Безвозвратные потери

Вячеслав Пасенюк


БЕЗВОЗВРАТНЫЕ ПОТЕРИ

(Книга 2014 – 2016 годов)

1.МЕСТНЫЙ МАРТИРОЛОГ
(фантазия в стихах с побочными дополнениями
и потусторонними примечаниями)

*
Сумерничать - не умничать, с безумьем не соперничать,
Шептать себе, наушничать, как сладится - сумерничать.
Не станем откровенничать. Делиться? Всё поделено:
Подобрано под веничек и кое-где подбелено.
Дадим остынуть истинам - сукровичным, сурепчатым -
До выстрела, до истерна успеем посумерничать.
Родился ли в сорочке, но сам о том не знал, -
Я получил острочку, отсрочен мой финал.
На ниточке подвешенный, верчусь, пока верчусь,
Всё менее подверженный непослушанью чувств.
Они меня не трогают - я их не тереблю.
Издёрганные органы возьмут ли по рублю?
От катастрофы - в строфы: шептать себе, наушничать.
Из жаворонков - в совы: тэвэшничать, не умничать.
Держать себя на сворочке и всю неделю вторничать,
Обросив отговорочки, не затворясь, затворничать.

2
Бетонные хоромы подобное плодят.
Товарищи вороны ответственно глядят.

Мы стены мажем мёдом, несеянное жнём.
Они решили твёрдо: "Вот их - переживём.

Во тьме - перелетаем, на дню - переклюём,
В рывке - переиграем, в плевке - переплюём!.."

Давай учиться каркать, иначе пропадём.
Считай, что это карма, спасительный приём.

3
Голым голый, но в балаклаве,
Дабы буквами не был узнан,
Начинаєшь стучать по клаве,
Налегая отросшим пузом.

Ох, и тёмен рассвет, однако,
Стариковский умок теребя,
Ты незнамо кому, бедняга,
Всё стучишь и стучишь на себя.

4
(Местный мартиролог)

Умер кирпичный завод, умерло общежитье:
Весь его звонкий народ убрался куда подальше.

Умер клуб заводской - бильярд и библиотека:
Некто взмахнул клюкой, и разлетелись книжки.

Умер детсад, и дом, тот, трёхэтажный, напротив,
Что поставлял детей (капуста росла в огороде).

Умерло то и это, а поселение живо:
Живее своих сновидений, хотя и во снах паршиво.

Мартиролог не окончен, ведь мы с тобой ещё дышим:
Вдыхаем последствия порчи и выдыхаем сознанье.

5
Вон сосед протарахтел тележкой
Простучал состав набитый лязгом
Лист земли коснулся с самой нежной
С самой исключительною лаской
Ничего что нет следа за нами
Безымянность счастью не помеха
Ночь придёт - беззвучное цунами
Смоет тех кого догнало эхо

6
Пусть и не эта, пусть и не та -
Песенка спета, жизнь прожита.

Не для гротеска, не по уму -
Словно в отместку себе самому.

Точно в нагрузку, впридачу - к чему? -
Тусклое, грустное всё ввечеру.

И поутру мудренее не быть,
Нечем дыру в небосводе забить.

Тысячи смыслов, резонов, причин, -
Где-то присвистни, а где поперчи.

Узость просвета, ужас куста.
Песенка спета, жизнь прожита.

7
Не разбойник и не любовник,
И - уже по всему видать -
Не подвижник и не поборник,
Как бы должное ни отдавать.
Не бессребренник - что поделать,
Да и нужно ли делать что...
Столько было покрасок, побелок,
Столько лилось в моё решето!
Как я нёс его, прикрывая
От случайностей и лузги, -
А за мной размыкалась прямая
И разваливалась на куски.
Их никто подбирать не рвался -
Блеск тревожный сходил на нет.
Да и я продлевать не брался
С серым облаком тет-а-тет.
Всё казалось: сморгнуть бы слёзку,
И откроется - что и как...
Не хватило ни лоску, ни воску,
Не достало заветных врак.

8
В понедельник утром я решил:
Предрешённое теряет цену.
Дождь округу медленно прошил,
Так и не открыв - с какою целью.

Цель, причина, оправданье дня -
Вот загвоздка до потери пульса.
Высыхает, бережно дымя,
Старенький асфальт со знаком плюса.

У детей всегда своя игра:
Даже повторяясь, будет внове.
После, нетерпением горя,
Вырастут с дождём и небом вровень.

Или же останутся травой -
Неопрятной, непрямой, дворовой.
Бывших братьев назовут братвой,
Хороня на глубине метровой.

9
Туп-туп-туп
Ритм моего мозга
Задворочное бытие
В замороченном языке
Забываешь часы на столе
И всё же приходишь вовремя
Приносишь остатки разума
И высыпаешь не глядя
Заводишь себя на встречу
Но никого не встречаешь
Остатками снов ворочаєшь
Как наследственным капиталом
Туп-туп-туп
Ритм моих упований
Убывание звуков и запахов
Фон заполняемый фоном

10
Из живущих перейду в разряд неживших -
Где служивших? Что и как сложивших?
Расплылось, а после растворилось...
В чьих глазах двоилось и троилось?

Если и привиделось - не мне:
Пацану в замурзанной куртёшке,
Не рискнувшему скользнуть с подножки -
В тёмный полдень, в ясноглазой тьме.

11
С молотка уходять вещи:
Распродажа тех вещей
Завершает век зловещий.
Кто куда, а мы - в музей.

12
( Ориентиры)
- - -
Правим тощие тризны, к тем и этим заходим.
На окраине жизни - недобитый заводик.
Выдавая продукцию, будто хлёбово к завтраку,
вспоминает про турцию, про ненужную африку,
про нелепую миссию на креплениях шатких:
человечеству лысому дать надёжную шапку...
Стукотня транспортёрная до и после обеда -
чем не наша история, что погрязла в победах.
Выдыхая натужливо пар из всех сочленений,
трубопровод до ужина грезет, словно бы ленин.
Ночью редкий прохожий, пробегая бочком,
ощущает всей кожей, что такое - ревком...
Как бы крепость, что взяли на измор или приступом:
веет духом розвалин, подавляет расхристанность.
Бреши в стенах, провалы невидящих окон, -
здесь ли вы пировали, пришельцы с востока?

- - -
Ну а сами, а мы-то с какого ума? -
Миллион пирамидок, мавзолейчиков тьма.
Чьей мы памятью сыты, чью усладу жуём?
Мы из области сбыта: обживаем объём.
Ограждаем - где тыном, где бетон громоздим.
Начинаем - где дымом, где духом святым.
И когда распирает безразмерной тоской,
Даже тот воспаряет, кто притиснут доской.
Есть завод - есть причина жить и здравствовать здесь.
Исходя из зачина, нам ли свойственна спесь?

- - -
Ветер. Бред нараспашку. Выдувает сквозняк
даже малую пташку, как бумажку - вот так.
Вся сторонка - родная, весь родимый отвал.
Недокал приминая, густо лёг перекал.
Трубы в небо воткнулись: дым за дымом взлетал, -
что ж назад не вернулись, точно кто вас глотал.
Вся отчизна из глины - исчерпать ли запас?
Из такой же голимой лепят, милые, нас.
Глина времени она, глина сущих времён:
в ней законченность лона и начало имён.

- - -
Богом посланной пищей сыт по самый отстой,
вкруг завода слепившись, спит посёлок честной.
В среднем у населенья здесь томительней вдох:
тяжелы наслоенья отошедших эпох.

- - - (смена ритма)
Вот он, тот самый базис, основа из основ:
Согласен, не красно - иного нет в запасе.
Пока мозаичисты спор наверху ведут -
Кто чистый, кто нечистый,
Тут знай кирпич кладут.
С душком, брачком, щербиной - исходный недогляд,
заглазно ощутимый наш быт и наш уклад.
Выстраиваем стены, заборы городим,
закатываем сцены, бесплодное плодим.

- - -
Эти башни квадратны - сверху черный квадрат:
кто заглядывал, вряд ли был действительно рад.
Недосложено нечто или вышло не то, -
эта русская печка не печёт ничего.
Глянуть издали - замок, глянуть ближе - тюрьма.
День цепляется за ночь, за остатки ума.
Зёв пылающий кличет - что кладут на поднос
и вдвигают привычно до упора, до слёз?
Всю державу - на обжиг, закалить дочерна.
Двери лязгают - боже, сколько в них чугуна!..

- - - (смена ритма)
Заполняются формы, норму знаєшь - живи,
Таскай за собою корни, к белкам добавляй жиры.
В небо воткнуты трубы - каменные персты:
Они указуют грубо, что ты - это только ты.
Они указуют место, в котором ни стать ни сесть,
Где вера всего лишь средство, из праха гремучая смесь.
Как бедные обелиски, фаллосы без затей,
да не приложены списки отсюда ушедших людей.
Недосказанный эпос, недоеденный кус:
То ли сданная крепость, то ли тело без чувств.
Глина текучих дней самовоспроизводится:
всё завершается в ней - в ней оно и находится.
Лепят из света и тьмы тех, таких же, как эти,
вас, таких же, как мы, - кто и за что в ответе?
Про то мы знали вчера - ныне удостоверились:
глину можно читать, она - бессрочная летопись.

