцы искать, для Ивана жёнушку…»
Помахали им во след девицы платочками,
Тихим звоном пролились кольца их височные.
О ПОХОДНОЙ СТРОЕВОЙ
Говорят, что кур доят, на медведях пашут,
А русалки у пруда под луною пляшут.
Говорят, что наш Иван чересчур разборчив,
От того и девушек многих он попортил.
Говорят, что не хотят с ним они и знаться,
Стало быть, приходится в путь нам собираться.
Говорят в чужих краях, за морями дальними,
Краля чудная живёт, с ножками хрустальными.
Говорят она мила и прекрасна даже,
Только наши девицы всё ж намного краше.
Говорят что у неё, губы мёдом мазаны,
Ну, а наши сужены, только к нам привязаны.
Говорят, что наш поход славой завершится,
Свадебку Годиныча воспоёт столица.
Говорят, не говорят, пыль столбом завьюжит,
Перед бабьей прелестью всякий безоружен.
Лишь затих вдали мотив песенки простецкой,
Так воробыши в пыли затевают греться.
Расчирикались вовсю, распушили перья,
Не заметив за углом огненного зверя.
Цап-царап и все дела, перья в пыль упали,
Как предвестники тех бед, что Ивана ждали.
О МАРЬЕ ДМИТРИВНЕ
А во царстве Ляховитском, дева также мается,
Хоть сосватана давно, да жених не кажется.
Не прискачет, не прижмёт милую невестушку,
Только с вороном порой, присылает весточку.
Мол, приедет, поспешит, по весне ль, по осени,
Иль когда в морозны дни засияют просини.
А наряды к свадебке – вытканы парчёвые.
А перины в спаленки – лёгкие, пуховые.
Ждут, пождут законного, когда всё ж появится,
И тогда с улыбкою расцветет красавица.
Но, пока Кащеюшка с ворогами борется,
Марьюшка тоскуя, прозябает в горнице.
Без вечёрок и подруг, без дружка любезного,
У окошка гладя кошку – грустная, болезная.
«Весь румянец спал с ланит, потускнели оченьки,
Так устала ждать его, что нет больше моченьки…
«А без любезного дружка,
В сердце грусть, печаль, тоска,
И берёзка за окошком,
Так тихонько, не нарошно,
Проскрипит: «Пора, пора…»
Я в отчаянье – Куда…
Ах вы, горлинки, родные,
Вы ж, не вороны шальные.
Вы ж, клевали из ладошки,
Не боясь дворцовой кошки.
Послужите же вы мне,
Донесите на крыле.
Как ночами я не сплю,
Как Кащеюшку всё жду.
Я ж устала быть одна,
Я – тоской угнетена».
« Едут, едут» – пыль столбом по пригорку катится,
От волнения в персях сердце распаляется.
Но, въезжает к ним во двор, не Кащея воинство,
Муж неведомой земли, и с большим достоинством.
Вон как пыхает шелом, сплошь плащи червлёные,
А телеги сундуками доверху гружённые.
Гость торговый – славный гость,
Но порою как в горле кость,
Хуже зла татарина,
Новость от боярина.
Мол, теперь её другой, ражий да пригожий,
Будет в вечеру вести на супружье ложе.
Будто грамотка дана, от Велика Князя,
И не стоит ей годить, до другого раза.
Ей конечно за обиду, что подмена деется,
Только свадебка, при этом, никуда не денется.
Да не тот, но всё ж не в девках, ей придётся маяться,
А не будет, коль греха, то и не покаяться.
Но, не так решил отец, тут свои вишь корысти:
«Эта новая помолвка, посулит лишь горести.
Володимир – славный князь, но, не наш правитель,
Потому и, стало быть, можно возразити.
Ведь моя кровинушка, уж давно просватана,
Не тебе обещана, не тебе и дадена.
У неё вишь в женихах, сам Кощей, однако,
Что приятней может быть, для отцова зрака.
Все крали, ты знаешь сам, рода византийского,
И вина им, стало быть, надобно фракийского.
Вот и Марья Дмитревна как Кощейной явится,
Гости чужеземные взвоют враз от зависти.
С ним она, теперича, царствие дождётся,
А с тобой холопкою, доживать придётся».
Тут Иванушка вскочил, вмиг на резвы ноженьки,
И в дубовый стол вогнал сразу оба ножика.
«Я пришёл к тебе с добром, в ожиданье милости,
Но не хошь, так сам возьму, всё, своею силою».
Он ногою выбил дверь в девичью светёлку,
Где с большой поспешностью завершил помолвку.
«Здравствуй, девица краса,
Правду бают – хороша,
И румяна и бела…
А как бровкой повела,
Взгляд царицы, боже ж, мой,
Не расстанусь я с тобой.
Ты тепереча – жена,
Так что будь со мной нежна.
Собирайся, путь далёк,
И ведёт нас на восток,
Во широко полюшко,
В царство Красна Солнышка.
Там раскинем мы шатёр,
И закончим глупый спор:
Я гожусь тебе, аль нет,
Там – узнаешь ты ответ.
Дальнию дороженьку,
Ворожит вороженька…
И выходит вместе с ней, и в возок сажает,
А за ним и войско вслед со двора съезжает.
Только слышно позади: «Вот погодь, ворюга,
Нынче ж вышлю я гонца, до любезна друга.
Вот, ужо, узнаешь ты, как невесту сманивать,
Отстоишь ещё не раз, службу покаянную …»
Но гостей и след простыл, вместе с милой доченькой,
А отец всё бушевал, рвал власы до ноченьки.
О БИТВЕ ИВАНА С КОЩЕЕМ
Во широкой во степи, травяной средь пестряди,
Срок заветный наступил, всё же для невестушки.
Бел шатёр – цветной узор, высится горою,
А Иванушка с младой, тешится с женою.
На сорочинских коврах, потничках бумажных,
Да на мягкой рухляди, брошенной вальяжно.
Войско – третий день уже, как вдали пропало,
Только Марьюшка ещё, толком не вставала.
Выйдет, сделает дела, и опять на ложе,
Ей, с милёночком её, слаще всё же лёжа.
Раскидав свои власы, и теряя силы,
Всё шептала: «Боже ж, мой, до чего ж ты милый.
Кабы ведала бы я, кабы только знала,
Что пока просватана, столько потеряла».
Но, прервав идиллию, словно в порицание,
Раздаётся вопль Кощея и меча бряцание.
«Выходи наружу вор, станем разбираться,
Кому в поле помирать, кому с милой знаться.
Кто из нас двоих её, всё-таки достоин,
Тот во истину и есть самый знатный воин».
«Что ж, Кощеюшка, погодь, раз прервал утехи,
То выходь на честный бой, и скидай доспехи.
Выйдем мы на кулачки,
Как простые мужички,
Будем биться да рядить,
С кем ей дальше стоит жить.
Слаще старый, аль младой,
Бог, рассудит нас тобой».
Время к вечеру текло, оба подустали,
Кто кому бока намял, толком не поняли.
Стар, но опытен Кощей, силу зря не тратит,
Только всё ж Иванушка, в большей благодати.
Хвать Кощея за грудки, и рывок с подсечкою,
Делает соперника кроткою овечкою.
Он садится на него, требует чингалище,
Чтоб вскрыв груди белые, завершить ристалище.
«Сердце выну, кровь пущу,
На кол череп насажу,
Будет он в степи маячить,
Будут все округ судачить:
Пала царская глава
От руки богатыря…»
Но Кощей не лыком шит, чтобы просто сдаться:
«Дай мне дух перевести, с Марьей попрощаться».
«Думай, дева, не продумай,
В этом ли твой умысел.
За царем, за мною, стало,
Быть царицею пристало.
За Иваном если быть,
То холопкой прослыть,
Будешь ты избу мести,
Да заходы всё скрести».
Призадумалась тут Марья, подкралась и сзади
Поленницей налетела, словно воев рати.
И уже стоит Иван, чембурами крученный,
К дубу одинокому, словно тать прищученный.
А Кощей под рученьку в бел-шатер направился,
Чтобы с Марьей Дмитревной вволю позабавиться.
