Часть 1.
В гостях Катюша старалась вести себя правильно. Вот и сейчас, когда взрослые указывали на ту или иную наклейку на холодильнике, она добросовестно вспоминала.
– А это что такое?
– Черепаха…
– А это кто у нас тут такой?
– Алладин…
– Тааак, а это?
На очередной картинке красовался олень. Вдруг её детский мозг выбросил в сознание какой-то мимолётный семейный эпизод, и Катя с уверенностью выдала:
– Папа.
/ Только поэтому /
Было весело и интересно. Родители так и говорили: «У нас в семье демократия.» И говорили это гордо. Это потом, потом мама скажет: «Рррразвели с тобой… демократию!». А пока – гордо.
Были дни (обычные для 90-х), когда нечем было платить за детский сад, и Катю оставляли дома одну. Удивительно сколько новых интересных занятий можно вдруг найти в привычной обстановке. Зимним, холодным днем она решила пойти гулять. Сама. А это ведь целое приключение. К нему необходимо подготовиться. И она подготовилась. Нашла ужасные белые колготки, но они были капроновые и потому – изумительно, удивительно прекрасные. Юбку решила не надевать – будут вроде бы как лосины. Колготки, ботинки, куртка нараспашку. Дверь оставила открытой. У лифта её опередил соседский мальчик Витя.
– Придержи!, – и, гордая от своей самостоятельности, влетела в лифт.
– Ты куда это?
– Гулять. Сама. – сказала и ждет: то ли одобрения, то ли удивления.
Витя оглядел её сверху вниз и по-детски искренне, а потому совершенно беззлобно, заметил:
– Оделась бы поприличней…
– Сойдёт! – но как ни крути – а удар ниже пояса. А она-то как оделась?!
Гулять первый раз самой было захватывающе. Только от качели-вертушки мерзли руки. С третьего этажа соседка кричала, чтоб заходила домой. Но Катя-то была уже взрослая. Она ЗНАЛА нужные слова. Потом руки совсем замерзли, и пришлось идти домой. А соседка не унималась, и Катя нашла единственно верный с её точки зрения аргумент:
– Вы мне не мама! – и захлопнула перед тётей Аленой дверь.
Потом, конечно, получила. И за то, что легко оделась, и за открытую дверь, и за нужные слова, и за тётю Алёну. Справедливо. И это еще можно было пережить, но другое цепляло до глубины души. «Тетя Алёна кричала, кричала…Конечно: как только пообещала родителям рассказать, так ты сразу домой побежала…» Да что ж такое. Какая тетя Алена?! У Кати же руки замёрзли, руки! И только поэтому она пошла домой.
/ Невероятная тайна мироздания /
В общем, жить ей нравилось. Особенно, когда рано утром вставать не в садик, а на электричку – и к бабушке. У бабушки на кухне – розовая жестяная коробочка, в ней конфеты. Бабушка работает на кондитерской фабрике. У бабушки собака Кукла. У Куклы – добрые глаза.
Хорошо ехать в электричке и разговаривать с папой. Папа знал всё. Даже про звезды. Даже что такое запах. Даже – здесь папин авторитет взметнулся до небес – про… молекулы. Одного папа никак не мог объяснить. Почему в окне движущейся электрички провода, что натянуты между столбами, то поднимаются, то опускаются. Вот это действительно было проблемой. Это мучило и не давало покоя. Это было серьёзно.
Была в её жизни еще одна – совершенно не разрешимая – очень важная проблема. Однажды в папиных инструментах она нашла сверло. Вот это-то сверло совершенно вынесло ей мозг. Сверло спиральное. Если крутить его в руках, то вопрос: КУДА деваются полосочки?! Они уходят в никуда, и берутся из ниоткуда. Она внимательно и усердно следила за бороздками, но… они всё равно исчезали в никуда! Что она только не делала. Даже пыталась «подловить» их: вертела сверло в руках, не глядя на него, потом резко переводила взгляд. Но они были хитрые, подлецы. Всегда успевали. Об этой страшной тайне Катя не рассказывала даже папе. Она была уверена: тут кроется что-то… этакое. И если Катя разгадает эту тайну, то она просто перевернёт мир. Ох, уж это сверло…
Еще папа как-то невнятно объяснил, откуда берутся дети. Но об этом она узнает потом. Когда повзрослеет. И о проводах, и тайну спирали разгадает. И в тот самый момент, когда она это поймет, ей захочется всё вернуть назад.
/ Невкусная каша /
В садике с Катей проблем не было: не плакала, игралась с детьми, ела хорошо – даже очень. Так хорошо, что однажды воспитательница не выдержала, и ка-а-а-к хлопнет перед Катей большущую миску с горой каши: «Ешь. Тебе же всё мало!» Столько каши – это, конечно, прекрасно. Но Катя смутно почувствовала подвох. «Странно», – подумалось ей. И каша от чего-то казалась невкусной. В чём же дело?..