- - -
Перелистывай глину, слой за слоем бери:
тн по времени тусклой, даже полуслепой...
Спит заводик искусный, - спи, искусственный мой.
Как разбудят - растащат, разнесут, разметут, -
будешь страшен, как ящер, всаженный в темноту.
А пока сыпь частушку битого кирпича,
поцелуем воздушным воскресай на печах.
Жил ты вместе с державой - с нею вместе умри
в соответствии с жанром и в пределах зари.

13
Кто-то взглянул недобро, кто-нибудь из всевышних, -
Сердце забилось под рёбра,
Вот его и не слышно.

Серое, как мышонок, - выманить не старайся:
Слух его страшно тонок,
Это, увы, не фраза.

Это корявая правда - точно ребром по рёбрам.
Или - клешнёю краба:
Кем и когда подобран?

Где и когда подрублен корень, которому верил?
Что там бежит по трубам?
Чьё осторожное время?

14
Мы были на голову выше,
поизносилась голова.
Дух выходил, да весь не вышел:
прищур остёр, взгляд нагловат.
Привет с майдана! Вот где жизнь
мне напоследок улыбнулась!
Умывшись кровью, верх и низ
перемешав, впадаю в юность.

15
Страна, откуда гной, злобя и нагнетая,
Прёт газовой трубой, -
Какая ж ты Святая?!

Наперебой, взахлёб клянешь, клеймишь, клевещешь
За то, что не холоп,
В твои не лезу клещи.

Как жилка на виске, дрожит вопрос: - Исусе,
Откуда на Москве
Такая прорва гнуси?

В густом чаду стряпни когда же ты уймёшься, -
Страна, прими стрихнин
Или поди умойся.

16
Что там слышно от Марса, с чем он нынче пришёл?
Та, что прежде, отмазка не поможет ужо.

Не оттянет развязки прежний нервный прикол:
Марс, огромный, как в сказке, катит к нам прямиком.

Катит прямо и мимо, обративши с ленцой
Ката и серафима неживое лицо.

Не смотри - отразишься! Тут же холод проймёт,
Вся, что в мире, грязища рот отверстый забьёт.

И уже не расскажешь, что узрел, что узнал.
Кровь, как сможешь, размажешь по началу начал.

17
...он слушал землю, складывая слухи, -
лесные первобытные старанья
в период веселухи и порухи
с душком интерактивного познанья.
Он видел кроны, полные движенья:
они летели, с места не срываясь.
Был день рожденья или день прощенья,
но как-нибудь всё это называлось...

18
Чёрный кот и рыжая собака.
Новый год, а в старом весь, однако.
Дом обведен, заключён в квадрат.
Воздух вреден: он уже не брат.
Чёрный тёмен, рыжий золотист.
Вечер тонет, вырванный, как лист.
Чёрный цвет не матов, не блестящ.
Рыжий свет как будто настоящ.
Это гамма прожитого дня:
Мелодрама бывшего огня.
Знак от знака много не берёт.
Чёрная собака, рыжий кот.

17
Стану преданьем? - это навряд ли.
Прахом и тенью? - это конкретней.
Как наступают на прежние грабли,
Я наступаю на свежие бредни.

18
Вот не купим, не сменим жильё
(мало денег и хватки нехватка)
и останемся мыкать своё
в прежнем доме с названим хатка.
Четверть века и более здесь
вмялась, втиснулась, вникла и влипла, -
получилась не худшая смесь
для себя пережившего быдла.
Это слово прилично вполне:
было, были, а больше не будем.
Солнце сядет, и в каждом окне
замелькают забытые люди.
День рожденья и день шиша,
день приезда и день отъезда
за один посчитаем, дрожа,
оставляя нагретое место.

19
Какие следы оставляет кузнечик
На травке, на стёртой земле?
Ему, боже мой, и утешиться нечем
В его насекомой семье.

20
Есть ли тьма среди ясного дня
Есть ли ум за порогом ума
Лёд уходит ломая себя
Потому что иначе нельзя

Может раз не придётся на раз
Как уже предвещали не раз
Может в следующем году
Будут страсти иные в ходу

И средь самого чёрного дня
Есть во тьме золотая стезя
Может взятая с неба звезда
Нам вернёт ощущенье стыда

И свернётся в комок триколор
И не рухнет взметённый топор
Может то что придёт за тобой
Будет больше чем просто весной

21
Мы посвистываем из травы,
Просто нам не сказали - замри.
Или так ещё: мы - кроты
И поглядываем из-под земли.
Мы имеем свои имена -
Многозначные номера.
Упираются времена
Во вчера и позавчера.

22
Зная сумму огорчения,
Ради дней земных продления
Вместо умопомрачения
Славлю стихопросветление.

23
Чьи мы слуги, когда глядим
в потолок, шевеля губами,
и глотаем слова, как дым, на корню задушивший пламя...
Чьи мы боги, когда всерьёз,
раздувая, как жабры, ноздри,
жертву ждём - непременный взнос
прозябающих где-то возле...
Вновь живьем лежим на весах,
ни души за душой не имеем,
словно идолы, вбитые в прах, каменеем и деревенеем.

24
Время пришло разбрызгивать, прочее всё - растаскивать.
Кто не причислен к извергам,
пусть промышляет баснями -
сложенными на Самосе, скрещенными на гумусе.
Время распутывать завязи, замкнутые на юности.
Что-то в нас тоже теплилось, да с тишиной не сладило,
слепком безлепым сделалось, в узком кругу ославило.
В воздухе - месиво млечное, понизу - войны локальные.
Нам и разбрасывать нечего: дни, точно камни, канули.

25
Подожди: пройдёт весна, и на склоне лета
Я решу свои дела - напишу поэму.

Станут на свои места и любовь, и страхи,
Чище белого листа - чистые рубахи.

Больше не висеть в петле самозваной власти:
Вновь над нами в синеве флаг осенней страсти.

И возникнет, сдвинув свет, обрывая дрязги,
Настоящий вечный снег посредине сказки.



2.ДОСЛОВНО И БУКВАЛЬНО

*
Водки дома не было. Кагор?
Но церковное мирскому не замена.
Чарка старикану не в укор:
Захмелел, а сбоку незаметно.
Остро обозначилось ребро,
И пришлось разжижить и разбавить,
Чтобы обозлённое нутро
Даже не пыталось обезглавить.
Спозаранок нехорош посыл,
Что-то от бродяг и побирушек, -
То ли зеркало во сне разбил,
То ли жизнь - в который раз - разрушил.

Вырос на развалинах войны,
Следом стройки, после долгостройки.
Зашатался мир, подгнили стойки
Сказочной придуманной страны.
Выпало стареть и усыхать,
Нет, не на руинах - на развалке.
Нам хватает классовой закалки
Тело по суставу отсекать.
В мире Маяковского заброс:
Те, кто входят, выхода не ищут.
Никакой не справится завхоз
Оприходовать хлестнувшую кровищу.

Пусть бы поскорей зарос травой,
Хоть бы и репейником повыше,
Тухлый сор, мёртвородящий слой, -
Чем мы дышим, если всё же дышим?
Мир, не знавший ни добра, ни зла,
Наших исключительных запросов,
Столько не оставил барахла,
Умопомрачительных отбросов.
Не найти отметки нулевой...
Рухни, храм, молитву отвергая:
Что спасут кресты над головой,
Если мы в дерьмо вросли ногами?

Ах, как вправо далеко видать!
Влево тоже. Может быть, и пуще.
Так бы и в судьбе, чтоб не гадать
На кофейной и на прочей гуще.
Взгляд ушел на тридцать лет вперёд
Или вспять вернулся лет на сорок,
Воздух выдаёт весь оборот
С полной мерой славы и позора.
Не дано. Здесь каждый шаг чреват:
Никаких побегов вправо, влево.
Проживаешь день за днём подряд.
Даже хлеб теряет свойства хлеба.

Где-нибудь на улице, упав,
Вздумаешь пробормотать: - Ich sterbe...
Кто-то из прохожих будет прав,
Ласково пророкотав: - Ишь, стерва...
Изменился воздух, и вообще
Резонанс не тот, не те погудки.
В старину сказали бы: вотще.
Чуть попозже: ну уж это дудки!
Недодали, недополучил,
Был со всеми, но опять отбился.
Бес деталей или бог причин
Отмахнулся, как определился.

Не врасту, не выйдет заодно:
Почва хороша, да не для всяких,
И попав на золотое дно,
Надо знать особенные знаки.
Мил не будешь, даже если мил:
Встанешь уходить - не остановят.
Не отрезал - отсоединил
(нечто из разряда автономий).
Глубоко же ты в себе погряз! -
Если не помогут, не достанешь.
В этот раз, совсем как в прошлый раз,
Радости живущим не доставишь.