О ПОГИБЕЛИ МАРЬИ И КОЩЕЯ
Морок длится долгий срок в самый жар полдневный,
А в груди у пленника, пущи боли – ревность.
«Как же так, любилися,
Тешились, рядилися,
Но другого предпочла.
И изменой извела.
Ах, Иванушка, дружок,
Ты не в свой залез возок.
Ну, на кой тебе жена,
Если баба не верна».
И кружит уже над ним, чёрный ворон вещий,
И язычит голосом чистым и зловещим;
Мол, у Марьюшки с Кащеем, дело не заладится,
Лишь Иван Годинович, с ней един управится…
Полог дрогнул, из шатра победитель, вышел,
А за ним во следушек, тихий голос слышен:
«Не в того ты целишься,
Бей, кто не шевелится.
Что слова, они – пусты,
Ваньку надоть извести.
В нём причина твоих бед.
Он и должен дать ответ».
«Что ты мелишь глупая, лучше помолчи,
В жар полдневный хочется, отдохнуть в тиши…
Запущу-ка стрелочку, запущу калёную,
Мною с боя взятую, востро заточённую.
Так что ворон от меня, нынче не отвертится,
От наперсницы моей, разом с неба сверзится».
Натянул шелковую тетиву тугую,
И в подарочек послал он стрелу чужую.
А за ней, как на сносях,
Шепчут губы второпях:
«Ты лети моя стрела,
Мимо божья алтаря
Мимо врана, мимо грая,
Мимо облака измята.
Цель, имея лишь одну,
На Кощееву беду».
И случилось, то, что должно,
Ведь порою всё возможно,
Возвернулась та стрела
И с излёта в цель вошла.
Крик несётся из шатра, вопли и стенания,
Знать исполнилось сполна, свыше предсказание.
«Ох, ты горюшка-беда,
Как падучая звезда,
Надо мной ты воссияла,
Да, Кощеюшку прибрала.
Я ж от бережка отплыла,
Да к другому не приплыла.
Что мне делать, как мне быть,
Ваньку надобно убить.
Изведёт ведь он меня,
Не смотря, что я жена».
Вон как рыскают глазища, что он там решает,
И, на всякий случай Марья, саблю поднимает.
«Ты прости, Иван, меня,
Что дурная я жена,
Но, не будешь если бить,
Да не станешь, коль бранить,
Я, тебя, освобожу.
Если нет – не пощажу».
Но проклятая рука,
Оказалась так слаба,
Только путы полоснула,
И на землю соскользнула.
«Что ж Иван Годинович, вот ты и свободен,
Снова звёздочка зажглась, там, на небосводе.
Так живи и радуйся, избежал кручинушки,
Больше уж не надобно, проливать кровинушки».
«Верно, верно говоришь, но урок ведь надобен,
Как напасть твою лечить, да без всяких снадобий.
Мне ж ведь боле не нужны, твои белы рученьки,
Что вцеплялись во меня, словно злые ключники.
Отрублю те рученьки, отрублю и ноженьки,
Что к Кощею убежали по кривой дороженьки.
Да обрежу-ка уста, я твои, вишь сахарны,
Что Кощея целовали во уста поганые,
А за речи, за твои, злы да пакостны,
Я те вырежу язык, злобою обласканный.
Мне бы вырвать оченьки, да раскинуть в стороны,
Но оставлю радости, я для братца ворона.
Он ведь правдушку предрёк
На развилке сих дорог».
И оставив бел шатёр, и её пожитки,
Едет к князю докладать про свои убытки;
Мол, женил – я не себя, свою саблю вострую,
Но обставил свадебку, со доступной роскошью…
О СТАВРЕ ГОДИНЫЧЕ
Снова встретились братья, на пиру у князя,
Только вышел разговор, больно несуразен:
«Бабы зло, от них в миру, ожидать лишь лихо».
«Не свезло тебе, Иван, вот и вся шутиха.
Ни на ту поставил масть, не за той погнался,
С королевичами чай, думал, побратался.
Ну, а мне и на Руси, с Василисой любо,
До чего разумная у меня… голуба.
Во дворе – всё учтено, и амбары ломятся,
С ней и в постный день грешно, ох, не оскоромиться.
Как голубка с голубком, нежно в ясны оченьки,
Цельный день бы с ней сидел, я до самой ноченьки.
Что мне пир, и похвальба, самого вишь князя,
У меня уже добра, как во поле грязи.
Двор широкий – во семь вёрст, уж не меньше крома,
Во светлицах – белый дуб, в соболях хоромы,
Гридни – сплошь в седых бобрах, серебру – нет счёта,
И булат весь позлащён, даже на воротах.
Ну, а Василисушка…, тут брат не до смеха,
И чего я здесь сижу, мне б домой уехать».
С пьяных глаз ещё не то, было бы говорено,
Только князю донесли, то, что не дозволено.
И по бледному челу, тень скользнула тучею,
Полилась по горнице речь его певучая.
«Ставр Годинович, ты гость, а не похваляешься.
Отчего твоим добром, мы не изумляемся?
Может тощая казна, может, не торгуется,
Али красными углами, терем не красуется?
Может челядь во дворе не исправно служит,
Иль красавица твоя, по другому, тужит».
«Стольно – Киевский наш князь, Солнышко – Владимир,
Хвастаться служивыми аль мастеровыми?
Золотом, одёжею, или же конями,
Ну, а может дружбою с злыми степняками?
Нет, все эти мелочи, поминать не стоит,
Вот у жёнки, у моей, множество достоинств;
Всех вкруг пальца обведёт, мучиться заставит,
А тебя пресветлый князь, без ума оставит».
«Верно, пьян, торговый гость, взять его под руки,
Во цепях, в подвалах пусть, лечится от скуки.
И намедни же послать, двор чтоб опечатать,
Пусть поделится добром, коль такой богатый.
А его законную, верную супружницу,
Привезти сюда, в цепях, и отдать в прислужницы.
Пусть она побегает, пусть порасстарается,
С дворовою челядью образом сравняется».
Так, возможно б, и сбылось, да слуга вишь, верный,
Уже гнал во всю коня к его благоверной.
Торопил буланого, всё без остановочки
Ко своей хозяюшки, золотой головушке.
О ВАСИЛИСЕ МИКУЛИШНЕ
Весть не радостна пришла, горюшко какое,
Ставр Годинович пропал, дело воровское.
Посадили в погреба, камены подвалы,
Ручки, ноженьки его крепко заковали.
И хотят ограбити, всё добро повывести,
Княжей волею своей, напрочь осчастливити.
Господи, помилуй мя, как зла избежати,
Что-то ж делать надоти, что б не горевати.
Ведь деньгами Ставрушку, ни за что не выкупить,
Да и своей силушкой думаю не выручить.
Но своей догадочкой, женскою сноровочкой,
Обовью всяк хитростью, как витой верёвочкой.
Косы, мои косоньки, прощевайте родные…
«Платье мне, посольское, да сапожки модные,
Со высоким каблуком, и с богат узорочьем.
Волосы окрасьте мне, в цвета чёрна ворона,
Приготовьте же отвар шелухи из лука,
Кожу белую мою спрячу в цвет урюка».
Вот и стала я совсем вида зла татарина,
Не спознавши горюшка, уж гляди – состарена.
«Ей, дружина славная, собирайтесь витязи,
Застоялись бурушки уж давно на привязи.
Нынче же, ребятушки, в Стольный град направимся,
Как баскаки с ярлыками, при дворе объявимся.
О своём пускай добре, Князь-велик печалится,
На чужое чтобы впредь, даже и не зарился».
И отдав приказ блюсти, погреба хозяйские,
Прямо от крыльца коня тронула нагайкою.
Долго ль скачут, коротко, встреча предугадана,
В Городце, что на Остре, отдохнуть всяк надобно.
На прилуке вскорости уж послы послуются,
С нашим уважением, ручками целуются.
«Здравы будете, посол, куда путь Бог кажет?
Из каких земель, однако, из каких вы княжеств».
«Золотой Орды, посол, еду дань востребовать,
Уж давно мне Киев-град надоть попроведовать.
Слух дошёл до нас в Орде, дочь у князя выросла,
Бают – больно хороша, правда, али вымысел?