/ Жёлтая калитка /
Но это потом. А сейчас… Наверное, вот сейчас – первый шаг к взрослению. Это было чувство невероятной тоски. Ведь перед тем, как они с мамой переехали жить к бабушке (другой, не той у которой на кухне розовая коробочка), она целый день играла с Витей и… не знала, что вечером она уедет от папы. Ей не сказали – думали, так будет лучше. (Хотя, впрочем, так и было). Если бы она знала – она бы ни на шаг не отходила от него весь тот длинный день. Вспоминала, как играли с Витей в прятки, наряжали пса Ваську в невесту и смеялись, и было весело. «Если бы я знала». Почему-то это было очень важно. И очень ужасно.
Теперь они с мамой живут у бабушки. Но и здесь были свои радости и тайны. Любой ребенок найдет их где угодно. Эту способность она постарается сохранить и уже повзрослев. Конечно, потом, в будущем для этого нужны будут немалые усилия. Но пока ей это даётся легко. Вот, к примеру, зал. Одно это слово уже дышит прохладой и тайнами. Это была большая (для ребенка просто громадная) уже нежилая комната. С большими окнами, с местами проваленным полом, она вся была забита хламом. Как шкаф из «Хроники Нарнии». Большая-пребольшая люстра пылится на полу. Она казалось сказочной. И если к волосам прицепить кусок ненужной гардины, то Катя будет принцесса с длинными волосами. Да, принцесса. А без люстры не вышло бы. Спасибо ей.
И куча-куча всего интересного. Особенно – пылинки в лучах солнца, они поднимались, если изо всех сил хлопнуть книгой об пол. Там, В ЗАЛЕ, что-то творилось со временем: оно то ли сжималось, то ли бежало слишком быстро. И когда она выходила из прохладного зала в жаркий, нагретый летом коридор, ей казалось, что там – и тут два разных мира. И это тоже было интересно: туда-сюда. И день был коротким и невероятно длинным.
С горем пополам, с кнутом и пряником Катя училась читать. Бабушка, учительница языка и литературы чем-то напоминала генерала. И после занятий чтением Катя отводила душу, отчаянно строя бабушке рожи через стену своей комнаты. Да, теперь у неё была своя комната – называлась «детская». Очень светлая, с пошарпанными окнами. К одному из них Катя прилипала каждое воскресенье: там должен был появиться папа. А потом уйти. И больше уже никогда она не испытывала чувства более тоскливого чем, то, когда вечерело, и нужно было прощаться, и папа наигранно весело махал рукой и закрывал калитку. И оборачивался, и снова махал рукой. Будут события гораздо хуже и серьёзнее, будет временами тяжелее и больнее, но тоскливее – никогда.
/ Несправедливость /
В садике было сносно, и даже весело. До жути донимало только одно обстоятельство. Обстоятельство звали Соней. У Сони – три огромных преимущества. Во-первых, плетённая корзинка. У Кати тоже была, но пластмассовая и дурацкая. А у Сони – как из мультика. Да. Во-вторых, Соня носила очки и от близорукости то и дело прищуривалась. Ну страсть, до чего умный, благородный взгляд! Катя часами репетировала перед зеркалом. Но (что ты будешь делать!) – всё равно не так, как у Сони. И третье. Самое важное. У Сони шла носом кровь… «Ах, Соня! Ох, у Сонечки опять идёт кровь! Ой-йой, ай-я-яй!» А Катя всё вытирала нос и с надеждой смотрела на свои пальцы. Потом – в небо. Ну почему, почему у Кати не идёт кровь?!
/ Исследователи /
А однажды в садике произошёл случай, который на целый день сплотил всех ребят. Мальчик из яслей укакался. Причём умудрился сделать это прям посреди асфальтной дорожки. Но дело не в мальчике. А в том, что он после себя оставил – так сказать, след в истории. На след тот час слетелись мухи. И чинно – даже заворожено – собрались дети.
¬– Знаете, а говорят, они его…ну, это… едят.
– Да ну… правда?!
– А давайте позже посмотрим.
– Давайте.
Через время пришли.
– Слушайте… А и правда.
– Ничего себе…фу.
– Ужас.
Не каждый день случаются такие открытия. «Давайте потом опять глянем». И тут как назло: «Строимся по парам! Кушать – и тихий час» Какой тихий час! Да как вообще можно спать! Но что поделаешь – взрослым не понять, они какие-то пропащие люди. И уже когда дети лежали в своих кроватках, и в комнате было тихо, а воспитательница читала журнал – всем как-то не спалось. Оно и ясно – как же оно там?
Такой день. И к слову «день» логически можно было бы добавить эпитет – но нет. День был не такой.
