Как-то раз был старинным монахом я,
далеко-далеко не свят.
Житие моё было аховое –
игры в бисер среди поросят.
Жизнь была добротою гола,
но подобно святому Герасиму
имел я ручного льва,
был он кротостью равен карасику.
Вековали мы неторопливо
у престола Римского Папы.
У льва были сфинксовы лапы
и соломонова грива,
а у меня – молитва.
Просто счастье для исихаста
иметь келейником льва:
зверям не нужны слова,
хотя пасть у них языкаста.
Но то ли от старости,
то ли от страсти,
то ли где-то поев отравы,
лев в долину теней отправился
и меня одного оставил.
Разрывал я
кровавы вуали,
раскрывал я
все гримуары.
Разбудил я
лощины сонные
раскрутил я
Господни законы
да на все на четыре стороны.
Из диавольского рожка
нацедил я стакан порошка.
Исхудал я, как вещие
мощи,
на которых пируют мошки.
Стали ночки
ветхи мои.
Стали мощны
грехи мои,
выгибалась моя спина.
Научили меня
алхимии
оспяная
дрянная
луна –
оспой пожранная луница –
да блудница,
плясунья-убийца
с каменистым лицом слона.
Стал я тайну свою разрешать,
стал я льва своего воскрешать,
я расчислил его симетрию
обновлённой любовью и верою.
Я размешивал кровь и глину,
чтоб окрасить его гриву.
Приходили
колы,
нули,
приносили
котлы,
кули.
Зажигали они
огни,
приносили
хмельные зелья,
Тьма стояла, как искони,
злые силы
в чаду веселья
на иконы по-волчьи выли,
по-жирафьи кривили
выи –
ведьмы, лешие, гномы, вии,
а в котлах затевали танец
жёлтый змей и червонный агнец.
Долго ждал я – но наконец
вспыхнул где-то особый огнец.
Через морок
едва-едва
замаячил мне остов
льва.
Но когда наконец
над варевом
наклонился я
и позвал его,
но когда наконец
с востока
полыхнуло львиное око,
но когда наконец
клыки
мне на рыхлую плоть легли
– извергли меня из сана,
извергли меня из сна.
С той поры я живу и мыслю,
ободряем церковной мышью,
что весь наш Содом –
лишь сон
перед явственным Божьим судом,
а может, и Суд – лишь сон,
а может и Бога нет.
Очнуться бы наконец!
Или наоборот,
упасть в пустоту лицом,
в пустоте и порок – не порок...