Ну, а вы, куда собрались, с целою дружиною,
Может голову сыскать, чью-нибудь повинною».
«Едем мы в Чернигов-град, в гости к Ставр Годинычу,
Перед князем задолжал, он своей личиною,
С пьяна, аль по глупости больно распоясался,
Жёнкиною хитростью перед князем хвастался.
Вот пока в подвалах он, словно пёс на привязи,
Мы опишем его двор, и хозяйку вывезем».
«Собирались долго вы, нет её там более,
Уж она, незнамо где, празднует застолие.
Двор её совсем пустой, слуг – считай с десяточек,
Для её хозяйства-то, явно недостаточно.
Так что можешь не годить, зря коней сгоняете,
Впрочем, вам, самим решать, где, что потеряете».
«Так-то так, но есть приказ, как его оспоришь,
Хошь не хошь, но надобно до её подворий.
Я же, благодарствую, и для уважения,
Вот, гонца зашлю назад, в княжие владения.
Чтоб они готовились и достойно приняли,
Да не только княжий двор, улицы б повымели».
Сам же, в грамотке до князя, спешно отписался,
Что он, с Божьей помощью, да от посла дознался.
«Володимир, батюшка, свет наш Красно Солнышко,
Не вели казнить гонца, приключилось горюшко.
Едет к нам младой посол, небывалой хваткости,
Дань, желает он сбирать, и княжну просватоти.
Что до Ставра, то его, жинка, дом оставила,
И богатство всё в Орду, на сохран отправила.
Так ли это, не проверив, утверждать, не смею,
Ибо надо гнать в Чернигов, вызнать, чтоб вернее».
О ПОСЛЕ ОРДЫНСКОМ
Шум и гам на княжий двор выплеснул из горницы,
От такой-то новости, весь настрой испортился.
До пиров, веселия – больше нет желания,
К встречи грозного посла, приложить б старание:
Лапник свежий нарубить, ворота украсить,
И, опять же, разносолов ко столу доставить.
Рыбки славной потушить, осетров да стерляди,
Угостить, как водится, нечто мы, да нелюди.
А сенные девушки, всё скребут, стараются,
До прибытия посла еле управляются.
Уф, готово всё, кажись, даже банька парится,
Лишь, проклятый басурман, всё никак не кажется.
Глядь, а он под Киевом, станом стал играючи,
Пока место ищет князь, встречи ожидаючи.
Но, уж скачет, да видать, с малою дружиною,
И восходит на крыльцо поступью звериною.
Не высокий, но крепыш, тяжкий взгляд с прищуром,
И Владимир сам пред ним выглядит понурым.
Тот же смотрит свысока, хоть и ниже ростом,
Княжить – это хорошо, Князем быть – не просто.
«Я к тебе, Владимир князь, с грамоткой пожаловал,
Ты ж, никак, двенадцать лет нас в Орде не радовал.
Накопился за тобой – долг, и он не маленький,
Не пора ль его отдать, да раскрыть подвалены.
Да, я слышал у тебя, дочка раскрасавица,
Коли в жёны мне отдашь, то дела поправятся.
Ведь тогда пред ханом я, слово б мог замолвить,
Оправдаться свадебкой, иль, хотя б, помолвкой».
«Как зовут тебя, посол, величать то надо,
Как представить дочери, дорогой отраде».
«Я, Иванов сын, Василий, тутошнего рода,
Только с детских лет лишён был родного крова.
Увезён, давно, в Орду, но прижился, вырос,
И за удаль, за свою, выбился в батыры.
Но, довольно обо мне, я посол ведь ныне,
И со мной, ты видел сам, добрая дружина.
Ну, так как, решим с тобою, только лишь мощною,
Или, через дщерь свою, станешь мне роднёю».
Долг есть долг, двенадцать лет, всё же не платили,
Как послу не потакать, чтобы попустили.
«Ты с дороги чай устал, да в пути умаялся,
Отдохнул сначала бы, в баньке вот попарился.
Воля, хоть она моя, требует согласия,
Затрудняюсь отвечать без её участия».
И пошёл к Забавушке, дочери любимыя,
Подбирая доводы ей неоспоримые.
«Да, окститесь, тятенька, где же это видано,
Девицу за женщину, выдать неожиданно…
Посмотрите на посла,
И щетинка не взросла,
У него походочка,
Как по зорьке лодочка,
Выплывает, что скользит,
И на вид не отличить.
Ты не верь его речам,
А поверь своим очам.
Перески-то тоненьки,
Ноготочки востреньки
И следы от жуковенья,
Не сошли в одно мгновенье.
Посмотри, как длань легка,
Да, и пясть его нежна…»
«Ладно, дочка, поглядим,
Ложь от правды отделим.
Гость сейчас наш парится,
Там всё и проявится».
И спешит скорей во двор, в баиньку торопится,
А в душе сомнения от слов дочки копятся.
"Как бы не было позора, как бы не было беды,
Он не просто сам собою, представитель ведь Орды".
А посол уже навстречу,
И ведёт такие речи:
«Прикажи ещё позвать,
Что бы мышцы поразмять,
Всех своих богатырей,
Помогучей, посильней.
Что-то мне не можется,
Побороться хочется».
Вот пришли на княжий зов, самые могучие,
И закончилось на том их благополучие.
Как сошлись они с послом, молодые, крепкие,
Отползали ж от него, княжьими молебнами.
У кого, да из плеча, руку вон повыдернул,
Кому ногу поломал, кому пальцы вывихнул.
«Хватит, слышишь, подожди, хоть оставь для семени,
Ни к чему калечить их, всё же раньше времени».
И опять торопится, Князь к своей Забавушке,
«Примирись, голубушка, то ж ради державушки.
И к тому ж, он всё же муж, зря ты так тревожилась,
От напраслины своей, только зря корёжилась».
«Не позорься государь,
Не введи грех на алтарь.
Присмотрись-ка до посла,
Вас ведь баба провела.
Сядет на скамеечку,
Словно бы на реечку,
Стёгна-то она как жмёт,
Знай, добро всё бережёт.
Не позорьтесь, батюшка,
Ну, не тот он, зятюшку».
«Ладно, спробую ещё, предлажу-ка партию,
Перед тем как пировать, разыграть нам в тавлию».
«Что сегодня на кону?»
«Ставлю я – свою казну».
«Если ж партия моя,
То бери меня в зятья».
И сидят, сражаются, белыми, то чёрными,
Двигая по клеточкам, пальцами проворными.
Только нет удачи князю, сколько не старался,
Осознать приходится, что в ощип попался.
О ПОМОЛВКЕ ПОСЛА
Набралось на пир гостей,
Всяк погостов, волостей.
Третий день почай гудят,
Пропивают, да шумят,
И кто громче – не понять,
Только присказки слыхать:
«Где любовь да совет,
Там глядишь, и горя нет».
«А наденут как венец,
Так считай всему конец».
«Если жёнку добру взять,
То и горя не познать».
«У хорошей, у жены,
Так и мужу нет цены».
«Ищут тёлку по рогам,
А девицу по родам».
«Будь жена хоть и коза,
Но злотые чтоб рога».
«Ей, послушай, Еремей,
Про себя-то разумей.
Если много выбирать,
То женатым не бывать,
Ведь людская-то молва,
Что морская вишь волна.
Ты ж не верь чужим речам,
А поверь своим очам».
«Плачет злой от зависти,
Добрый же – от жалости».
Шебутится пир честной, двое лишь невеселы,
Удручённые бедой, головы повесели.
«Что-то мне тоскливо, Князь, нет того веселия,
Когда сердце воспаряет, без хмельного зелия.
Помню в детстве, во дворе, заиграют гусельки,
И душа моя парит, были же искусники.
А сейчас один лишь ор, бубенцы с сопелками,
Скоморохи веселят глупыми проделками.
Мне же хочется, Владимир, для души потехи,
Хоть для воина, конечно, слаще звон доспехов.
Слышал я, про Ставра, Князь, вот кто мог порадовать,
Говорят таланту он, ох, незаурядного.
