Мы с Феней были подружками, учились в четвёртом классе. Обе – отлично. Нередко бывали друг у друга в гостях. Но, поскольку их дом стоял буквально в пятидесяти метрах от ворот городского парка, куда мы бесконечно гонялись на соревнования, я посещала Феню чаще, чем она меня. И в их, и в нашей семье было по четверо детей. С той разницей, что у них было три девочки и мальчик, а у нас поровну - две и двое. Да с ними жили дедушка с бабушкой, а в нашей семье их не было.
Дедушка Фени был молчаливым, очень полным и тяжело двигался даже с клюшкой. Бабушка, наоборот: сухонькой, лёгкой на подъём и острой на язычок. Родители Фени, как и дед, были откровенно упитанными. Мама, Раиса Исаевна, работала в ресторане буфетчицей, а папа, Аркадий Львович, высокий, красивый мужчина не работал нигде, потому что был инвалидом. У него по локоть не было правой руки.
Вся школа сгорала от зависти к Фене, её старшей сестре восьмикласснице Ане и сестрёнке - первокласснице Майке, потому что у них всегда были деньги на мороженное и газ-воду. Да ещё и одевались они лучше всех нас. Старший брат Рафаэль работал на выездной кинопередвижке, которая в колхозах и кишлаках показывала фильмы по одному разу в неделю в каждом.
Но всего завиднее было то, что, как только в городе начинался дождь, тотчас в проёме приоткрывшейся классной двери возникала узкая голова Фениной бабули Эммы. Быстро пробежав взглядом по макушкам учащихся, она картаво восклицала: «На улице льёт, а в коридорах с запасной обувью никто и в помине не ходит. У бедных детей таки нет родителей? Пусть Феня выйдет, Майку я уже обула, а Анька опять кочевряжится».
Обозлённая её пришествием, в сердцах хлопнув крышкой классной парты, Феня выходила в коридор, и уже через пару минут возвращалась в класс переобутая в резиновые ботики. Весь класс радостно смеялся, учительница улыбалась тоже, словно это была чуднАя шутка сказочницы, которая, при всём при том, никогда не надоедала. Нужно отдать должное: Лехтманы в период учёбы почти никогда не болели и школу не пропускали. Правда и жили они всего через одну улицу от неё.
Часто после занятий мы с Феней отправлялись к её маме в ресторан. Бросали на пол к стене портфели, и, усаживаясь в углу буфета с противоположной от входа стороны за ящиками с вином, затаив дыхание, наблюдали, как бесконечной чередой к прилавку подходят мужчины. Шипучей струёй из огромной бочки тётя Рая заливала им, гуляющее внутри кружек тёмно-жёлтыми всполохами, пиво. Нас они, конечно, не видели, зато мы их не только видели, но и слышали всё, что происходило в зале ресторана. От курения вся его территория была заполнена сизым дымом. За каждым столом лились и лились фронтовые воспоминания о боях, потерях, ранениях. О неведомых странах и языках. О героизме наших бойцов. О снах перед боями, странных вещих предсказаниях в них. Приметах.
Чуть высовываясь из-за крышки прилавка головой и выпучивая глаза пристально вглядываясь в еле просматриваемые за смогом лица, мы отыскивали тех, которые, не сдерживая эмоций, рыдали, и, проведя по своим волосам растопыренной пятернёй, резким движением головы откидывали пряди к затылку.
Представляя себя на их местах, мы яростно им завидовали. Это были времена! Можно было за Родину жизнь отдать. И, получив известия о героических поступках своих родных, они ежечасно гордились бы ими, а не крутили над головой поясом от бумазейного халата за смелость и находчивость своих детей. Ведь теперь всё тихо, спокойно. Жизни отдавать не за кого… В общем, пустое времяпровождение.
С противоположной от нас стороны, у входных дверей буфета за маленьким столиком днями и вечерами пропадали помощники и охранники Фениной мамы - папа и бабушка Эмма. Папа, всегда молча читая газеты, а бабушка - всегда не закрывая ни на минуту рот,
- Раиса, и что ты делаешь? – кричала она своей дочери из-за бочек,
- Ты совсем не жалеешь этих героев. Аркадий, что ты сидишь* Тебе жалко бидончика воды, чтобы товарищи не пьянели?
- Я уже долил.
- Я говорю за второй. Для них уже разницы нет. А Райка шпарит так, что всё шипит через верх. О чём вы думаете? Если захотите выдать своих девок замуж, и кто их возьмёт? Голодранцы. Анькиных я вижу за воротами каждый вечер. Вы хотите, как Ёська с улицы 20-го Партсъезда, когда он таки надул всех и сунул своих девок со старыми кроватями в Самарканд? И что… после того все евреи стали учёными и проверяют приданое за сорт, и их теперь ни за что не проведёшь.
А вчера Лолка Уразбаева показала мне купить сервизы этих проклятых немцев, так я имела думать, будто там совсем не было войны! Сервизы с такими цветами, что падает рот. И только одна цена, как бомбы над Сталинградом. Мне кажется, что наша родина им таки слишком мало всыпала. И пусть в Самарканде не думают, что вещи Рафкиной невесты я не проверю за качество лично.
- Э-эмма, да какая у Рафки невеста? Кого «их»? Рано про свадьбы говорить.
- Арка-а-адий, что рано говорить с утра, быстро переходит в поздно сказать вечером. Не успеют зенки хлопнуть.
Потом она подбегала, умилённо гладила нас по головам и угощала лепёшкой и карамельками с чаем.
От наслаждения я вся деревенела. И тут же спрашивала подругу, - Фень, а когда мы придём к твоей маме ещё?