/ Вечером.../
Кто-то принёс в садик сетку для овощей. Повертели в руках. Кате пришла в голову гениальная мысль. Если надеть сетку на голову, получится слон. Не отличишь. И раз уж идея пришла в голову Кате, то, извините, слоном будет она. Катя была хорошим слоном. Только немного странным. Она бегала за детьми с сеткой на голове и орала страшным голосом. Было весело. И только позже Катя заметила в сторонке воспитательницу, которая поджав губы, вертела пальцем у виска. А Кате какое до этого дело? Ведь сегодня вечером её заберут из садика, и они поедут в гости к тете Любе. Вот так – прекрасный, радостный день. И дело не в сетке и не в слоне. Ведь вечером…когда её заберут…
/ Весы /
Первый класс. В нём пятнадцать ребят – еще искренних, еще простых и открытых. Нет, совсем не ангелов – просто пятнадцать маленьких людей, еще не умеющих скрывать своё чёрное, не переоценивающих своё белое.
Катя сидит за одной партой с Леночкой. Это автоматически стало значить, что они дружат. Правда, сначала Катя дружила с Вовой, но однажды его стошнило прямо на парту – и Катя попросила, их рассадить. Потом она вспомнит этот случай и ей станет стыдно. Но пока границы между чёрным и белым слишком размыты – и она дружит с Леночкой. Обе лучшие ученицы в классе.
Катина бабушка, учительница украинского языка и литературы, демократию в семье, в отличие от мамы, не приветствовала, поэтому возможности учиться «средне» у Кати просто не было. Оценка «четыре» считалась позорнее «двойки». Следовательно, хорошая успеваемость – это важно, это мера. Критерий. И это еще один повод дружить с Леночкой.
Но было кое-что, слегка не укладывающееся в эту схему. Вернее, «кое-кто»: её звали Жанной. Жанна была полненькой, доброй девочкой и имела удивительную способность. Эту способность Катя называла «смеяться над дурнёй». (Позже выяснится, что у взрослых она встречается еще реже.) С другой стороны, Жанна стабильно училась на «тройки». Концы с концами не сводились: Катя хорошо знала бабушкин презрительный взгляд при виде плохой оценки. Еще, конечно же, ей не хотелось становиться дворником... и дружить с дворниками.
Было еще одно: что-то не уловимое, Катина собственная размытая «мера»; что именно – она ещё не может объяснить. К примеру, нужен тебе карандаш. С Жанной просто – подходишь к её парте и берёшь. А то еще скажет: «Подожди», – и вытащит из портфеля другой, наточенный получше. У Леночки же надо попросить. А возьмешь просто так – подожмёт губы: «Это мой карандаш. Нужно сначала спросить. И вообще-то, нужно носить свой». «Странно, – думалось Кате, – Леночка подруга, а карандаш просить сложнее.» И она уже не просила – однажды ей это даже стоило «позорной» четвёрки.
Если Жанна ест булочку, она просто протянет Кате половину, и Катя просто возьмёт, даже не сказав «спасибо». А зачем? (Она сама так же протягивает ровно половину того, что у неё есть.) Тем более перемена такая короткая, лучше не тратя времени посмеяться над дурнёй.
И они смеялись. Когда не было рядом Леночки. И не слишком много – дозированно. Просто никак не складывались в одно ярлык «троечницы» и этот весёлых смех. И карандаш... и булочки... Но против жестокой судьбы не попрешь, с Леночкой их связывало слишком многое: общая парта и «пятёрки». Потом, далеко «потом» Кате будут еще встречаться такие Жанны и Леночки – и хоть в глубине души выбор будет сделан, слишком много обстоятельств сыграют роль бабушки с поджатыми губами.
... А пока что – майское утро и Катя идёт в школу. Почти бежит – как Пятачок с воздушным шариком для Винни-Пуха. Только в её руках – букетик ландышей. Сегодня у Леночки День рождения – вот она обрадуется!
Когда Катя, весёлая и улыбающаяся, протягивает Леночке ландыши, та немного задирает брови: «Спасибо, конечно, – задумчиво и небрежно кладёт букет на парту, – но вообще-то цветы мне должны дарить мальчики», – и косится на хорошиста Серёжу. Катя смотрит на Жанну: кивнув в сторону Леночки, та крутит пальцем у виска и заливается смехом, заражая им Катю. Весы резко качнулись, концы с концами связались: Катина мера победила. Победила ту, другую, где дворники и четвёрошницы уныло бредут по жизни под презрительным взглядом отличников.
Да, Кате обидно, что Леночка не обрадовалась. Так отчего же тогда ей так радостно и легко?...
ЧАСТЬ 2.