Правда ль нет, но баяли, он в подвалах мается,
Повели ж позвать сюда, пусть-ка расстарается.
Да взыграет в звончаты, и потешит милою,
Чтоб Забавушка прошлась, птицей сизокрылою».
«Ах, посол, не утаить от тебя и малости,
Завелись за ним грешки, кой-какие шалости.
Но, за ради праздничка, ради настроеньица,
Я готов его позвать, но коль взъерепенится».
«У меня, Владимир-князь, не такие стелются,
Повели сюда призвать, хватит канителиться».
Привели. А он стоит хмуро взглядом водит,
Вдруг к нему из-за стола сам посол подходит.
«Ставр Годинович, уважь, раздели застолие,
Прояви участие своей доброй волией.
Мы с тобой с Чернигова, всё же родом племенем,
Только жизнь по-разному, мучит своим бременем.
У тебя не задалось, брось, махни-ка рученькой,
Будь на свадебке у нас, солнца ярким лучиком».
И садил его за стол, сам за ним прислуживал,
Потихонечку из слов плёл завесу кружева.
И поплыл, растаял гость, сам взял в руки гусельки,
Раскидав по щедрому горькой песни бусинки.
«Как на матушке Руси,
Снова дождик моросит,
Из солёных горьких слёз,
По стволам седых берёз…
Я покинул дом родной,
Дом с женой своей младой,
И попал на княжий пир,
Где остался гол и сир…
Неба синь, полей страда,
Сердца алая руда,
Где жена и где мой брат,
Сам я видно виноват…
Беспросветно велика,
Во груди моей тоска.
Раз оставили меня,
Больше знать, не нужен я…»
«Отпусти со мной во стан, Ставра, Князь, на времечко,
Видишь сам, что надобно, ему чистить темечко.
Родничок – совсем зарос, с небом связь утеряна,
Разве можно быть певцом, да с душою мерина.
Я ж его развеселю, убедишься вскорости,
Будет он в веселии, и притом в покорности.
А в залог оставлю долг, ежели не веришь,
Не пужайся за него, всё же мы не звери.
Побеседуем часок, детством перекинемся,
Там глядишь к согласию всё-таки сподвинемся».
«Что ж идите, ежели, больше не сидится,
Остаётся мне, посол, только согласиться».
О СТАВРЕ И ВАСИЛИСЕ
А во стане у посла – тишина, спокойствие,
Что-то кто-то, как-то так, в общем, не геройствуют.
Посередь стоит шатёр, но охраны – нетути,
Разогнал их всех посол, видно для секретности.
«Помятуешь ли ты, Ставр, как играли в сваечку,
Цельный день с тобой вдвоём посередь лужаечки.
И моё колечечко, то, что позлащённое,
Свайкой чиста серебра было покорённое.
Я ж тогда – толды-ялды, ну а ты – всегды-всегды,
Ловко так поигрывал, во серёдку втыкивал».
«Нет, не помню, не играл, я с тобою в игрища,
Так что брось давай, рядить и отставь судилище».
«Неужель не помнишь, Ставр, как учили грамотку,
Не оставил в голове, даже малой памятки?
У меня чернильница – была позлащённая,
У тебя ж стально перо – чисто серебрённое.
Я ж тогда – толды-ялды, ну а ты – всегды-всегды,
Ловко всё пописывал, и макал так истово».
«Да не помню я того, путаешь, наверное,
Али с памятью моей, дело больно скверное».
«Ох, же, Ставр Годинович, ты погодь маленечко,
Приодеться, знаю мне, надо хорошенечко.
Ведь недаром говорят, встреча по одёженьке,
У личины – внешности, мы порой заложники».
И лукавя глазками, странною улыбкою,
Из шатра скользнул во вне, он стопою гибкою.
Ну, а Ставр Годинович, крепко призадумался,
Что-то он в словах посла, кажется, запутался.
Были игры детские, были с ним и взрослые,
Но не помнит за собой он дела поносные…
А посол тем временем, становился жёнушкой,
От воды лимонныя, белою лебёдушкой.
Брови чуточку сурьмила, очи подводила,
И власы свои убрусом плотно охватила.
Узерязь – серебряну, сканую, червлёную,
Перстни с жуковинами на персты точёные.
Плащ корзно набросила, да на оба плечика,
И спешит скорей назад, к своему ответчику.
«Ну, сейчас, семеюшка, хоть узнал супружницу,
Аль ослаб в беспамятства, и не удосужишься…»
«Что ты, что ты, милая, свет мой Василисушка,
Обманула-таки всех, хитрая ты лисонька.
Едем, едем же домой, здесь нам делать нечего,
Не опомнился бы князь, слишком опрометчиво
Дожидаться милости всем нам от Владимира,
Больше понимания у лесной кикиморы».
«Не престало поленницы, словно заяц бегати,
У меня ж… невеста там, надоть попроведати,
Со дружиною своей, чинно, благородненько,
Как-никак, а ты посла, муженёчек родненький.
Ставр Годинович, тебе б приодеться надобно,
В платьице богатое, да собою ладное.
Всё ж идём на свадебку, чью – пока неведомо,
Князю Володимиру, быть пристало – щедрому.
Колымага уж готова, будем собираться,
И не надобно со мной, милый, препираться.
Уж наделал ты делов, и чего расхвастался,
По чужим дворам-пирам, до беды дошастался.
Ладно, будет, поглядим, чья возьмёт управа,
Кто для князюшки дороже, ты али Забава».
О КНЯЗЕ И ВАСИЛИСЕ
Заждались посла в палатах, пироги простыли,
И Забава, и Владимир тяжко приуныли:
«Что тут делать, как тут быть,
Кашу надо доварить.
Кто затеял, кто истец,
Кто судья и кто простец?
Баба али богатырь,
Здраво как тут рассудить?
Только это – полбеды,
Сундуки, увы, худы.
Долг же надо отдавать,
Как-то всё-таки решать».
И опять вздыхает князь, что за горе-свадебка,
И Забавушка всё тянет: «Тятя, тятя, тятенька…».
Вот слуга опять в поклон, что ещё там деется,
На какие новости надобно надеяться.
«Там, Владимир-князь, посол со своей дружиною,
Заполонили весь двор, разве не бесчинствуют.
Не проехать, не пройти,
Лишь сторонкой обойти.
Тут и Ставр Годинович с жинкою является,
Та ж послом ордынским снова представляется.
«Ай, Владимир Солнышка, что теперь нам делати,
Толи Ставра выбирать, толь Забавы прелести?
Кем желаешь мне предстать, женщиной, мужчиною,
Я ж явилась не одна, а с надёжной силою.
Нам бы по любовному, разойтись бы стоило,
Как сказал супруг тогда, так я и подстроила.
Не хотела, но пришлось, сам желал, чтоб прибыла,
Но, твой долг перед Ордой, на себя я приняла.
Так что грамотка моя, как ей быть положено,
Перед княжей волею, всё как есть изложено».
«Ну, не знаю, как и быть, всем сумела угодить.
И с ума чуть не свела, и долги на нет свела.
Будь на радости такой, с мужем гостьей дорогой.
Ставра же прощаю я, шубой с княжьего плеча».
«Благодарствую, мой князь, да за шубу с ласкою,
Загостился слишком я, твоей волей властною.
Накопилось дел ужё, надоть собираться,
Недосуг нам более, нынче оставаться.
Вот и Василисушка, убеждает, милая,
Что вдали от дома, чувствует бобылкою.
Так что благодарствуем и спешим откланяться,
С нашим всем почтением просим до свиданьица».
И в глубок, до пояса, низко поклоняются,
«Что же, Ставр Годинович, ты не зря загадывал,
Василисушкой своей добре нас порадовал.
Поезжайте, стало быть, раз в дорогу надобно,
Будет встреча новая, и надеюсь радостна.
О НАСТАСИИ МИКУЛЕШНЕ
Степь, простор, да щебет птичек, воздух зноем хлебосолен.
И средь этой благодати, по траве богатой в поле,
Молодая поленница, не спеша тропинку торит.
И никто, почай не спросит, что её куда-то гонит,
Отрывая от полатей с черно-бурыми мехами,
Жемчугами, женихами и гаданьем со свечами.