* (попытка бегства)
Что это было? Полымя или шершавый огонь?
Из дому вышли вовремя, ветер присвистнул вдогон.

Раннее утро назначено, сцена прощанья легка,
брошена всякая всячина в глубь вещевого мешка.

Круг поворотный сдвинулся: вышли из пункта А,
и перспектива Вильнюса вновь перепутана.

Выспрошен и перевыспрошен неизбираемый путь.
Как привыкаем! Быстро же! - выдохнуть и вдохнуть.

Сгинула ясноглазая юность - непонятый знак.
Остановись, не рассказывай: дальше не  то и не так.

С гривен свалить на рублики можно ли по свистку?
В провяленном Мариуполе что навевает тоску?

Степи перепахавшее солнце укрылось в окоп.
Наши стали ненашими: целятся в грудь или в лоб.

3
Самые верные оказались неверными,
самые первые отвернулись первыми, -
отвернулись, вывернулись, отплыли,
подтянулись, выровнялись. Отныне
им - дано, а меня - долой
с шириною всею и всей длиной.

Если честно, кому неизвестно,
что это место - пустое место?
Только мне, одному из тыщи,
из той самой - не пробиться - толщи.
Потому и глаголы мои рыщут,
потому и союзы мои ропщут.

4
Опять исчерпан кофе: теперь мозгам скверней
даваться станут строфы - абзацы трудодней.

Что было в ржавой гуще, какой такой букет?
Я снова неимущий - опустошён буфет.

Что было в подлом пойле, и что в нём быть могло?
Химера и не боле, а вот поди ж ты - жгло!

Ну, грело, подгоняло, сметя дневную рвань:
ни много и ни мало - определяло грань.

А к вечеру ты понял: пришёл конец всему -
любви, весне и дому, и сердцу твоєму.

Ты вверх послал ладони, вознёсся к небесам?
Что ж, там тебе напомнят, чего не понял сам.

...ты долго в небо падал, теряя голос свой,
висел над лунным садом звездою неживой.

Под небосклоном зимним ты превратился в пух,
твоё простое имя никто не скажет вслух.

5
взято нечто грубыми руками это вечность и она не с нами
двор проросший бледными грибами дни как рощи с мокрыми губами
род норы прорытой в ноль-пространстве
след дыры пробитой в постоянстве
мимо нас взирающая нечисть
вечный сглаз бессмысленная млечность

6
Облёт территории неба, обход территории суши.
Эта масса насквозь инертна, ей вполне по душе бездушие.
Отпуская кривые остроты, приплелись неуклюжие строфы:
словно кровь проступает сквозь бинт,
так стихи просочились сквозь быт.

Это не терра инкогнита и вообще не терра:
это не было понято, просто взято на веру,
будто на пушку взято. Дрогнувший принят в дело:
свято или не свято, главное - чтобы гудело.

Будто вопящей клетью овеществлённый бред,
вырваны оба столетья - двести чугунных лет.
Отступила эпоха батника - накатила эпоха ватника:
с недогнившей нелёгкой руки за совками бредут совки.

Партия терриконов плодит и плодит драконов,
а углекопская братия на пиво себя растратила.
Землю и волю доверила дельцам воровского конвейера.
Ведомству сивого мерина детей и внуков доверила.

До суставов истёрты колени
жизнь выпрашивать, точно милостыню.
Повелительное наклонение здесь не выучено воистину.
Лугандон истлевает заживо: что упущено, то упущено,
и уже не прогонишь взашей наперёд осквернённое будущее.

7
Упорная игла сшивает всё прочней
Двуполые тела ползущих дней-ночей.
Есть корни у корней: запутанные втрое,
они ещё темней - до Трои и за Троей.

Ослепнуть от любви, не видеть ничего б нам -
Ни белого в крови, ни красного на чёрном.
Прости. Прости. Прости. Убей. Убей. Убей.
Держи меня в горсти подальше от людей.

8
Невысказываемое не высказывай,
ставь отточия - знак тоски.
Пусть, как будто руки развязывая,
по страницам ползут пески.
Это всё-таки лучше зияния
между твердью одной и другой:
постелил бы соломки заранее,
если б мог дотянуться рукой.
Посмотри: и Толстой не брезговал,
а точнее - не пренебрегал,
уходя от заведомо пресного
в шелестящий сухой прогал.
Где кончаются полномочия,
где метафоры не спасут,
нет вернее простого отточия
обозначить упрямую суть.

9
То ли я не родился, то ли умер давно:
свет под правду рядится, как при съёмках кино.
За горою, за лесом канет в бездну звезда,
исчезающим блеском обозначив места
наших грехопадений, взлётов праздной души,
достоверных видений (где не сложишь - свяжи).

Перекошены двери. Стоном стонет стена.
Так кончается время - в ход идут времена.

10 (siste viator)
Эпоха кончилась, её перелистнули, - картинки свежие рябят.
Наверно, рисковали, но - рискнули, сдавая карты невпопад.

Танк на приколе - годы катят дальше: им наша верность не указ.
Награды переходят к генеральше, проныры обойдут пролаз.

Настали дни, когда нас не полюбят
и от ночей не будет веять лаской.
Как волосы под шлем, под крышку люка
затырканы искусы и соблазны.

Нас не дождавшись, улетел Икар, и Лотова жена не обернулась,
когда мы шли, понурясь, на базар, очередную совершая дурость.

Товарец вывезен, прилавки снесены:
кто держит нос по ветру, тот учуял.
Листок с обозначением цены не более чем скверная причуда.

Глаза молчат, речам своим не верь.
Осталось тело - спрашивать с него ли?
Когда тебя внесли в реестр потерь,
не отделить свободу от неволи.

Вы правы: против правды не попрёшь,
хоть плешь проешь и поле перейдёшь,
хоть переждёшь в четверг проливший дождь, -
едрёно слово и едрёна вошь.

Завязнув в выдумке, раззява прозевал,
теперь на всякую фигню с тобой согласны.
Слова рассказывают про слова, развязка заковыристей завязки.

Легкомобили мчатся налегке,
вплывут в восьмёрку и тогда навечно:
на свесившейся из окна руке блеснёт замысловатое колечко.

Остановись, прохожий? Нет, не стоит,
иди как шёл: нам не на что смотреть
на местности, ей-богу, непристойной, -
ступай, ступай, не появляйся впредь.

11
ни службы ни дружбы ни сада ни лада
внутри как снаружи не хочешь не надо

помог бы сердечку поставил бы свечку
да вот незадачка забыл где заначка

и словно утечка свербит постоянно
святое местечко для самообмана

зажжёшь сигарету подбросишь монету
но нету секретов и таинства нету

орёл или решка и чёт или нечет
решает погрешность калечит и лечит

король или пешка ни то ни другое
что плошка что свечка обое-рябое

пустырь перебежка округа глухая
чадит головешка и не затухает

12
Прошлое не настигает - меня постигает будущее:
оно на меня наступает, чудище, кем-то отпущенное.
Блудище, чудо отвязанное, в райских ли кущах вывелось?
Словно бы зрелище массовое, стронулось и надвинулось.
Вот и живу, придавленный - не до конца, не до самого.
Явки мои провалены, шифры насквозь просалены.
Кем я заброшен в нынешнее, цель моего задания?
Или я полностью вымышленный - от имени до сознания?..

13
то этим то тем кольнёт под ребро
перо - мой тотем есть я и перо
такой вот тандем чертовски старо
средь гибели тем не дрогни стило

найди себе тень найди себе свет
дай выступить тем кто не был воспет
кто словно изъят из дел из долгов
решительно снят с последних торгов

царапай стило не взирай что старо
тут стольких смело привиравших хитро
а мы всё живём поскольку мы здесь
измерен объём в котором мы есть

два кубика вниз два кубика в ряд
такой вот кубизм такой авангард
простите - опять на стихи посягнул
попирающий пядь вячеслав пасенюк

14
"по истечении времени" -
Формула рока затверженная
видишь воистину с трепетом
как ни на ком не задерживаясь
протискивается просачивается
всхлипывающее посапывающее
сквозь косые ушки угольные
камни дюжие краеугольные

вновь подтаивает но по-доброму
не подташнивает не подкашивает
возвращает доверье к подорванному
как на встречу идёшь с однокашниками
подбираешь ржавые гвозди
доски гнилые сколачивать
что выстраиваешь хлипкий агностик
не пора ли тебя раскулачивать

что обносков - поди не выносить
что обувок - гляди не вытоптать
чего б тебе их вовремя не выбросить
яму для них прорвную не выкопать
пусть напяленное дырьём-дырьё
и накручено и наверчено
чем старее старьё тем скорее моё
прижимаюсь к нему доверчиво

ах напрасно тебе человечек
впрыснутый в океан
мерещится великан
взявший тебя на плечи
напрасно и ты исполин
мир снимаешь как с дальних полок
из ладоней выплывший колоб
сбитый-сшитый из двух половин

всё - итог заблуждений
светлых и темных мнений
а третьего нам не дано -
юпитерово оно
сцепка необходимостей
пуще того - ненужностей
чем исключительней дивности
тем больше за ними ужаса

вдруг да зароют заживо
после потачки и выгула
сон - очевидная кажимость
данность - это калигула
под виноградной лозою
под кистью её весомою
потягивает аэрозолью
из нависшей трубы несомою

сгиньте знамения и символы
с топорами и с вилами
прёт на нас многоствольное
буквальное и дословное
место число звено
блещущее подробное
здесь и сейчас - дано
всегда и везде - отобрано

15
На одном конце стола проливали кровь,
а с другого всякий раз молоко лилось.
На одном конце стола утирали пот,
на другом из века в век просыпали соль.