/ Друг Ксюша /
В пятом классе Катя нашла друга. Друга Ксюшу. Они так себя и называли: друг. Подружка – это совершенно несерьёзно. Друг – весомо, основательно. Это время – сплошной ржач. В этом месте плёнке – на всех кадрах они то и делают, что ржут. И смехом это назвать никак нельзя. Смех – это как «подружка». С Ксюшей можно было творить всевозможные идиотские штуки – в школе, на улице, везде. Любая публика подойдёт. Нет, конечно, стариков и детей они не трогали. Ещё старались не шутить про Бога. Но если шутка была очень смешной, то по умолчанию считалось, что Бог поймёт. Мол, игра стоит свеч. В конце-то концов, у Него тоже есть чувство юмора, иначе откуда оно у них. Если чудили в школе, то непонятным образом где-то в проёме двери появлялась уборщица тётя Марина. А ведь свидетели иногда бывали совсем не нужны. Бежишь, бывало, с Ксюшей по пустому коридору, как страусы. Да ещё приговаривая: «Мы страусы, Ксень, надо с душой бежать, с душой!» И словно тревожное «Та-да-да-дааам!» – тётя Марина. Стоит и смотрит. (Не всё та же ли это воспитательница, что наблюдала за Катей-слоном?) Она была замечательная, эта тётя Марина. Могла матюкнуться. Поставить на место. Но вообще добрая и весёлая. «В авторитете» была у школьников.
/ И снова «только поэтому» /
С Ксюше они учились летать. Точнее, что значит «учились» – сомнений не было, они и так это могут. Просто надо было как бы… ну, вспомнить. То есть сильно поверить. А это уже сущий пустяк – дело практики. А она выглядела так: Катя ложилась на край дивана, Ксюша стояла рядом на коленях. Пауза (подготовка). Катя готова к полёту: Ксюша вытягивает руки, чтобы (естественно, на первый случай) поддержать ту, которая почти сразу же должна воспарить в воздухе. Таааак… еще немного, еще… Всё! Полетела! Руки не выдерживают тяжести, Катя с грохотом падает на пол.
«…Просто мы плохо верили, Кать.»
/ Долой режим /
Видимо, они рано повзрослели и на проявления у одноклассников «взрослости» реагировали смехом – диким и громким – так, что оборачивался весь класс. Слава «слегка чёкнутых» им нравилась, они гордились. Девочки стараются нравиться мальчикам. Те, в свою очередь, скрывая неловкость, отвечают грубостью. Массовый психоз усиливается с появлением в учебнике биологии раздела «Анатомия человека». И в этом противостоянии пестиков и тычинок, сперматозоидов и яйцеклеток, в этой игре во взрослость можно… просто не участвовать! Да можно творить, что хочешь! Можно, к примеру, нарисовать жизнерадостного червяка и вставить в табличку на кабинете директора. Конечно, во избежание недоразумений, они так и подписали: «Директор».
Можно представить 70-летнего Ивана Ивановича голым. Опять же, можно перед входом в школу написать огромными буквами «МАКАРЕВИЧ – МОЙ МУЖИК». Или вот, к примеру, выпал снег. Во дворе разыгрывается «сценка». Катя стоит под деревом, Ксюша дёргает ветку – снег сыплется большими комками. Она резко и элегантно раскрывает над Катей зонтик со словами «Милая дама! Я вижу вам нужна помощь!» Дикий смех. Занавес. И так раз двадцать.
Были, конечно, и перегибы. Быть не такими, как все – чувство захватывающее и от высмеивания «взрослости» сверстников оно (чувство) позарилось и на темы посерьёзнее. Поскольку шутить над Богом старались только в случае крайней необходимости, то над Сатаной – можно, поскольку тот по умолчанию слабее Бога, ну а с ним-то они в ладах. Следовательно, украдкой написать на доске «Горите вы все в аду» – и наблюдать, что будет дальше – ещё смешнее, поскольку – смелее, чем, допустим, директор-червяк. А раз и в этой сфере всё можно, то – понеслась, и на вопрос Ивана Ивановича, почему Ксюша, такая хорошая девочка, в этой четверти съехала по истории – может, конечно, ей не нравится предмет? (тут Иван Иванович планировал иронию), Ксюша отвечает: «Да нет, Иван Иванович. Это потому, что вы чёрт» – и уходит.
Вели себя демонстративно по-детски, но (Бог хранил) желания обидеть не возникало никогда (про Ивана Ивановича позже всё осознали и раскаялись). Это была единственная, но нерушимая граница, до которой можно было дурачиться. По очереди садились за парту с Настей Толмачёвой, с которой никто не дружил и над ней смеялись. Помогали незнакомой бабушке по дому. Правда, до тех пор, пока бабушка не обвинила их в краже какого-то золота. Но ничего – не разозлились. Обиделись, но не разозлились.
Потом в класс пришла Настя – и дурачество и счастье усилилось раз в пять. Они смеялись над одноклассниками, над важными взрослыми, над собой. День за днём они вытаскивали счастливый билет. Да, им очень, очень крупно повезло.
/ Зеркало /
Повезло (это Катя тоже поймет потом) с первой и – конечно же! – безответной любовью. Александр Евгеньевич, школьный библиотекарь, студент-заочник научил её многому. Ну, как сказать, научил. Учил не настоящий человек, а тот Александр Евгеньевич, который жил у неё в голове. Катя краснела, роняла предметы, говорила чушь и искала в его словах Знаки. Да-а-а-а... знаки... Вот, к примеру один. Он останавливает её в коридоре, не давая проходу: «Ткачёва, ты знаешь, какой сегодня праздник?». «Нет». «Узнаешь – зайдешь в библиотеку». Между делом Катя спрашивает учительницу. «Как?!, – с ужасом отвечает та, – ты не знаешь? Сегодня большой праздник – Вера, Надежда, Любовь.»