Ей, воительнице – деве, хош не хош, а в поле надоть,
Если в батьку уродилась, богатыршей стала, чадо.
У отца натура вона: «Не замай, не трогай лихо»,
На копытцах, у лошадки, у её: «Езжай-ка мимо».
Ей не мило, ох не мило пропадать средь гридни князя,
Толи дело в чистом поле, где ковыль и нету грязи.
Где потешишься на славу, наигравшись мышцей вволю,
И забудешь на просторе, о не лёгкой бабьей доле.
Без готовок, без пелёнок, без хозяйского пригляду,
За скотинкой своенравной, сердцу всё несёт отраду.
«Эх, Настасья, ты Настасья, возрожденье древней славы,
Супротивников достойных, ныне стало мало право.
С Василисою ж бывало, если в поле пребывали,
Никому из выезжавших, спуска даром не давали.
Но, увы, сестра родная снизошла в быт прозябанья,
Ради мужа, ради Ставра отошла от поля брани,
И в Чернигове печётся обустроить как хозяйство,
Да вечернею порою слушать мужа краснобайство.
Василиса, Василиса, может, в общем, так и надо,
Бросить всё, податься замуж, и найти в другом усладу.
Сколько можно, право дело, мужиков гонять во поле,
Надобно б остепениться, и предаться новой доле.
Чтоб не просто слыть дородной, а заслуженно степенной,
Быть большухой в своём доме, добром роде – непременно.
Что б почёт и уваженье, детворы весёлый гомон,
Стало быть и обустроить надобно всё по иному…»
И роились, возбуждаясь, в голове печалью думы,
Вызывая у Настасьи на лице одну угрюмость.
Тут, как будто ненароком, в голове у ней скакнуло,
Словно, в сердце ретивое, невзначай, легонько пнули.
Обернулась: «Что такое? кто тут тыкает ладошкой,
Аль в воителя, бедняжка, заигрался понарошку?
Вижу палицей своею, ты размахиваешь шибко,
Не сумел, коль разминуться, поглядим какой ты в сшибке».
Налетела злою бурей, шибанула рукавицей,
Про меж глаз своею ручкой, молодой отроковицы.
Конь присел, и завалился, богатырь кулём на землю,
Будто в горнице прилёг он, и спокойно, тихо дремлет.
Ухмыльнулась тут Настасья: «Отгулял своё, детина,
Положу в мешок сначала, а затем ужё прикину:
Коли старый, стал быть пожил, молодой – в полон вестимо,
Ну, а если в полной справе, то не брать же в побратимы.
Выйду замуж, что поделать, пусто в поле нынче стало,
Женихов в заморских странах, мне искать ведь не пристало.
Заворочался бедняга, приоткрылись дивны очи,
И такой знакомый образ, малость, разве что подпорчен.
«Ой, Добрынь Никитича ль, зрю я в самом деле,
О тебе ж, мои ланиты, с детства киноварью рдели.
Как же, как же, помню, помню, ввечеру сидим с сестрицей,
И тебя коли помянем, сердце радостью лучится.
Будешь ты мне славным мужем, али может, не согласен,
Не смотри, что я девица, нрав мой может быть опасен,
Положу-ка на ладошку, разотру в труху другою,
И тогда уже навечно, друг мой милый, упокою».
«Что ты, что ты, разве можно, мимо глаз твоих проехать,
Мне скажу тебе по правде слаще девы вряд ли сведать.
Мы, пред матушкой родимой, под благословенье встанем,
А затем поедем к князю, там и свадьбу отыграем.
Я ж на службе, знамо дело, надо мне пред княжьи очи,
Нам с тобою, на досуги, остаются только ночи».
Улыбнулась вновь Настасья:«Для начала, так не мало,
Мы потом уж, друг любезный, разберёмся что пристало.
И кому, какую службу править, где и как, понятно?»
«Да» – ответствовал Добрыня, но не очень, как-то внятно.
И зацокали копытца, по дороге старой, пыльной,
Увозя во град Настасью из степи родной, ковыльной.
О СВАДЕБКЕ ДОБРЫНИ
Шу-у-мной свадебка была,
Вся округа ей жила…
Даже сам Владимир – князь,
В молодых не усомнясь,
Ради прихоти такой,
Закатил им пир горой.
«Как-никак, а ведь Добрыня,
Богатырь моей дружины,
Он и Змия победил,
И змеят не пощадил.
А врагов – считай без счёта,
Ну, кому ещё охота
В бобылях то вековать,
Признавая одну рать.
Не-е, пущай плодит детишек,
Нам ведь надобно людишек,
Опустела вишь земля,
Татарва опять прошла.
Да и вольна поленница,
Ныне связанная птица.
Боле ей, уж не гулять,
Моих воев не стращать.
За такие-то труды
Надобно воздать хвалы».
И гудит, бурлит сам град,
Даже нищие у врат,
Вроде чище и светлей
В предвкушенье калачей.
Детки ж носятся гурьбой,
Цельный день по круговой:
То во двор, то со двора,
Где рука гостей щедра.
И с надеждой хитрецов
Жадно смотрят на крыльцо.
Здесь: богатые купцы,
И заморские послы,
Вся застава со Ильёй,
Ставр с невестиной сестрой.
Евон брат, хмурной Иван,
Всяк пришёл, кто и не зван.
Как соблазна избежать,
Если надобно признать:
Пирогами, да блинами,
Отварными осетрами,
Все заставлены столы,
Ну, считай, почти… валы,
Дичи вольной, лебедей,
Вепрей диких, и свиней.
И отдельно в стороне,
Не предавшись суетне,
Бык, зажаренный лежит,
Угощаться им велит.
Рядом вёдра в три ряда,
Всевозможного питья.
Тут и сирское вино,
И хмельное зельено,
Квас варёный,
Мёд творёный,
И стоялый тоже есть,
Но не всем такая честь.
А народу уж не в мочь,
Ждать, пождать ту заморочь.
Скоморохи колесом
Или тем же петушком,
По двору уже не скачут,
Потихоньку, без чудачеств,
Дуют, знай в свою дуду,
В круг плясать, мол, не иду,
Пусть свирели да гудки,
Девок в пляс – они легки,
Или вои во тимпаны,
Для гостей, что нынче званы,
Пусть ударят грохоча,
Задавая трепака.
Веселись честной народ,
Свадьба всё-таки идёт.
«Едут, едут!», и во двор,
Да под княжий под надзор,
Ввозят тотчас молодых,
В окруженье верховых.
Трубы, бубны да сопели,
И волынки, и свирели,
Разом как-то присмирели
Девки красные плывут,
Величальную ведут,
А им парни подпевают,
Молодых знать прославляют.
О ВЕЛИЧАЛЬНОЙ СВАДЕБНОЙ
Как по полю, полю, полю, полюшку,
По широкому, широкому лужку,
Выходила, выбегала поутру,
По муравушке – траве, как по ковру,
Молодая свет Наста-а-асьюшка,
Ясноглазая Мику-у-улишна.
Ой, люшенички, люшенички, лю-ли
Поглядите на младых, как расцвели:
Ясен сокол свет Добры-ы-ынюшка,
Лебедь белая Наста-а-асьюшка.
Охраняя свода ясну синеву,
Не в мечтах, да не во снах, а наяву
Замер в небе, разглядев внизу красу,
Её дивную придивною косу,
Ясный сокол свет Добры-ы-ынюшка,
Богатырь младой Ники-и-итьевич.
Ой, люшенички, люшенички, лю-ли
Поглядите на младых, как расцвели:
Ясен сокол свет Добры-ы-ынюшка,
Лебедь белая Наста-а-асьюшка.
С неба грянул, не сдержавшись, на лужок,
И ударившись об землю мил дружок,
Он речами её жаркими обжёг
Взором чистым раскрасавицу привлёк
Молодую свет Наста-а-асьюшку,
Ясноглазую Мику-у-улишну.
Ой, люшенички, люшенички, лю-ли
Поглядите на младых, как расцвели:
Ясен сокол свет Добры-ы-ынюшка,
Лебедь белая Наста-а-асьюшка.