Складывали два на два, брались вчетвером,
скатерть, взявши за края, поднимали ввысь -
вот отчизна, вот земля, был на ней твой дом.
Попрощайся и ступай. Тянет? Оглянись.

16
Ужи уже всё поняли и уползли уже.
Ежей мы тоже проняли в ухарском мандраже,
но не уходят, топчутся, исподтишка глядят.
И мы, обглодавши дочиста
за внуков и за внучат,
великие и могучие, скрючившись, поползём
поодиноке и кучею, высвобождая объём.
Выйдут ужи из укрытия и сколько-то поживут:
свободные и счастливые на остаток слепых минут.

17
Надо в кровь наболтать любовь,
принимать по утрам натощак:
вздрогнет глаз, изогнётся бровь,
жизнь поднимется на дрожжах.

Только тем, кто весел и бодр,
не дано нипочём заблудиться:
их дождётся вокзал или порт,
им открыты и глушь, и столица.

Остальных не берите в расчёт:
тени, тени, остывшие тени, -
доживут, если им повезёт.
Я в одной с ними теме.

Между прочим уже ноябрь:
голос ветра в потёмках слушай.
Уплывая в глухие моря,
на кого оставляем сушу?

Да, не трогаясь с места, плывём,
небо тоже от нас ускользает:
каждый точку наметил в нём,
только он про неё и знает.

18
Окисляющая новь забирает в оборот.
Запечатанная кровь выход к истине найдёт.
Каждый день - рожденья день,
калька сложенная вдоль.
Надо мной витает тень, легковесная, как моль.
Взгляд, прикованный к стволу, ствол, как свиток, испещрён:
миру, городу, селу шлёт и шлёт посланья он.
И стрекочущим привет! - у кузнечиков дела:
им накаливать рассвет докрасна и добела.
Небывалый человек, подбивающмй итог,
не поглядывает вверх, бодро держит молоток.

19 (улики)
Умру на исходе зимы, - сказал и не умер.
Умру ранним утром, - предрёк, и опять не сбылось.
Мне шум помешал, хотя дело, конечно, не в шуме:
я вспомнить пытался, как это когда-то звалось.
Там, где я не был, часы отбивает Биг Бен,
что-то своё океану внушает Чукотка.
Дело обычное, произведён обмен:
мне досталась книжной пыльцы щепотка,
а со двора сбежавшие школяры
не упустили, пространству себя предъявили,
не захотели выглядывать из норы,
они модерновые, ушлые, передовые.

Море живое бьётся о берег небытия,
волны и груди схожи, было давно отмечено.
Пена и пот зарожденья, ложатся края на края,
между сокрытием и соитием многое очеловечено.
Колыбель, домовина, ладья - случайна ли схожесть?
Как легко заменяемы: мертвец, в колыбели гребущий,
перевозчик, что стынет, в глухой домовине скукожась,
и младенец, в ладье непомерной грядущий.

Незажжённые свечи, испорченные часы,
пепельницы без пепла, не говоря об окурках.
Кто собирается жить, выпутываться из полосы?
Для нас наилучший выход -
затеряться в потёмках, в жмурках.
Кровяные тельца на обнажённых ветвях -
это какая порода, древо какого рода?
Знает ли бог и ведает ли аллах:
всякая голая правда - налог с оборота.
Чем обернулось, аукнулось, отозвалось
лепетом бывшее и безмятежным агуканьем?
Взвилось над башнями, жухлой корою взялось,
сдохло на паперти всё эпохальное, гулкое.

20
Деревья шумят, колышутся статью всей.
Расходится сад, качаясь сильней и сильней.
Склоняется влево - за ним открывается даль,
там вечное лето, точёное, как пектораль.
Слоняется вправо - теперь открывается суть:
там вечные травы и тихий немеркнущий путь.
Самый тяжёлый - это старческий рок:
возраст изжёван, осушен затейливый рог.
Дно обнажилось, сухими перстами стучи:
где же ты, живность прежде манивших пучин?..
Расходится сад, раскачиваясь сильней.
Деревья шумят, колышутся высью всей.
Ах, как загребают и кроной, и ветвью любой,
и вдруг забирают меня ненароком с собой.

Макеевка. Verbatim et litteratim.





3.ОБРАТНЫЙ ОТСЧЁТ

*
Сиротская льгота: две шляпы, три кепки,
а больше ни-ни, остальные - плати.
С конечной нас взяли, в затылок за кем-то,
кто убыл, кто отбыл. Теперь взаперти -
до страшных судов, до скончания века,
неясно какого, под грифом каким.
А ну, таратайка, напой-ка, навей-ка,
куда мы летим, а верней, тарахтим?..

По внешнему ободу реют светила:
раздольно, вольготно небесным телам.
А нас тут всё гуще - и с фронта, и с тыла:
лежим на столах и садимся к столам.

2
Что от юзовки осталось, то уже, по сути,
стало дикими местами - к бойким не плюсуйте.
Не дано им оклематься - всей угрюмой плотью
в новый обиход вписаться, выставляя локти.
Эти камни и булыги из шеренги вышли,
безнадёжно заблудились, оказались в лишних.

3
Земля, переставшая быть землёй,
втоптанная в себя,
выдерживает неподъёмный слой
машин, людей, собак.
Миллион шагов и ещё миллион
ложатся один в один:
куда направляется наш легион,
не выбирая годин?..

Все они стоят одна одной -
истории без любви.
Мы никогда не вернёмся домой,
живи или не живи.

4
Камбала или камбала: как ни скажешь - сойдёт.
Отзвучала, и канула, и с ума не сведёт.
Эти сходки и выходки...Дешевеет сыр-бор:
ни навару, ни выгоды - перебор, недобор.
Полреки с мёртвой влагою, с неживой - полреки.
Схожи с мёртвой бумагою руки и плавники.

5
Место, где родился, не видать:
далеко забрался.
И язык рассыпался, распался,
на котором начал называть
обстоятельства, тела, предметы,
сочетать и вычитать.
Здесь мы не отринуты - пригреты,
можно без оглядки ночевать.
Как проснёмся, первое, что спросим,
сколько пятью пять и семью восемь:
благо тем, кто выучил таблицу -
подпереть хоть чем-то небылицу.

6
Кривенько, да крепенько, вот и не конец.
Матушка - макеевка, батюшка - донецк.
Выручай, стилистика, хоть и как старо:
где фенол, присвистни-ка, крикни - где стирол.
Гаркни, чтоб аукнулось, душу отвело.
Угольность не кукольность: ёрзать - западло.

7
Мы были ранними вначале,
теперь как поздние проходим.
Мы никуда не опоздали:
догоним день и год прокормим.
Эпоха поздних откровений,
последних жалобных признаний.
Ходи прямей, дыши ровнее,
пронизывая и пронзая.

У каждого своя стезя?
Дополню или же добавлю,
стараясь подойти глобальней:
у каждого своя слеза.

8
Вот переехал в другое ханство,
здесь по-другому ходят маршрутки.
Не отвязалось моё керамство,
не развязало бедные руки.
Не отпустило больную голову,
чтобы однажды очнулась здоровой,
чтобы взглянула на жизнь по-новому,
отвергнув постное, прияв скоромное.

Приволоклось и сюда керамство,
оно без меня уже не может.
Иное ханство, иное хамство,
а сердце то же и разум тот же.

9
А девушки твоей мечты
и девушки любой мечты
неузнаваемы почти, -
ты их молчанием почти.
Живут, не помня твоего
топтанья, слёз, прощальних фраз.
Они не помнят ничего,
вот что спасало их не раз.
Не обвиняя, не виня,
не понимая, понимай
и, как не сводят глаз с огня,
будь верен, помни, поминай.

10
Словно читаєшь письмена, начертанные сослепу,
когда земля ещё темна, не доверяет господу,
не доверяет никому, себе самой тем более,
когда спасенье на кону и давит своеволие.

В размытой временем стране
ничтожны полномочия.
Где ты? В какой ты глубине?
Какого средоточия?

11
Одним подавай бахмут, другие отрежут - бахмут!
Звуки порхнут, опахнут, слова упадут, запахнут.
И этак, и так живём: завёртывая вареник,
затискиваем объём своих и чужик америк.
Макай в соляной раствор, в кофейную тёмную гущу:
дозволь себе баловство шикарной наследственной чушью.