В школьном туалете Катя и Ксюша почти рыдают от счастья – ведь это же явный знак. Бесконечно долго тянутся уроки, но вот Катя открывает дверь библиотеки. Александр Евгеньевич, улыбаясь, смотрит из-под своих умопомрачительных, невероятно чудно-прекрасных очков: «Узнала?». (Ну наконец-то!) «Да, узнала. Вера, Надежда, Любовь.» Тот смеётся: «Сегодня, Ткачёва, Всеукраинский День Библиотек». Крах. Полный провал и двадцать исписанных страниц в дневнике.
Катя страдала безмерно. Она часами гуляла в парке, писала стихи, упивалась музыкой (а вот за музыку спасибо реальному Александру Евгеньевичу), если не было мамы, просиживала ночь напролёт в тёмной квартире, слушала «Пикник». Писала дневник, тщательно копалась в себе, не давая себе спуску. И докопалась-таки. Открыла свою первую Америку: желание быть с тем, кого любишь – эгоизм, настоящая любовь...ничего не требует! Вот это да... И она изо всех сил желала добра, молилась, мысленно оберегала – в общем, старалась любить по-настоящему. Правда, получалось плохо: быть все равно хотелось. Совесть, детская тяга к прекрасному, все, что было лучшего у неё в голове – учило её каждый день. Осознать, что всё это ты, что всё лучшее внутри – нужна бы взрослая смелость и мудрость. Пока ей 14 – пока пусть так. Пусть будет мифический Александр Евгеньевич с короной на голове из всего самого-самого, что может быть в человеке. Как бы ни выглядел этот вечный компас, в каком бы образе ни представал он, в конце концов важно – движенье.
Это потом, потом в 20 лет она узнает настоящего Сашу Коваленко – и его (её?) корона упадет и с грохотом покатится. Но к тому времени какая-то часть пути будет пройдена, а компас перемещен во внутрь. И вот он, реальный человек, и у него свой компас, и в той точке времени, когда они снова встретятся, их пути уже несколько лет как – идут в разные стороны. Да, что-то уже будет за плечами – и хватит ума не идти по чужой дороге, хватит мудрости не перетягивать на свою. Каждый прекрасен на своём месте, когда наконец нашёл его.
И как бы ни путались нити дорог, как бы ни казалось, что направлений, как и людей много, а все один клубок, он опутывает Землю, тянется невидимой нитью через наши души. И только здесь, в чувстве своей дороги мы едины. Так пусть же настоящий Саша Коваленко идет, пусть настоящая Катя идёт. И помоги нам Бог всем оставаться на своих местах!
Часть 3.
/ Работа точкой /
Потом началась война в её стране. Самая глупая, самая некрасивая и злая – гражданская. И пусть корни её, быть может, далеко за пределами этой страны, но суть: страна затрещала по шву (то ли плохо пришитый край, то ли систематически надрываемый) – и разлетелась на две части. И в какой же из них оказалась Катя? Мозгами – с желтым полем пшеницы и голубым небом. Душой – в обеих. Для обеих она была в доску своей в понимании правды – той, которая у каждого своя. Определённое окружение и обстоятельства, слабая воля и неразвитый мозг – тоже правда. И здесь можно понять всех. Она понимала. Но когда своя правда даёт волю тёмным проявлениям души, когда чужие грехи разрешают ненавидеть и самозабвенно грешить самому, когда в борьбе за свет уже не видно света – вот тут приходилось быть чужой даже для своих (для них-то в первую очередь). Ни там ни тут – и со всеми. Вначале было сложно. Если представить две образовавшиеся части страны, как знак Инь-Ян, то Катя делала так: скажем, разговор с белыми. И она становилась белой. Не надевая белую одежду, а именно становилась белой – а потом «бац»: с тыла, когда никто не ждал становилась маленькой чёрной точкой. Ей хотелось сбить с толку – так, чтоб из этого вышел толк. Чтобы они, оставаясь в своей правде, не предавая её – но взглянули сверху. Чтобы в борьбе за свет хотя бы помнить, что это такое. Потом – совсем уже скоро всё станет яснее и проще. Но всё-таки это потом, а пока ведется глупая, но искренняя работа в чёрно-белом мире. Выглядело это так.
/ Разговоры №1 /
– Я, нахуй ****ь, к ним в дом с оружием не врывался. Захотели бы в свою сраную Польшу отделиться – пуздуйте, пожалуйста, род-не-нь-кие! – Леша, как Ленин в светлое будущее, указывает направление, куда нужно ****овать. – Извини меня, Майдан – это ведь переворот. А Донбасс кто-то спросил, а? Алллё, ребята. – Протирая перед глазами невидимое окно – Еще есть Восток. Ну они же первые начали переворот – они ведь первые!