Ах ты, сокол, сокол сизый, обожди,
Дело любо, только ты не торопи,
Пусть сваты честны сперва во двор взойдут
И под белы ручки к милому сведут
К ясну соколу Добры-ы-ынюшке,
Да лебёдушку Наста-а-асьюшку.
Ой люшенички, люшенички, лю-ли
Поглядите на младых, как расцвели:
Ясен сокол свет Добры-ы-ынюшка,
Лебедь белая Наста-а-асьюшка.
За погляд-то ноне денег не берут,
На лугах веночки больше не плетут,
И не водят хороводы у реки,
Собирают нынче всех на пироги,
Ясен сокол свет Добры-ы-ынюшке,
Лебедь белая Наста-а-асьюшке.
Ой, люшенички, люшенички, лю-ли
Поглядите на младых, как расцвели:
Ясен сокол свет Добры-ы-ынюшка,
Лебедь белая Наста-а-асьюшка.
Значит, гости будут чару полну пить,
Да богатые подарочки дарить,
Чтоб житьё - бытье счастливое было
Чтобы легче поднимались на крыло
Ясен сокол свет Добры-ы-ынюшка,
Лебедь белая Наста-а-асьюшка.
Ой, люшенички, люшенички, лю-ли
Не жалейте для младых свои рубли
Чару полну будем всем мы подносить,
И гостям желаем здраву, здраву быть.
О ЗАМУЖЕСТВЕ НАСТАСИИ
Отыграла свадьба звонко,
А за ней ужо вдогонку,
Будни серые пришли,
Скуку смертну принесли.
День за днём уж миловаться,
Не пристало, надо статься,
И полезные дела
Делать ей, пора пришла.
Муж на службу, на заставу,
А жене шитьё в забаву,
Да за чаем тары-бары
В избежанье всякой свары.
И бегут, спешат минутки,
Времечко, сбивая в сутки,
Гонят на перекладных,
С лета в осень на гнедых.
Год прошёл, и уж девица,
В прошлом знамо поленница,
Стала как-то увядать
Силы стали убывать.
Нет раздолья больше в поле,
Ей теперь другая доля
Выпадает вековать,
Значит, надо привыкать.
Быть хозяйкой во двору,
Не невестой на пиру.
Да и то, сказать стыдливо,
В доме есть другая сила.
Мать Добрынюшки – глава,
Всё решат – её слова.
А Настасьи – стоит знать,
Как, кого, куда послать,
Как хозяйство ей везти,
Да и мужа честь блюсти.
В церковь божию ходить,
А про рати – позабыть.
Вот сидит раз у окошка,
Вышивает, рядом кошка
Потихонечку урчит,
Под рукою шёлк шуршит.
За стежком, кладёт стежок,
День к вечерии потёк.
Слышит шум, приехал знать,
Надобно оставить гладь,
Да идти встречать Добрыню,
Обуздав свою гордыню.
«Нет, не стоит поспешать,
Лучше всё же обождать.
Он ведь к матушке сначала,
Так она уж воспитала,
А затем лишь только к ней,
К государыне своей…
Эх, Добрынюшка, Добрыня,
С пяти лет как сиротина.
Батька - сильный был боец,
А сынок, хоть и храбрец,
Под присмотром всё же матушки,
Он не ведал воли батюшки:
Как на речи-то зашибчивый,
На делах-то неуступчивый,
Как втемяшится, не выправишь,
Как с упрямится, не вызнаешь.
Только с нею-то и делится
Со Афимьей Тимофеевной,
Он печалюшкой со радостью,
Ох, с пришедшей всуе напастью».
Вот и ждёт, пождёт супружница,
Как в каморе той прислужница,
Приголубит ли во скорости,
Упрекнёт ли в непокорности,
Да и станет ли он жалиться,
Чтобы вместе опечалиться.
О РАЗЛУКИ – ПЕЧАЛЮШКЕ
То не буря в поле стонет,
Не берёзку ветер клонит,
Не волна с волною спорит в окияне,
И не чёрный вран тоски на поле брани.
То могуч младой Добрынюшка Никитич
Своей матушке печалится, да жалится:
«Спородила ты почто меня на горюшко,
На кручинушку безмерную печалюшку.
Лучше б камешком лежать на дне, не маяться,
Чем мне нынче пропадать, да горько каяться.
Нет во мне, почай, не удали, ни славушки,
Лучше б голиком пылиться да за лавочкой.
Лучше быть мне бессловесною скотинкою,
Во бору лесном пропащей быть песчинкою.
Не гулял бы во степи тогда б, не тешился,
Своей силою дурною бы не мерился.
Не вдовил бы молодиц своею волею,
Не плодил бы сиротинок с горькой долею.
По Руси святой, безвинные б не маялись,
Старики да со старухами б не жалились…
Стольно-киевский наш князь, да Красно солнышко,
Отсылает меня в дальнюю сторонушку,
В басурмановы приделы биться, ратиться,
Да с Невежи - чёрна ворона сумятицей.
Ох, не в год, другой, с бедою мне не справиться,
Толи тризну пропоют по мне, толь здравицу,
Так посетуй, пожалей же, родна матушка,
Ждёт разлука нас с тобой, как прежде с батюшкой».
«Ах, сыночек мой, Добрынюшка Никитич,
Ты ж пред волей перед княжей беззащитен.
Где ж взять силушку безмерну, Святогорову,
Где взять духа Ильи Муромца-то твёрдого,
Або хитрости Поповича Олёшеньки,
Да посадочки Михайлы-то ровнёшенькой…
Нету роскоши в тебе, богатства нетути,
Как красы искать Владимира, во тщетности.
Не по выбору тебя я спородила,
Что дозволено мне было испросила.
Кроме духа непокорного, мятежного,
Бог пожаловал тебе лишь только вежество».
«Государыня моя, родная матушка,
Вдова честная, Афимья Тимофеевна,
Дай ты мне благословеньице – прощеньице
На далёкую дороженьку – терпеньица.
Уезжаю я, не встретимся мы вскорости,
Вы ж беде-печали – не потворствуйте».
На коня Добрынюшка взбирался,
С кроткою улыбкою прощался.
Тут честна вдова Амельфа Тимофеевна
Кличем кликает, зовёт свою невестушку:
«Торопись млада Настасьюшка Микулишна,
Али горюшка – печалюшки не ведаешь,
Что во двор широк сегодня к нам наведалась.
Покидает нас Добрынюшка Никитич млад,
На подворье оставляя словно сирых чад.
Ты спеши скорей, сходи, его поспрашивай,
Напоследочек за мужем поухаживай.
Долго ль ждать его обратно нам Соколика
Без него-то наша доля, горька долюшка».
Тут Настасия Микулишна сбегала
Ручкой нежною Добрыню обнимала:
«Ох, державушка младой, да ты ж мой суженный,
Ждать пождать скажи когда тебя ко ужину.
Во окошечко когда велишь посматривать,
Возвращенья твоего, да ждать обратного».
Отвечает ей Добрынюшка Никитич,
На добром коне на бурушке косматом:
«Ах, семеюшка моя, млада, любимая,
Ты ж не вольно казака жена, служивого.
Уезжаю я во дальнюю сторонушку,
Оставляю сиротинушкой лебёдушку.
Жди пожди мен Настасьюшка три года.
Не приеду коли, жди ещё три года
Через шесть годков ещё пожди три года
А чрез девять лет не жди уже прихода,
Значит, нет меня на этом белом свете,
Остаёшься при последнем при завете.
Поживай честной вдовой, да мою честь блюди.
А не хочешь жить вдовой, замуж вон поди.
Хоть за князя ты поди, хоть за боярина,
Хоть за злого, за вора, аль за татарина.
Можешь замуж ты пойти за скоморошина.
Только жёнкою не будь ты Олёшиной.
Он насмешник бабий злой, но всё ж мне названный,
Мы не кровью лишь одною с ним повязаны,
Богатырскою повязаны Заставою
Своей службою, да тяжкою исправою.
И хоть дружба та порою сумасбродная,
Только названный ведь брат паче родного».