Феня, деловито разглаживая на себе школьный фартук, ласково улыбаясь карими, чуть навыкате, большими глазами, с достоинством отвечала, что всякий раз, когда уроков будет мало, или какая-нибудь учительница заболеет.
Я страстно начинала желать, чтобы, хоть кто-нибудь из учителей, не очень сильно, но приболел, конечно только не Лидия Георгиевна. Все свои переживания я тут же выложила подруге. Для исполнения желаний одновременно загнув указательные пальцы правой руки под средние, мы с ликованием вспомнили как позавчера, когда Лидия Георгиевна получила партийный билет, весь класс с утра стоял у калитки её дома с огромными букетами цветов, ободранных нами с клумб Горкома Партии. А затем в их дворе из пиал, стаканов, кружек и ещё каких-то плошек мы пили чай с крошечными кусочком сахара и пончиками, которые прямо во дворе на мангале бесконечно пекла для нас бабушка Фрида.
На следующий день, грустно улыбнувшись, любимая наша учительница спросила, не знаем ли мы, кто вчера во дворе Горкома Партии обезобразил дворовые цветники. В один голос мы уверили её, что, во-первых, ни один человек в городе не может знать, кто вчера после захода солнца пролез в тот двор через дыру в заборе за старым тополем. А – во вторых, никто ничего не обезобразил, и она может сама посмотреть в вазах, как аккуратно срезаны все цветы и даже колючие розы.
Потом из ресторана я бежала домой и рассказывала маме, как это вкусно: чай с лепёшками и карамельками, и как жалко фронтовиков. Мама грустнела, виновато смотрела на меня и, вздохнув, требовала, чтобы я ни шастала по буфетам и ресторанам, а то она всё расскажет папе.
В конце, концов, однажды, выглядывающей из-под прилавка, там меня папа и застукал. Извинившись перед Фениными родителями, он попросил никогда больше меня сюда не пускать и, взяв мой портфель, повёл домой. Дома мама в сердцах пару раз огрела меня по спине скрученной газетой, и, обозвав «позором семьи» и «попрошайкой», отправила спать.
Ещё долгие ночи, ворочаясь в постели, я мечтала о конфетах и фронтовых рассказах. Но когда там случился страшный случай с убийством, я навсегда забыла и думать о тех посещениях. Да и Феня в буфет уже не ходила. Только младшенькая Майя ещё бегала в ресторан вместе с бабушкой, которая всем встречным знакомым, которые спрашивали «и куда это Маечка с бабушкой идё-ё-ёт?», в сердцах объясняла:
- Таки из четырёх мечтателей кто-то должен иметь профессию считать деньги.
А в один из весенних вечеров, я убедилась не только в её бесконечной любви к внукам, но и о беспредельном бесстрашии.
Как-то, учась в седьмом классе, я с сестрой и братом пошла на вечерний сеанс в кинотеатр «Звезда» смотреть новый фильм про шпионов. Мы с сестрой прогуливались около входа снаружи, а брат в вестибюле встал в очередь за билетами. Пока сестра разговаривала с подругами я подошла к одному из освещённых угловых окон первого этажа здания кинотеатра и остановилась. Не успела я за стеклом ничего толком разглядеть, как рядом оказалась бабушка Эмма. Рывком, открыв нижнюю форточку окна и повиснув тощей грудью на подоконнике, не обращая внимания на папиросный дым, запах алкоголя и изощрённый мат большого количества мужиков, она мужественно всунула голову вглубь помещения. Бабушка ещё и рта не открыла,как все, находящиеся в биллиардной в один голос заорали, - Ра-афик, иди-и домо-ой.
И хохот всех присутствующих колыхнул на окне верхние шторы.
Нужно было видеть храбрость, с какой отчаянная прародительница бильярдиста, без паузы, и как бы поддерживая игру, смеясь, вместе со всеми вкрикнула в атмосферу сизого чада, - Тебя папа зовё-ёт.
Рафик подскочил к окну и пригнулся к форточке, - Бабуля, иди домой.
- Сынок мой, оглянись, - она за уши притянула голову внука к своему лицу и громко зашептала: - Ты видишь этих людей. Завтра все они, как один, поведут тебя на станцию за обокрасть вагоны. Я бегом жду своего сыночка около дверей, через внутрь. И, знаешь, у меня сильно болят ноги.
Я тоже подскочила к окну, - Рафка, выходи. Бабушка устала.
- У-у, бабуль, да ты с подкреплением. Сейчас выйду, только партию доиграю. Я выигрываю.
- Деньги, конечно сладкое барахло, – она снова громко шептала в его ухо, - даю тебе один десяток минут их иметь, тогда захожу я.
За его спиной послышались недовольные возгласы, - Раф, ну ты где там?
- Не вздумай. У меня последний дуплет. Через пять минут я буду около вас.
И мы с бабой Эммой полетели в вестибюль к дверям биллиардной.
Даже через многие лета я вспоминала эту неугомонную старушку, любящую своих внуков, как своего Бога. Мы выросли, разъехались, и я не знаю подробностей их жизней. Знаю только, что молодёжь уехала в Ташкент. Старики переезжать отказались, и ещё годы соседи видели их счастливо сидящими вечерами у своих ворот на скамеечке.
Только баба Эмма, видно, так и не смирившись с потерей необходимости забот о своих вожделенных отпрысках, уже на слабых ногах, каждый день бегала в парк и смотрела все подряд соревнования, довольно часто и крепко вступая в разногласия с судьями. И нужно отметить, что и зрители, и болельщики, как правило, оказывались на её стороне.
Счастлив лишь тот, кто стремиться им стать…