– Подожди. Я вот тоже с Донбасса. А моё мнение, Донбасс, ты спросил? Я вот не хочу отделяться. И в нашем городе – как ни крути, но ты первый взял оружие. И с какого-то перепуга посмотрел на меня, как на врага. А я ведь Донбасс.
– Не, ну ты нормальная. Фиг с тобой, живи. – Смеётся.
– Кланяюсь тебе в ноги. – Катя начинает нервничать всерьёз, немного краснеет и теряет холодность работающего точкой, но успокаивается и продолжает, – И за то, что мне пришлось спаковать чемоданы, уехать из родного города и тыняться теперь неизвестно где и как – тоже спасибо.
– Спасибо скажи своим упырям с Майдана.
– Ну почему ж моим, Лёха! Я тоже не прусь от того, что они сделали. Ну, дураки они. Добрыми намерениями... Поменяли шило на мыло, а столько крови. Тебе нравится, мне – тоже. Но смысл затевать еще одну войну? А если затеяли – то уж несите ответственность за последствия. Хотя... с ответственностью у обеих сторон как-то... незаладилось.
– Потому, что я, – Лёша тычет себя в грудь, – у власти этих фашистов видеть не хочу. Вот мы решили тихо-мирно отделиться.
– Тихо-мирно.
– Ну. – И обиженным тоном с примесью негодования – Но они ж, б...дь, взяли в руки оружие и пришли сюда! – Леша беспомощно разводит руками.
– А ты как хотел?
– Да ПРОСТО, чтоб они отъебались – и всё!
– Так они ж фашисты. – Катя смеётся – «Нате, дорогие ребятушки, забирайте ваш Донбасс – пока- покаааа! Звоните-пишите. Чмоки-чмоки». Так что ли?
Лёша щелчком выбрасывает окурок.
– Да ну, тебя, хитрожопая ты какая-то.
Оба смеются. Потом молчат.
– Слушай, Алексей. Есть вопрос – серьёзный. Ответишь?
– Валяй.
– Представь. Допустим Донбасс отошёл к России. Всё пучком: Америка села на жопу, колбаса по 2.50, Ленин воскрес... пионеры бегают...
– Та-а-ак. Короче.
– Проходит лет 10. И тут в Росии переворот. Не поверишь – фашисты!
– Ну и?
– Внимание вопрос и сектор приз на барабане! Ты надумал, к кому тогда вы будете отделяться? Может, сразу, к Африке – там, ну, бананы...
¬– Да пошла ты!
/ Разговоры № 2 /
Сергей сидит на подоконнике. Скрестив руки на груди и поджав губы он недоумённо смотрит на улицу. Через какое-то время резко поворачивается.
– Ну, ладно, которые чемодан-вокзал-Россия. Скатертью дорога. Но сепаров же – стрелять к чертям.
– Ну почему сразу расстреливать? Допустим. В плен и строить дороги. Невозможно, но было бы идеально – да?
– Нет. Сегодня Донбасс – завтра что? У них же мозга нет! Ты видела кто там вообще среди них?
– Я как бы оттуда.
– Вот-вот.
– Я теоретически. Ты делаешь своё дело. Страну нужно оставить целой, как это ни... ни страшно. Но зачем ненавидеть?
– А как? Добренькая, блин, сильно.
– Да причем. Сам же говоришь – мозга нет. Кто-то запуган. Кто-то насмотрелся русских новостей. Ну вот ты согласен, что Донбасс – это Украина?
– Ну и что.
– Так выходит, ты страну свою ненавидишь, а?
– Такое уже городишь. Дебилов я ненавижу, а к нормальным нормально и отношусь.
– Ну вот чем мы тогда качественно – качественно – отличаемся от них? «Український дух... наші цінності...». В чём они – в ненависти к своим врагам? В беготне с флагом? И всё? В чём мы, ёлки-палки украинцы – и что мы защищаем тогда?
– Страну, блин – «что»! В чём дух? Историю почитай. В непокорности. Козаков сам царь боялся, которого – кстати – русские всю жизнь в жопу целовали. Вот и сейчас никакая Россия с их пугалом Путиным нас не нагнет.
– Ой, мы сами себя больше нагибаем. Уже двадцать четыре года никто не гнет, а мы всё кричим об этом. Все нас прям пригноблюють. Кстати. Донбасс-то точно Украина. У нас мышление одинаковое.
– Идентичное. Я прям уже побежал отделяться. В чём оно, нахрен, одинаковое?
– Вот мы – вечно пригноблені по жизни. Бегаем и орём, тыкаем этого бедного Шевченко в каждую бочку – пишаємося. Только ущербный кричит о том, что он не ущербный. Ты говоришь: «нас никакой Путин не нагнёт», а они – «никакой Киев»... Это родство!