О СВАТОВСТВЕ ОЛЁШКИНОМ
«С неба чиста ясно солнышко скатилось,
За чащобу за лесную закатилось,
Вот и ясен светел месяц мил Добрыня,
Третий год уж пропадает на чужбине.
Даст ли бог ещё при жизни повидаться,
Или более с сыночком мне не знаться.
Ах, Настасьюшка Микулишна, что делать,
Кто бы смог бы о Добрыне нам поведать?
А и день за днём, будто дождь дожжит,
Год за годом прочь, как река бежит.
Приходили бабы-карги горечь баяли,
Что Добрынюшку Никитича оставили:
Его сила, его ловкость, его вежество,
И смертельный сон сморил пуще прежнего:
А и в жёлтых, во кудрях, да лазорев цвет,
А в глазницах то пустых, больше света нет».
«Ой, не верится, ей богу, мне не верится
Что с Добрынюшкой такое может деется,
Нет, Амельфа Тимофеевна, ещё пождём,
Посидим-ка у окошка погрустим рядком».
Так в заботах ежедневных, утешеньицах,
Во взаимных сокровенных увереньицах,
День за днём летит, будто дождь дожжит,
Год за годом прочь, как река бежит.
Приходил во двор Левонтьевич Олёшенька,
Пролегала грит во полюшке дороженька.
«Больше жива, нет Добрынюшки Никитича.
Под ракитовым кустом видал побитого,
Голова буйна его – испроломана,
А широкая-то грудь – испрострелена.
Ждать пождать его, то напраслина,
Стал быть узами уже, ты не связана.
Выходи-ка за меня, свет Микулишна,
Чтобы старостью не быть укарауленной.
Ну, почто тебе в удовках дальше маяться,
Али в счастье во семейном не нуждаешься.
Мы с тобою заживём праздно, весело,
Ты б подумала, голубушка, всё взвесила».
«Ох, Олёшенька Попович, зря не торопи,
Шесть годков всего прошло, так осталось три,
Слово данное нарушить, значит каяться,
Сущность женская в делах заключается.
Да и матушку оставить мне не велено,
Сердце бедное печалюшкой засеяно.
Быть честной вдовой, в том позора нет,
Коли тела нет, все слова – навет.
День за днём пущай, будто дождь дожжит,
Год за годом прочь, как река бежит.
Коль не вышел срок, и нет весточки,
Не видать тебе во мне, да невестушки».
Девять лет прошло уже, как единый день,
И печаль-тоска пришла, как тяжёл кистень,
Сам Владимир князь во двор, припожаловал,
Со великою своею да с опалою.
Мол, негоже быть, Настасьюшка, тебе одной,
Беззамужнею удовкой, не честной вдовой.
И придётся уезжать, да жить на выселках,
Али замуж выходить за ненавистника.
«Слёзы горькие твои мне не надобны,
Отговорочки твои предугаданы,
Ты теперь не поленница – сиротинушка,
Догорает на светце твоя лучинушка.
И даю тебе на то благословение,
Во три дня чтоб приняла ты решение.
Поневоле ли пойдёшь, со охотою,
Уповаю, что воспримешь се, с кротостью».
О ДОЛЮШКЕ УДОВИНОЙ
«Не видать нам боле нашего Добрынюшки,
Были раньше мы одно, нынь – половинушки.
Разлучила, отдалила зла судьбинушка,
Сгинул во поле, пропал-то наш детинушка.
Не слыхать нам больше речи молодецкия,
Как не слышать во дворе и речи детские,
Не сложилось, не сбылось, но что по поделати,
Коль Олёшку шугануть, кого приветити?
Не идти же за купца за толстосумого,
Не бывать мне гостью хитрому подругою,
Не хочу идти за князя чужедальнего,
Отпеванья ожидать себе венчального.
Уж тем более не нужен мне посадский люд,
Послыхала, повидала, как они живут.
Хоть христянка, не желаю, во христьянстве жить,
За коровой, с поросями не хочу ходить.
По Добрынюшке-то сколько было плачено,
Уж сторицею, почай, всё оплачено.
Коли более-то нет на свете милого,
Так пришла пора идти хоть за постылого.
Ой, пойду-ж я за Олёшеньку умелого,
Друга может и неверного, да смелого.
За того ли за бродягу за Левонтьича,
Да за бабьего насмешника поповича».
«Ох, Настасьюшка Микулишна, спохватишься.
Пожалеешь о своей-то, о сумятица,
Ты же узами святыми узаконена.
Пока дитятко моё не схоронено.
Муженёк-то мой, Никитушко Романович,
Никогда бы не смирился со обманами.
Шестьдесят годков прожил, да состарился
А состарившись, Никитушка, представился.
Я честной вдовой, почай, сколько лет живу,
Лишь сыночка своего одного и жду…
Не вина твоя, что берут тебя,
А моя беда, что совсем одна,
Ох, останусь я на свете сиротинушкой,
Со удовкиной своею со кручинушкой».
Слезно плакала честна вдова, да жалилась,
С ней, Настасьюшка Микулична печалилась.
«Не по воле я иду, не по охоточке,
Как во море-окиян, да на лодочке,
Страшно матушка, да что скажи поделати,
А бежать в чужи края, нету смелости.
Оттого-то и иду я за Олёшеньку,
Что от князюшки не жду уже хорошего…»
О ВОЗВРАЩЕНИИ ДОБРЫНЮШКИ
«Глухо лязгают, запоры…
В ясный день, не уж-то воры?
Распоясался народ,
Знай себе нахально прёт.
Без хозяйского пригляду,
Всякий лезет за ограду.
Аль случилась всё ж беда,
Слуги. Живо. Ворота!»
Приоткрыли, видят всадник,
Ненарядный, неопрятный,
Запылённый, но всё ж ладный,
В двор въезжает не спеша,
По дорожке до крыльца,
И кричит, узду оставив,
Чтобы каждого заставить,
Осознать кто Он таков,
Без тычков и кулаков.
«В доме кто? Вали сюда,
Принимай скорей коня».
И взбегая на крыльцо,
Тянет медное кольцо,
Не спросив, ему ль здесь рады,
И уже войдя в палаты.
Вопрошает, чуть дрожа:
«Где честная здесь вдова?
Моя матушка ль жива?
Где Настасия моя?
Звать скорей! Ведь вот он – Я».
А в ответ ему несётся,
«Это что за вор смеётся?
Голь кабацкая пришла,
Изыди вон, сатана.
Если б жив был мой Добрыня
Он бы это не спустил,
Живо вора наградил.
Убирайся супостат,
Слуги вон ужо спешат».
«Ах, Амельфа, свет мой Тимофеевна,
Али сына своего, ты не приметила,
Третий день уж почитай, как гоню коня,
Возвернуться поскорей я хотел сюда.
Службу ратную я нёс, да во чужих краях,
Истощилось моё бремя во честных трудах.
Мне бы баиньку с дороги, да с усталости,
А затем уже застолия, да праздности…
Где супружница моя, свет Тимофеевна,
Али мужа не ждала, судьбы не ведала?
Не спустилась, почему ко мне лебёдушка,
И не слышу во палатах даже отзвука».
«Ты смеёшься надо мной, голь кабацкая,
За чужими вор припёрся, за богатствами?»
«Ах, Амельфа, ах Амельфа Тимофеевна,
Ты честна вдова, а сына вон как встретила.
Да, одежда у меня истрепалась,
И в глазах печаль-тоска заплутала.
Жёлты кудри от всех бед – побелели,
И черты лица мои – огрубели.
Но ведь сердце как сынка не признало,
Да сомнения в душе не изгнало.
Вот и крест честной, что ты мне надевала,
Вот и ладанка с землёй, что нашептала.
Это ж я – ваш сын, Добрынюшка Никитич,
Так признайте же меня и обнимите».
«Это ж счастье-то какое, боже праведный,
Я уж думала, нечто не исправити.
Сколько лет сыночка родного не видела,
Уж судьбу свою за то возненавидела.
А Настасьюшки Микулишны и нетути.
Сколько лет тебя ждала, да всё во тщетности.
За Олёшку, за Левонтьича просватана.
И во княжий во дворец была нынь забрана…
Третий день как оглашают, всех на пир зовут.
А сегодня говорят,под венец сведут.