12
Те же снежные бабы, те же снежные городки,
и решают, сшибаясь лбами, из грядущего мужики, -
чья возьмёт, чей нахрап наглядней,
и на чьей стороне зима,
и кому обойдётся накладней
заповеданный путь зерна.

А покуда идут примерки, подработанные мужички
под заморские фейерверки жрут вечерние шашлычки.

13
Ты думаєшь, что это ключ, а это даже не отмычка:
как закорючки ни корючь,
в конце проявятся кавычки.
Проступит, то-то и оно,
сомнительность всех наших штучек:
хватает слов, и букв полно,
и мир, как целое, прижучен,
а глянешь сбоку на сюжет
и видишь, до чего вторичны
и потемневший белый свет,
и в нём разбросанные спички.

14
Райский, не райский, а яблочки падают:
выйди да подбери.
Изгородь-загородь грубо-щербатую
всем костяком подопри.
Плод конопатый держи, не обтёрши:
нечем, а то бы куснул.
Бродят по саду, точно актёрши,
яблони. Время - ко сну.
Силу вложил, а души не добавил:
не снизошла благодать.
Будешь ветвями скрипеть, как зубами,
старостью прирастать.

15
Бутылка из-под шампанского
в размичканном снегу:
кто тут вчера шаманствовал,
и выдумать не могу.
Кто тут кого задуривая,
мозги до краёв запудривая,
звезду с фонарём совмещал,
смущал, а потом совращал?..

А может, стоял одинёшенек,
к пьяному небу запрокинув голову,
ощущая себя дитём недоношенным
или кем-то сродни городскому голубю.

16
Пока не поманил весёлый вельзевул,
оглядываю местность, озираясь:
о чём я не сказал и не упомянул,
с великим оглавлением сверяясь?
Проходим по рядам, выходим на поля,
где крестиком, где галочкой отметив.
Шагнули шаг-другой, и кончилась земля
на ничего не значащем предмете.

От печки до ворот, от почвы до ворон
охвачены все дали, выси, глуби.
Последняя зарубка топором,
и можешь в дудку дуть и бухать в бубен.

17
Я не увижу колорадской твари,
не брошу в землю бульбу для приманки,
навек избавясь от дырявой тары,
от ежегодной лихоманки.
Прощай, мой инвентарный хлам,
родимейшая ржавь и ломань!
Отныне получаю по делам,
согласно просьбам и поклонам.
Привет, клетуха из клетух!
Я сам себя изгнал из сада.
Со мной кочуют: древо яда
и обезглавленный петух.

18
Кривая готика судьбы, подслеповатая зараза,
куда ведут твои следы, не обойдённые ни разу?..

Не слушай и не отвечай, -
за всё отвечу сам, оскалясь.
Хрустит, сминаясь, молочай,
и чистотел скрипит, раскаясь:
не там взросли, поверив дню,
махровой раскустясь роднёю.
И я не там похороню
то, что уже не будет мною.

19
Исхожу полудрёмом дурным,
словно сам себя сторожу.
Столько сказок наплёл другим,
а себе и одной не  свяжу.

Что-нибудь про сияние звёзд,
про царевен морских и земных,
что-нибудь про свивание гнёзд,
собирание карт козырных.

Нам с тобою не может грезиться -
лишь мерещиться да таращиться.
Если в память удастся врезаться,
то в улиткину или ящерицыну.

20
Чистые мысли уже ушли, грязные следом уходят.
Прочие шебуршатся в пыли,
сереньких мышек вроде.
Пыльный комочек, серая мысль,
что ты, зачем и о чём ты?
В подпол куда-нибудь провались,
я тебе не подотчётен.
- Нет, - шелестит, - не провалюсь:
ведь ты поглощён мною...
Беглая суть, ускользающий пульс.
Раскрою глаза и закрою.

21
Здесь никто не сеял и не жал, -
обошлась житуха.
Ни один охотник не стяжал
ни пера, ни пуха.
Тучей дурноцвет и чертолом, - разве это травы?
Поле нам досталось поделом,
в счет душевной травмы.
Чисел нет, постёрлись номера, -
желчь и депрессуха.
Год иссяк, не выдав на-гора
ни легенд, ни слухов.

22
То промокаю до нитки, то до костей промерзаю,
перебираю пожитки, из прошлого  не вылезаю.
По ряду своих показателей приближаюсь к улитке,
при этом не обязательно находиться в убытке.
Пальто роговеет, горбится,
ступни разбухают к вечеру.
А характер уже не портится,
потому что не человечий.

23
Отхлынули слова, ушли к другим.
Слабее став или сильнее,
свистим в кулак, ту-ру-ру-ру трубим,
потом сникаем, соловеем.
Ломаем спички над столом,
чтобы занять глаза и руки.
Напротив блещет гастроном,
кому-то внове эти трюки.
А мы и с места не сойдём:
легко ли отойти от края,
над непочатым коробком
себя всё меньше сознавая?

24
Не амфора, не кринка и не глечик, -
угрюма глина, где бы ни копнуть.
Ком отделён, размят, очеловечен,
осталось душу грешную вдохнуть.
Нет, не вдыхай, - пусть неживое тело
само найдёт, чем жить и чем дышать.
Пусть чёрное проявится на белом,
как бы внося в особую тетрадь.
Под коркою земной, под хлипким полом
бугрится глина, ставшая плечом.
Теперь найти б, кто бы взглянул, и понял,
и летопись сквозь клинопись прочёл - - -

         
4. ПОЭЗИЯ И ПРОЗА ДИКОГО ПОЛЯ       
 
*
Жизнь упростилась вся – до выстрела в упор. Какое там «нельзя»? Какой там «уговор»? Наш код переменён, размазан по стене…Ни связи, ни времён: мы – за, помимо, вне.

Год 2015-ый, несчастный для слишком многих моих друзей, сородичей, земляков, соотечественников. Год, начатый и продолжающийся в крови…
Складываю-собираю этот текст на исходе февраля, опубликован, по всей видимости, он будет на исходе декабря. Хватит ли у нас крови и слёз, отчаяния и терпения, любви и ненависти, чтобы заполнить предстоящие девять месяцев? И каким будет плод, всенародно выношенный, вымученный? Сбережём ли от окончательного опустошення Свободу, Достоинство, Украину?
Кто доживёт, тот и увидит. Что касается меня, то далеко на северо-востоке, в кичливом белокаменном граде я (заодно со многими друзьями, сородичами, земляками, знакомыми и неведомыми соотечественниками) заочно осуждён, приговорён, обречён дожить до точки в лугандонской мертвецкой.

*
Жизнь глубоко заныкали: ищите, проверяйте!
И снова сон Калигулы в дешёвом варианте.

Как пошло адаптирован,  как применён к потребам:
Доказан от противного и пережёван с хлебом.

Скамейка-развалюшечка, ты сам – её укрепа.
Табличка, вроде уличной, обозначает: «Небо».

Мужик, глаза навыкате (Юпитер? не Юпитер?):
Хоть тыкайте, хоть выкайте, а хоть не говорите.

Щетина…виды видывал…кругом татуирован…
Вот триединство идола, и шефа, и патрона.

Ногою узловатою, большим корявым пальцем
Он заправляет ватою, совком-неандертальцем.

Меня ж с ленцой отталкивает, сквозь зубы изрекая
И с ёлками-моталками на землю низвергая.
               
В обычной жизни, от которой мы отрезаны с прошлой весны,  люди пашут землю, строят дома, шьют сапоги. Люди прокладывают дороги, обживают пустыни, считают звёзды – как деньги, а деньги – как звёзды. Люди пишут стихи. Всё просто.

Есть и другое обозначение того же: «Так начинают жить стихом…» То есть: стихом, точно жизнью (стихом взамен жизни?).
Дышать стихами вместо воздуха, насыщаться ими, а не хлебом насущным. Утолять жажду строфами?
А что в том удивительного? Советовал же ОЭМ прописывать лёгочным больным чтение пастернаковской поэзии…
Есть и ещё одна классическая формула: «Не я пишу стихи – они меня слагают…» Так, вроде бы. Не хочется рыться в источниках, уточнять: как запомнилось сердцем, так и правильно.

Странное всё-таки занятие, если оно оторвано от прямой пользы – служить шаманским заговором, или церковным откровением, или державным наставлением. Если эта «пресволочнейшая штуковина» просто «существует и ни в зуб ногой».
Всё ещё существует. И так ли, сяк ли – обживает сетевое пространство, откуда совсем рукой подать до просторов вселенских, запредельных, где и без того уже «звезда с звездою говорит».

А мы – с кем говорим?