– Спасибо, конечно, за ущербного. Но бред ты говоришь полный. Не я страну дерибанить начал. Не я – они сами это затеяли.
Катя, вспоминая разговоры №1:
– Где-то я уже это слышала.
– Чего?
– Да так, ничего.
/ Катя увольняется /
А потом вдруг всё стало проще. Всё-то и нужно было осознать, что она, Катя – не Исус Христос. Что нести свет невозможно – можно только не тушить его в других. Работа цветом в знаке Инь-Янь не её ума дело: в ней самой полно густо закрашенных областей, где пора ставить точки. И она оставила разговоры №1 и №2, покончила с моралями и лекциями. Но против разговоров №3 она и по сей день не имеет ничего против.
Разговор № 3
– Итак, ребята. У нас образовалась замечательная компания – так сказать, сборная страны. Ваш верный слуга фашист Саша – аплодисменты, – сочувствующий сепаратистам Макс, – тот авторитетно кивает головой и снова аплодисменты, – и Катя... не пойми, блин кто.
– Я фашист, сочувствующий сепаратистам.
– И вашим и нашим, на два фронта?
– Нет, я фашист. Но сочувствующий.
– Кому?
– Всем.
Женя делает хлопок ладонями:
– Ладушки. За нас! Погнали.
...В скором времени все соглашаются, что радио «Рокс» порядочно надоело.
– Я, как сочувствующий сами знаете кому, предлагаю «Агату Кристи».
– Я просто, – Саша поднимает указательный палец вверх, – просто – предлагаю «Океан Эльзы».
– Я «Pink Floyd».
– Ой, нет, Кать, извини, но давай сегодня без упадничества.
– Ну, что тогда. «Битлз?»
– Да ну в сраку.
– Могу предложить «Казачий круг»
– И вот тут-то, – Саша хлопает рукой по столу, – исторический момент: фашист и сепаратист объединяются против общаго врага. Да, Макс?
– Ага. Не гони своих дедов с бубенцами.
– С бубнами, дурачина.
– Все равно хрень.
– Пикник?
Саша поднимает на Катю испуганный взгляд:
– Да мы ж здохнем тут все. От избытка оптимизма, – вдруг Саша ударяет Женю в плечо, – Ребятушки! «Аквариум».
– Тоооочно!
За компьютером Саша делает плейлист из любимых песен. (Сказать бы «лучших», но есть разве худшие?). Женя режет колбасу, Катя ушла в телефон.
– Да бросай ты его к чертям собачим.
– Угу. – Катя кладет трубку в сторону. – Вот не пойму я – ну чего они со своим Союзом. Попытались. Повеселились, поржали – и харош! Ну оно ж мёртвое.
Саша поднимает вверх указательный палец, не отрываясь от компьютера:
– Мёртвые пиндосы не спят.
Аккуратно раскладывая колбасу по тарелке, Женя рассуждает:
– Ну, для Солженицыных, может, и пиндосы. А для моей бабушки – и твоей небось тоже – рай. – пожимамя плечами, – кому как.
Катя смеётся:
– Вопрос кто ты: Солженицын или бабушка.
– Угу. А буддистам вообще посрать.
– Беда тогда с бабушками буддистами. – Женя откидывается на спинку стула. потирая руки, – Всё! Есть.
Время течёт расслабленно, и, как во всех кухонных посиделках старых друзей, наступает момент, когда каждый задумывается о своём. Особенно если ночь и играет «Аквариум». Саша скрестил руки на груди, Женя вертит в руках зажигалку, Катя гладит кота. Каждый – о своём. Но, блуждая в мыслях, взгляд всех троих остановился и замер в одной точке – в центре стола. Так и сидели минуты две – тихо, плавно... Плавно играет песня БГ «Ещё один раз». Кто-то молча шевелит губами в такт словам, Катя тоже: «Пахнет застарелой..., – и вслух:
– Пи*дой!
Общая точка отпускает взгляды – громкий смех.
– Действительно. Чего сидим-то?
Раздаётся «пум» открывания бутылки. Вдруг взгляд у Саши становится туманным, он начинает медленно сжимать рюмку. Женя ее забирает, Саша не противится.
– Эй, дядька, что с тобой?
Сквозь зубы, тяжело выдавливая слова, Саша отвечает:
– Они у меня... они у меня вот тут! – он сильно стучит кулаком по лбу, – Их было трое и они у меня – вот тут!
Женя молчит.
– Да ты чего. Это война – это... всегда тяжело. – Кате сложно подбирать слова.
– Они мне снятся. И я считал. Каждый день – кроме сегодня, а сейчас... вспомнил. Двоих – сорок дней назад, третьего – девять.
Тяжело вздыхает Женя, Катя ставит рюмку на стол. Все трое как по команде, молча поднимаются из-за стола. Такие поминки. Фашист, сочувствующий сепаратистам и фашист-сочувствующий. Поминая убитых одним из них людей, так и стояли, пока доигрывала песня БГ «Еще один раз».