Ох, что делать-то, Добрынюшка, не ведаю.
Я слугу сейчас зашлю, пусть разведает».
«Никого не надо слать, я и сам схожу,
Да на свадебке Олёшке, всё как есть скажу.
Вот с дороги б, приодеться бы, мне надобно,
В скомороший, во прикид, что порадужней.
Не забыть с собой и гусельки яровчаты,
Те, что с росписью диковинной, да звончаты.
Поиграю, попою, гостей порадую,
И бог даст, вернусь домой со отрадою»
О СВАДЕБКЕ ОЛЁШКИНОЙ
Вновь у князя, у Владимира гульба,
Толи свадьба, толи помины с утра.
Третий день, почай, волнуется народ,
«Вишь застава-то, какая у ворот,
Не проехать мимо них, да не пройти,
Что б чего-нибудь сполна не огрести.
Остаётся только ждать – пождать свой час,
Может быть, перепадёт хотя бы квас».
Вдруг по щучьему велению – проход,
Скоморошина-детинушка идёт,
На щеках его играют желваки,
Слуги князя разлетаются в толчки.
Он взбегает словно пардус на крыльцо,
Мягкой шляпою прикрыв своё лицо,
Входит внутрь, и слышен сразу гуслей звон,
Толи радость привлечённая, толь стон
Возмущенья, пожеланье обсказать
Своё горюшко, иль просто наказать
За обиду, за неправые дела,
Словно мышка злую кошку родила.
«Ох, позволь, Владимир батюшка, наш князь,
Мне на гусельках потешить, поиграть.
Где тут место скомороху, укажи,
Нет средь знатных, так могу и у печи.
Мне неважно, где приходится сидеть,
Лишь бы струночку заветную задеть».
«Что ж порадуй, скоморошина, попой,
А там видно, как поступим мы с тобой.
Если знатной будет всё-таки игра,
Мы подыщем место лучше для тебя.
Если нет, тогда уж право не взыщи,
И на княжию награду не ропчи!.
Поклонился молча князю скоморох,
И ударил в струны всех застав врасплох.
Он запел и пела вместе с ним душа,
А народ замолк, и слушал чуть дыша.
«Помню я младым и глупым парнем был,
Но весёлым, развесёлым всё же слыл,
У меня тогда, у добра молодца,
На пригляде была девица-краса.
Ах, краса, краса, краса, красавица-душа.
Не найти другой такой, как хороша.
Ради глаз её небесной синевы,
Пренебрёг я даже рокотом молвы.
Я к ней в горницу под вечер заходил,
Злато-серебро без счёта ей дарил,
Мёда крепкого стоялого она,
Наливала, подливала для меня.
Ах, краса, краса, краса, красавица-душа.
Не найти другой такой, как хороша.
Ради глаз её небесной синевы,
Пренебрёг я даже рокотом молвы.
Я во гусли ей частенечко играл,
Красну деву той игрою забавлял,
А она мне улыбалась завсегда,
Говорила, что её надёжа я.
Ах, краса, краса, краса, красавица-душа.
Не найти другой такой, как хороша.
Ради глаз её небесной синевы,
Пренебрёг я даже рокотом молвы.
А теперь, когда закончилась казна,
Злата нет, и нету больше серебра.
Позабыла та красавица меня.
На запор свои закрыла ворота.
Ах, краса, краса, краса, красавица-душа.
Не найти другой такой, как хороша.
Ради глаз её небесной синевы,
Пренебрёг я даже рокотом молвы,
У-у-вы, та-да-ри-да-та-да-та-да-ри-да-та
Та-да-ри-да-та-да-ри-да-та-да-та…»
«Ах, порадовал ты песней всех гостей,
Только хочется, чего б повеселей.
Чтобы она с собой не просто повела,
А и в пляс с скамеек разом сорвала…»
«Что-то в горле больно сухо у меня,
Мне бы чарочку да сладкого винца,
Мне б стоялого, да крепкого медку,
Чтобы прыти было больше каблуку».
И опять подёрнул струночки свои,
И опять забыли все про пироги,
Только чары наливают, пополней,
Да за Князя, за младых, да за гостей…
«Вечереет, потянуло от реки,
Добры молодцы зажгли ужо костры.
Без хмельного, без душистого питья,
Зачерствеет, занедужится душа.
Будем бражку ноне пить, пить, пить,
Красных девушек любить, любить.
Эх, бражка моя, подсычёная,
Сверху мёдом, да стоялым,
Подмоло-о-жен-на-я.
Да-да……..
Оплетает весь плетень душистый хмель,
Девки красные вплели в косу кудель.
Без хмельного, без душистого питья,
Зачерствеет, занедужится душа.
Будем бражку ноне пить, пить, пить.
Красных девушек любить, любить.
Эх, бражка моя, подсычёная,
Сверху мёдом, да стоялым,
Подмоло-о-жен-на-я.
Да-да……..
За околицей синеет в поле лён,
В огороде почернел, гляди паслён.
Буду бражку ноне пить, пить, пить,
Красных девушек любить, любить.
Эх, бражка моя, подсычёная,
Сверху мёдом, да стоялым,
Подмоло-о-жен-на-я.
Да-да……..
Без хмельного, без душистого питья,
Зачерствеет, занедужится душа.
Будем бражку ноне пить, пить, пить.
Красных девушек любить, любить.
Эх, бражка моя, подсычёная,
Сверху мёдом, да стоялым,
Подмоло-о-жен-на-я.
Да-да……..
Кому чару сладку пить, пить, пить,
Тому девушек, любить, да эх, любить
Да… Да.»
«Ах, порадовал меня ты, скоморошина,
Милость княжия тобой уже испрошена,
Выбирай любое место для себя,
Тут хоромы почитай, а не изба».
«Благодарствую за милость, за твою,
Я, конечно, поиграю, попою,
А позволь-ка чару полну поднести,
Той, которой быть положено в чести».
С белой ручки он свой перстень злат снимал,
Чару полную, доверху наливал,
И в ту чару опустив своё кольцо,
Он подал и тихо вымолвил словцо.
«Выпей-ка чарочку, выпей, душа,
Выпей до донышка не оплошай,
Счастье как водится на самом дне,
Коль не упустишь, поймёшь что важней».
Выпита чара, сомкнуты уста,
Пальцы приняли дар молодца.
Очи с тревогой его узнают,
Чувствует сердце свободу от пут.
«Князь, стольно – Киевский, вот же мой муж,
А то, что здесь было – немедля порушь.
Меня уверяли, с тобой все округ,
А вот он – Единственный, преданный друг.
Всё, что не делалось – ложь и обман,
Муж возвернулся, хоть был и не зван»,
И величаво, как должно, она,
К мужу подходит строга и бледна.
Ну, а Добрынюшка ей: «Ты погодь,
Я всё улажу, видит, Господь».
Кудри Олёшки зажав в кулаке,
«Братца» он учит накоротке.
Тот уж и стонет, и ноет взахлёб,
Будто не воин, а глупый холоп.
И на карачках, торопится прочь,
«Боком выходит Микулина дочь».
«Что же, надёжа, Владимир, наш князь,
Воля твоя боле мне не указ.
Я всё исполнил: Невежу прогнал,
И в благодарность обиду сыскал.
Значит, покуда, я воевать,
Олёшка любезну мою ублажать?..
Нет, не годится…, подход не хорош,
На свято место другого найдёшь.
Хватит, пожалуй, стояла вина,
Чарочка выпита мною до дна.
Что ж, господарь, мы уходим, прости,
И за укоры мои не взыщи.
Там, во Рязани, на вольных хлебах,
Мы позабудем о стольных делах».
«Что ж ты во праве, своё отслужил,
Ну, а насильно, не будешь и мил,
Жаль, что расстаться приходит пора,
Сам прогоняешь себя от двора.
Но на прощанье, за службу твою,
Шубой своей я тебя одарю».
И музыкантам махнул, мол, играть,
Видно опять снизошла благодать.
Всё образумится, новый герой,
Вместо Добрыни придёт вскоре в строй.
* * *
Иллюстрация:
картина Андрея Шишкина "Купало и Кострома"