Было-гремело: «Слушайте, товарищи потомки!», а потомки – ап! – и вновь господами рабами заделались. К кому теперь обращены эти послания?
Уже ОЭМ взывал: «Читателя, советчика, врача!» Общая яма под Владивостоком накрыла и врача, и советчика, и читателя, и поэта.
«Давайте что-то делать, чтоб духу не пропасть, чтоб не глумилась челядь и не кичилась власть», - а это к кому обращено?
Как сто лет тому, московские площади заполняют громилы, черносотенцы, ратоборцы совка и ватника. Мракобесие в колорадских тонах.
…от пушкинской поры доползли до поры беспушкинской.

По кругу возвращаемся к дружеским посланиям, и ещё не приконченные, уже говорим сами с собой, тихие городские, поселковые и деревенские сумасшедшие.
«Мысленно в печку подбросив сухое берёзовое полено, я плечами пожал: почему я свихнулся именно на поэзии?»
Александр Чак, Латвия, первая половина ХХ столетия.
Логофобия – словобоязнь. Интемперия – безудержная словоохотливость. Значит, наша задача: как-то исхитриться и проползти между интемперией и логофобией.

«Нам, грязным, что может казаться привольнее –
сплошною ванною туча, и вы в ней.
В холодных, прозрачнейших, пахнущих молнией
купаетесь в душах душистейших ливней.

А может быть, это в жизни будет,
на что же иначе, когда не на это,
поэтов каких-то придумали люди,
или я в насмешку назван поэтом?»

Угадали – чьё это безутешное признание?
 Многие из нас могли бы под сим текстом поставить свою подпись.

Или под этим  – под частушкой, записанной в шестидесятые годы в теперь несуществующем селе Муравлёвка Орловской области:

Арбуз, дыня.
Напьюсь ныня.
Напьюсь, повалюся –
Миленький подымя.

Ритмика! Рифмовка! Строфа! – и целая жизненная повесть, если не роман. Прочитывается характер человеческий и в некотором смысле национальный. Что тут добавишь?

От нас, прозябающих и пропадающих на скорбной пяди земной, выпавшей из нормального мира, останется ли хоть что-то, хоть поговорочка?

3
Тяжелезная дорожка упирается в тупик.
Прибежит сороконожка, носом в стену тык да тык,
туловище растопырит, выпуская ездоков:
даже тот, кто плыл в сортире, вырвался и был таков.
Спёртый воздух Лугандона, не рассчитанный на всех:
тёмной рамкой окантован отчекрыженный отсек.
Нудные раскаты залпов перебалтывают кровь.
Стёртый след зловещих знаков проступает вновь и вновь.
То ли в сноске, то ли в ссылке здесь нам жить и умереть, оставляя в морозилке недоеденную снедь.

Что мы переживаем, мы, остающиеся здесь, где лязгающего, воющего, стреляющего железа скоро будет больше, чем людей с живой тёплой плотью, с живыми ищущими глазами? Как называется это длящееся и длящееся состояние полуяви-полубреда, когда, наконец, перестаёшь противиться и даже не пытаешься увернуться от погибели?
Исторический катарсис, пульсирующий в наших сосудах и капиллярах, мерцающий в остатках нашего сознания, не сродни ли он коллективной эпилепсии, падучей, как говаривали прежде?

4
Средь раззора и позора, средь базарного разбора,
средь дешёвого пошиба, непотребного пошива
стынет церковка-церковка, что сияла, как подковка.
Эх, обновка из дурмана, из небедного кармана…

Мы хитры, а быт хитрее: просочится где-нибудь, проржавеет, захиреет, перекроет – не продуть. Необузданная желчь из-за течи станет жечь:
перейдёт родное тело на совсем чужую речь.
 
Сквозь проломы, сквозь изъяны чуждые поманят страны, где не кончился озон, где во всём сквозит резон.
Пелена лугандонизма волглым войлоком нависла:
не успею одряхлеть, до основы иструхлеть.

Прах подённый отряхнув, то и это отмахнув,
стариком вполне опрятным в состояньи предпарадном закольцую путь окольный, хоть и задом наперёд.
Дух несвежий, дух окопный от жилых массивов прёт.

Ах ты, вера Гулливера в лошадиный интеллект!
Что ни мера – полумера, недосложенный скелет.
Что ни день - долбим о днища беспробудною башкой,
а вокруг одни кладбища – опровергнутый покой.

Бунинское «Одиночество», помню, замечательно шло в юности: о ситуации этого стихотворения хорошо (на грани горького экстаза) читается, пока сам не оказываешься к финалу судьбы в тех же обстоятельствах: «…мне темно за мольбертом, и дует в окно… буду пить. Хорошо бы собаку купить». Но собаку уже не купишь, поскольку и себя-то обиходить – проблема.

Кто и как нас прочитает? Кто и как нас переведёт с нашего языка на свой? («Это был перевод с одного образа мышления на другой». Джон Стейнбек.)

…или я в насмешку назван поэтом? Загаданное немного выше восьмистишие принадлежит ВВМ. Неожиданно или ожидаемо?

Завидую умеющим  говорить о невесёлых литераторских делах возвышенно и вдохновенно. Я же смотрю на извечный наш вопрос проще и формулирую скупее: вместо Бога подставляю Человека, вместо Поэта – Стихотворца, вместо Поэзии – тексты. И тогда я могу любить многих авторов – великих и безымянных, могу ценить многие стихи – и те, что без сучка и задоринки, и те, что сплошь из сучков и задоринок. И се не всеядность, а лишь неутолимое желание жить-существовать в густом лесу строф и аукаться с возможно большим числом соплеменников. Хотя мы всегда в меньшинстве, убывающем меньшинстве.

5
Господь сосед, а не заходит, вот ведь,
речь о насущном не заводит складно.
Не подлежу по льготе ли, по квоте,
не протестую: мне в клетухе славно.
И я к соседу ни ногою, вот как,
и ни к чему убогая увёртка:
кому вершки, тот от вершков балдей,
кому стишки, тот от стишков бледней.
По корешкам проводишь взглядом: ладно,
один в один, стеклом укрыты, лампа
отсвечивает в классике лампадно,
а ты о чём немотствуешь тут , падла?
Чего тебе неймётся, не сидится,
на свет, вполне приличный не глядится?
Ты что за зверь такой и что за птица?
Знай, шильцем тыкаешь в пустые быльца…
Поскольку не стыкуешься ни с чем,
твоё теперь не совместить с потом,
и не удастся выбраться из схем,
связать узлом и повязать бантом.
Когда пригнёт, когда прижмёт совсем,
найдешь себя, не корчась, не топорщась
в заветнейшей из солнечных систем,
в наитеснейшем из земных сообществ.

Что касаемо Поэзии, то с нею вполне соотносится платоновская фраза: «…и не может она никогда променять весь шум жизни на шёпот одного человека». Да, шёпот, бормот, вскрик или всхлип одного прямоходящего, одного стихотворца. Моя башня не из слоновой кости – из праха, песка и воображения.

Теперь насчёт крыльев и надежды… Как давно это сказано: «…я же очень хорошо знаю, что самое несовершенное в общении людей – слово, что словами можно рассказать только промилли того, что чувствуешь – и чем ответственнее чувствования, тем бессильнее слова». Борис Пильняк, человек, восемьдесят лет тому сделавший неимоверно много, чтобы одолеть фразу, период, текст.

Крылатые стихи бескрылых людей… Бескрылые стихи людей окрылённых… По части надежд никаким текстам-стихам не сравниться с деревом, глиной, травой…

6
Память дерева – тёмная память,
в ней для нас не найдётся места.
Я пытаюсь наполнить смыслом
обескровленные слова.
Отворяются двери беззвучно
в плотный сумрак, в слепое сознанье.
На столе в лунном бережном свете
осторожно мерцают ножи.
Этот стол, на котором сроду
не стояло цветов, даже мёртвых,
не отталкивает сегодня
и в последний день не отринет.

Окружающее меня пространство возвращается к своему естественному, первобытному состоянию: здесь было Дикое поле, здесь будет дикое поле. К недостроям прошлых эпох,  к заброшенным промзонам, к обезлюдевшим прежде улицам и селениям прибавляются ежедневно и еженощно разрушаемые и покидаемые места обитания. То, что было с трудом и напругой освоено, обустроено, обихожено за два столетия, на наших глазах обращается в некое кубло, логовище, а потом в пустошь, в тьмутаракань новоявленную.