Сели. Саша уронил тяжёлую голову на руки:
– Врубите мне «Никиту Рязанского». Срочно.
Сделали. Заварили кофе.
– Я не отказываюсь ни от чего. Закончится отпуск – пойду опять. Это нужно, это правильно. Но.., – он кладет чайную ложку в сторону, руки – в замок и продолжает шёпотом, – шел-то я убивать врагов, которых ненавижу, а убил... просто незнакомых людей! ... Такие дела, ребята. С какой стороны смотреть? Жить с какой стороны?
– С обеих, Сань. С обеих.
– Разорваться мне, блять, что ли? Сидеть, сложа руки, когда отдирают кусок твоей страны из-за того, что видите ли жалосливый? Или вот так, как сейчас потом? Правда в том, чтобы делать своё дело. Но истина, – тычет рукой в грудь, – истина-то здесь! Вот умный он, блин... «Возлюби врагов своих»...
– Так ты возлюби.
– Кать, ты чё – дура? Любить и убивать?!
– Да, но... да. Как чемодан с двойным дном – взял и пошёл. Вот как получается... убивать, когда нужно – правда, а любить всегда – истина. Не нужно выбирать, но нужно быть сильным, чтоб нести и то и другое.
Женя наполняет рюмки:
– Или хотя бы не ненавидеть.
– Ты, блин! Сидишь себе тут тихонько – и сиди! Я не пойму – ты идиот блаженый, или трус?!
Наклонившись, Женя хватает его за шею, они стукаются лбами.
– Сань... брат, ты чего?
– Прости.
– Прощу.
Тишина. Катя в стороне тихо начинает напевать:
– Ла-ла-ла-ла-ла, Пути...
Общий смех не даёт ей допеть фразу – а она и не собиралась.
И смех этот не заливистый, не весёлый. Так смеются на войне. Так смеются в горе, ударяя шапкой об землю. Такой смех – звук боли, выливающейся наружу.
Женя смотрит на Сашу. На Катю – и снова на Сашу, улыбается.
– Ничего не понимаю. Вроде бы женщина. Более того – блондинка. А вот глядишь и не совсем дура. Вот как так?
Катя смеётся:
– Так чемодан же, Жень. Двойное дно.
– Точно. Ты права. Выпьем же за чемодан. Хотя, – он поднимает ладонь вверх, делая останавливающий жест, – кому тяжело ЦЕЛЫЙ чемодан – а всем нам тут, похоже, тяжело – предлагаю разделиться. Я – за истину.
– Ой, не знаю. А я всё-таки за правду. Она хоть четко ясна и понятна. Ну, а ты, Кать, за правду или за истину?
– Я за Гагарина.
/ Не оставляй следов /
Всё говорю «потом», «потом»... А что там в этом «потом»? Ничего особенного. Учитывая, что оно никак не наступит. Как все. Университет, работа, поиски работы. Верные друзья. Потеря одного верного друга. «Потом» – расширять сознание, которое очень плавно, но стремительно быстро сузилось до границ её головы. Борьба с комплексами. С обстоятельствами. Как тихая, тупая боль – возникающий вопрос: «Да почему же борьба? Где-то же есть путь жить легко и радостно.» Едет она, к примеру, в метро и вдруг громко так подумает: «Что я здесь делаю?» и еще громче: «Что я ВООБЩЕ ****Ь здесь делаю?!». Кстати, ответ будет – он уже вот-вот придет.
«Потом» отпадут все подобные тем разговорам – не интересно.
«Потом» окажется очень неожиданным открытие, что жизнь её измеряется только наслаждением и приятными чувствами. И не очень-то придаёт ценности этой мерке тот факт, что, мол «зла-то я никому не делаю». Хорошо. А добра? Да из одной озлобленности и плохих мыслей, выплеснутых в пространство, можно бы слепить несколько полноценных убийств. С особой жестокостью.
Позже эта драгоценная мера будет найдена – единственно достойная, которой можно мерить жизнь. Да, это только сегодня – и завтра все может поменяться. Но сегодня это даёт возможность крепко стоять на ногах. Кто знает, какой будет шторм завтра – и выдержит ли эта опора. Брехт говорил: «Не оставляй следов...» И это – лучшее, что может сделать человек. Делая добро – какое самомнение думать, что ты оставил хороший след: нет, дружище, ты просто оставил всё, как есть. И я верю, что так есть.
Никогда, ничто не повод следить здесь. Можно в порыве натворить дел (Катя вот вообще Творец). Но пусть будет компас. Пусть вас, сидящих в метро или засыпающих в своих кроватях, или стоящих в очереди – где угодно, но с такой же остротой пронзит вопрос. И пусть с такой же ясностью придёт ответ. Раз и навсегда. Нет, никто не может сделать мир ни на каплю лучше – мы не боги. Пока что. Так оставим же, друзья, всё, как есть!
P.S. Я верю и знаю, что так есть.