На моей  памяти прошли две огромные волны библиотечной погибели: первая - в конце советского периода, когда пропадали пропадом преимущественно библиотеки полковые, райкомовские, заводские; вторая, нынешняя,  добралась до личных собраний. Ведь в каждом из раздолбанных с идиотическим упорстом населённом пункте непременно доживали свой век чудаки, начинавшие в молодости собирать свои книжные накопления. И вот гнёзда брошены на произвол судьбы, стеллажи, заполненные до отказа облюбованными томиками, беззащитны перед влетающим снарядом или вторгающимся пустоглазым выходцем со дна житейского: нет, не читать он сюда пришёл с хозяйскими замашками, он и алфавит родной наизусть не произнесёт, этот защитник российского бездуховья. Ему бы поживиться, на крайняк нажраться до отвала. Но чем можно поживиться в жилище истового книголюба, который ради обретения какой-то исключительно важной для него книги готов был хоть и месяц жить впроголодь?
Нет, не между народами пролегла теперешняя линия фронта,  а  между культурой и хамством, между разумом и безмозглостью. Как сто лет тому…

7
Ткнёшь кулаком в потолок или в стену,
а из прорехи так и посыпятся
сцены свиданий и сцены измены,
полные сырости вкупе с несытостью.
Вышли лимиты на святость и спелость,
вычлись моменты паренья в заоблачном.
Выпилось юное, зрелое съелось, -
чем заморочены, тем озабочены.
Ночью очнёшься ничком или навзничь,
осознавая, куда приплыл:
не азамат и тем боле не казбич, -
профиль не тот и не тот копыл.
И никакой не  максим ты максимыч:
вдоль – рядовой, поперёк – рядовой.
Контрабандисты проходят без ксивы –
ксива с тобой до доски гробовой.
Сколько ты раз эту жизнь перечитывал,
перебирая страницы, как чётки:
в бездне кровавого, в прорве нечистого
кто нам грушницкий и кто нам печорин?
В чём наша крепость и наша досада?
Сразу не скажешь и после не выразишь.
Возле разбитого детского сада
локоть укусишь и медленно выгрызешь.

По-настоящему дико не то поле, что у под ногами, а то, что у в головах. Что мне сказать нестарому профессору, филологу, стиховеду, который с ошалелыми глазами уверяет, что грядёт лугандонский ренессанс? Что мне сказать небесталанной авторессе, воспевшей звучными виршами госудаственный бандитизм, надругательство одной братской страны над другою братской страною? И что мне сказать молодому стихотворцу, не раз прилюдно называвшему себя моим учеником, а в том злополучном апреле взявшем в руки автомат, чтобы защищать какого-то Ленина, о котором он только анекдоты знал и те с пятого на десятое? Встреться мы с ним лицом к лицу – выстрелил бы в учителя? А почему бы и нет? Чем я лучше тех сотен, сотен и сотен застреленных в бою и расстрелянных после боя только за то, что они хотели спасти Родину от вторжения выпестованных в Московии ордынцев?..
 
Когда этот текст появится в номере, моих погибших побратимов станет на сотни и сотни больше.

Как двадцатый век не превзошёл девятнадцатый  по части жизнеутверждения, так и двадцать первый не переплюнет предшествующее столетие по части жизнеотрицания. Так мне казалось до недавнего времени, теперь засомневался: а ну как поднатужится да переплюнет?

Что продемонстрировал сукин сын Путин В.В. своим «крымским вариантом»? Классический пример великодержавного разбоя. Могло ли его смутить то обстоятельство, что и там, и тут, в делах донецко-луганских, ему усердно споспешествуют откровенно уголовные типы? А чем он, пахан с унивеситетским дипломом, отличается от них по сути?

Крымская перепись 1666-67 годов: 187 тысяч татар, 920 тысяч украинцев, 20 тысяч райя (греки, армяне, караимы, евреи).

За 1941 – 45 годы из числа крымских татар вышли четыре генерала, более восьмидесяти полковников и более ста подполковников, много офицеров младшего комсостава. Пятьдесят тысяч сынов и дочерей небольшого по численности народа за мужество и доблесть, проявленные на фронте и в партизанских отрядах, отмечены высокими правительственными наградами. Семеро крымских татар стали Героями Советского Союза, легендарный лётчик Ахметхан Султан удостоен этого звания дважды. Двадцать шесть тысяч крымских татар погибли в сражениях, двенадцать тысяч убиты фашистскими карателями, всех выживших взялся уничтожить Сталин. Продолжателями выявились его ревностные наследники - путиноиды.

Продолжаю 23 февраля – в день первой годовщины установления российского оккупационного режима в Крыму и Севастополе.

И вот историческая халява поманила донецко-луганских люмпенов. Так началась эпопея Великой Тьмутаракани со столицей в Старогрядущенске…

В шестидесятые годы ХIХ века инженер Пётр Горлов в районе сел Железное, Никитовка, Щербиновка натолкнулся на крестьянские «копальни» - примитивные разработки выходящих прямо к поверхности пластов каменного угля. В 1867 в этих местах была основана Горловка. А в 2014 к ней в который раз наведалась история: из «копанок» (правнучек копален) вышли рьяные установители современного народовластия, когда установителям всё, а народу хрен без масла.

Приказ № 0078/42 от 22 июня 1944 года по Народному Комиссариату Внутренних Дел Союза ССР и Народному Комиссариату Обороны Союза ССР. Содержание: о ликвидации саботажа на Украине и о контроле над командирами и красноармейцами, мобилизованными из освобождённых областей Украины. Пункт первый: выслать в отдалённые края Союза ССР всех украинцев, проживавших в немецкой оккупации…Подписали: Берия и Жуков.

8
…в краю развалин и долгов,
где будь готов всегда готов,
где из углов торчат углы,
бессмысленные, как увы.
А в чём тут смысл, а в чём тоска
в клетушках, сжатых до глазка?
А в чём тут жизнь, а в чём восторг,
когда в мозгу свистит свисток?
На детский голос, душный крик
недетским эхом бьёт в тупик,
и подытоженный итог
нас больше не сбивает с ног.
Вернись, вселенская вода,
ввернись с отвагою винта!
Нахлыньте, волны, всей волной
накройте ждущих с головой!
Да будет нам дано сейчас,
да успокоимся хоть раз –
в краю развалин и долгов,
где будь готов всегда готов.

Если разделить поровну на всех жителей региона (живших здесь до нынешней войны с Россией) одну тысячу триста терриконов Донбасса, то на каждого человека придется около четырёх тысяч тонн шахтных отходов. Таким образом, над каждым из нас может быть насыпан персональный могильник – солидная, между прочим, пирамида. Вот обстоятельство, подсознательно рождающее в донецких  комплекс Хеопса.

В. Косяк (журналист): «…на моём рабочем столе – человеческие кости. Собрал я их…на мусорнике. О том, что на одном из пустырей в районе Рутченковского ремзавода энкавэдисты проводили массовые расстрелы репрессированных, поговаривали давно. Власти Кировского района отвели эту территорию под частные гаражи. Когда начались земляные работы, стали всё чаще находить распавшиеся скелеты. Пожелтевшие черепа мальчишки пинали ногами, растаскивали по домам в качестве сувениров…Останавливаюсь у свежей насыпи земли и мусора, вынесенных из сверкающего краской гаража-новостройки. И чувствую, как из-за металлических боксов за мной следит несколько пар настороженных глаз. Стоит уйти – и снова застучат лопаты, глумясь над прахом тех., кто дал нам жизнь, не получив взамен ни надгробий, ни вечного покоя…»
Перечитал давнюю вырезку, посмотрел сводку о последних обстрелах в Донецке: что теперь на месте тех гаражей? Успели ли их владельцы уехать? А выросшие мальчишки, пинавшие черепа, не в защитниках ли гнусной новоросской идеи числятся ныне? А куда ж и подаваться им, научившимся лишь баланс на корточках держать.

Из списков уничтоженных в 1937-38 в Дзержинском районе Сталинской области:

…Агарков Иван Фёдорович, забойщик. Алерборн Иван Адамович, колхозник. Бехта Степан Юдвигович, вахтёр пожарной охраны. Бжежицкий Фёдор Петрович, лесогон. Великий Тимофей Андреевич, осмотрщик вагонов. Вибе Давид Антонович, чернорабочий. Воронов Иван Дмитриевич, крепильщик.  Гепнер Иван Корнеевич, счетовод. Герлих Василий Иванович, ветеринар. Гутяр Рудольф  Фридрихович, грузчик. Классен Иван Яковлевич, изоляторщик. Козловская Маргарита Давыдовна, колхозница. Кравцов Яков Иванович, сторож. Кульчицкий Людвиг Степанович, учитель. Леткеман Иван Яковлевич, без определённых занятий, 65 лет…

Пливе човен, воды повен, тай накрився лубом. Ой, не хвастай, козаченьку, кучерявым чубом, бо як вийдеш на вулицю, твий чуб розивьеться, а из тебе, козаченьку, вся челядь смиеться. Пливе човен, води повен, тай накрився листом. Ой, не хвастай, дівчинонько, червоним намистом, бо як вийдеш на вулицю, намисто порветься, а из тебе, дівчинонько, вся челядь смиеться.

Моё олицетворение Донбасса? Несколько имён навскидку…

Микола Руденко, родился в Юрьевке Лутугинского района,
 фронтовик, правозащитник, поэт и прозаик, осуждён в Донецке в 1977, приговорён к семи годам лагерей и пяти годам ссылки…
Иван Дзюба, родился в селе Николаевка Волновахского района, литературовед, правозащитник, приговорён к пяти годам заключения и пяти годам ссылки…
Иван Светличный, родился  в селе Половинкино      Старобельского района, поэт, литературный критик,  правозащитник, приговорён к семи годам лагерей сурового режима и пяти годам ссылки…
Василь Стус, вырос и выучился в Донецке, работал учителем в Горловке, поэт, литературовед, переводчик, правозащитник, двенадцать лет в заключении, погиб в неволе…
Василь Голобородько, родился и почти всю жизнь прожил в селе Адрианополь Перевальского района, поэт, запрещённый в родной стране, но известный в мире – от Польши до Бразилии…

Продолжать?

9
ПРЕДДОНЬЕ
*
Опустился, но ещё не дно:
мне и дна, как видно, не дано.
И его я должен заслужить:
что-то с чем-то, так на так сложить.
Не выстраивается кавардак,
чехарда не сложится никак…

*
День раскрою, словно бы тетрадь:
будем Украину поминать.
Ту, которой не было и нет,
по которой плачет белый свет.
Этот белый, тот ещё белей.
Всем налей, и неживым налей.
Станем кровь фенолом разбавлять –
будем Украину поминать.
Мы её не знали, нас – она.
Бьют ключи холодные со дна, -
мы ныряли, но уходит дно:
нам и дна, как видно, не дано.

*
Встанут трубы тесно, как в строю,
лягут трубы вольно, как в раю,
и земли свободной не сыскать,
где бы Украину вспоминать.
Ох, и много у неё детей! –
всем налей, и даже тем налей,
кто по-сучьи жил, по-жабьи врал,
кто слова любви и те украл…
Кровь с фенолом – это не для всех,
лишь для тех, кого не душит смех.

*
Деньги прорастут из-под земли.
Дождь пойдёт – посыпятся рубли.
Многие рванутся подбирать –
будем Украину поднимать.
Чёрная земля – не чернозем,
темные дела темны во всём.
Чёрная вода не утолит.
Неживое серце не болит.
Денег станет больше, чем минут,
по земле ручьями потекут:
руки окунёшь – зашелестят.
Вдруг поймаешь ледянистый взгляд.
Чей он? Мавки с бронзовой тропы?
Или – мавпы из глухой толпы?

*
Новый век, зови его нью-эйдж,
он пришёл, чтобы своё дожечь,
на распыл пустить и даль, и высь:
мы не ко двору ему пришлись.
День раскрою, словно бы тетрадь –
трудно Украину понимать.
Ну ж, читай! Да вытри пот со лба.
Даты, имена, стихи, слова.
Явки, имена, стихи, судьба:
трудно разобрать – печать слепа.
Мало света? Читаное – жги!
Кто горел, тому гореть с руки.
Кто пылал, тому пылать ещё.
Нас отчизна любит горячо.

*
Что за люди ночью шли и шли,
громко пели, сердце жгли и жгли?
Говорили каждый о своём,
грязь месили, разбавляя злом.
Может быть, дрались из-за куска, -
мы не понимали языка:
новый, и тягучий,  и густой,
как в глухих отстойниках отстой,
новый, шелестящий и пустой –
выброшенных лент магнитный слой…

*
Это будет время без времён
и страна, в которой нет сторон.
Никаких повторов  - стой не  стой:
каждый стал бегущею строкой.
Кто здесь помнит, как его зовут,
чьи в нём корни вызывают зуд?
Заводных родителей дитя
заводное, как зовут тебя?
…ускользает ледянистый взгляд:
здесь не дышат и не говорят.

*
Опустились, но ещё не дно,
нам и дна, как видно, не дано,
и его нам должно заслужить:
небыль с явью так на так сложить.
Догрызаю личный локоток.
Мы одни, нам имя Лугандон.
Время запустив наоборот,
из огрызков не слепить народ,
не стачать из лоскутов судьбу,
даже в общем разместясь гробу.
Гиацинт, гвоздика, василёк:
посреди зимы цветник жесток.
Равнодушный орудийный гул
душу вмял и голову вогнул.
Кто возьмётся смерть перекричать?
Сорвана последняя печать,
вскрыты пломбы, взломаны табу:
вылетаем в общую трубу.
Мы отвергли аэропорты,
позабились в землю, как кроты.
Мы от человечества спаслись,
доедаем сокровенный смысл.
Мы достигли: сами по себе
кровь свою размажем по стене,
а чужой тем более не жаль.
Взвизгни, жесть, заскрежещи, скрижаль!

*
В каждом терриконе идол спит,
с головой породою накрыт.
Набежали некие, нашлись:
жиром смазали, макнули в слизь.
Гиблое шкварчит на площадях,
пузырится пеной на губах.
Мёртвому неймётся одолеть:
нет ковчега? В путь отправим клеть!
Лють сочится, лютость сети рвёт:
сброд диктует и решает сброд.
Азия раззявила зевло:
мясо и железо потекло.
Хлынул смрад, пронзительно прильнул
к сердцевине, к разуму впритул.
Крикнешь в полночь: - Ну, теперь-то дно?
 – Нет, - ответят, - это не оно.
…………………………………………………………………….

В перерывах между обстрелами макровороны тяжело летают над микрорайонами. Не знаю, кто и когда возьмётся что-либо строить на этой отжатой территории, но слишком хорошо знаю, кто и когда продолжит уничтожение недоуничтоженного. Кто? Братья-пришельцы с востока. Когда? Сегодня, и завтра, и через месяц, и через полгода…Такая у них сверхзадача.

В безвоздушном пространстве придётся дышать пространством: ничего не попишешь – больше нечем дышать. Сперва задохнёшься, лёгкие сдвинутся к горлу и остановятся, как бы зависнув. А после присвистнут, причмокнут и примутся снова опадать и вздыматься, вздыматься и опадать, переключившись с воздуха на голую альтернативу.

Мир стоял на трёх черепахах или на трёх слонах, короче – на трёх законных опорах, неплохо стоял. Черепахи вымерли, слонов пристрелили, теперь держаться на чём – неужто на черепах?

Катаклизм, подобие землетрясения: идёт поголовный обыск, обыскивают город за городом, село за селом, выворачивают до нитки, до камешка, до основания, вырывают корни, стряхивают с корней. Не находим улиц, домов и людей, не находим вещей: значит, в этот раз приходили за ними? Почему же не тронули нас?

Однажды, дочитывая книгу, с нетерпением ждал последнего слова в ней и боялся: а вдруг оно будет проще простого, проще жизни и даже смерти? Подумал, взвесил и решил не дочитывать: любое слово имеет право оказаться последним.





5.НА ЮРУ, КАК НА ДУХУ (А НА ДУХУ, КАК НА ЮРУ)

 Косноязычные вирши

 *
 Могильщик-профессионал,
 и творец, и могильщик вместе:
 породив, погребаешь тексты, -
 прежде других нанимал.
 Взялся сам, не давая ходу:
 воздушный рукав пережав,
 перекрываешь воду –
 хлорку и кислую ржавь.
 Ни приличествующего плача,
 ни долгого перекура –
 пересчитываемая сдача,
 перемалываемая натура.

 2

 Подышать и проветриться,
 соблюдая канву.
 Вряд ли в чудо поверится:
 ноги носят – живу.
 Остальное приложится:
 утро-вечер, тип-топ.
 Извергает изложница
 светоносный поток.
 Всё втянулось, уменьшилось,
 я почти с ноготок.
 Не встревая, не вмешиваясь:
 где ни тронь – кипяток, -
 обойду, патрулируя,
 дохлый микрорайон.
 Только птичь говорливая
 не познала урон.
 То и дело подташнивая,
 загоняет в зевок
 дурость многоэтажная,
 непроглядный совок.
 3
 День начинается стрельбой.
 О чём стволы гуторят?
 Готовят мясо на убой,
 убойщиков готовят.
 Какое, к чёрту, «не убий»?
 Какое = «брат на брата»?
 Держи прицел, под срез руби,
 лови толчок приклада.
 Тебе сказали? Сам дошёл? –
 Теперь ты воин мрака.
 Как прежде пусто за душой,
 в сознаньи – кот наплакал.
 Вся жизнь твоя дыра дырой, –
 что пуля к ней прибавит?
 Под грязным флагом гиблый строй
 шагает за гробами.

 4

 Бумажная пыль и кошачья шерсть
 забивает ноздри
 Я долго плыл, упирая шест,
 огибая козни.
 Бывает воздух мутней воды,
 бывают воды
 прозрачней нашей с тобой беды,
 бледнее рвоты.
 Кровоточащие времена,
 разгул притворства.
 Был материк, потом страна,
 теперь мы – остров.
 Эк нас докручивает сюжет:
 ро – бин - зо – на – да.
 Вряд ли мы вывернемся уже.
 Желчь и надсада.

 5

 Дважды в день москва пролетала мимо,
 я глазел, становясь по стойке смирно
 пропуская вагоны с душком столичнм,
 отдалённым, как странное слово – импичмент.

 (Не прислоняться к дверям скользящим:
 вдруг отворяются в неизбежность.
 Не прислоняться к телам зудящим:
 запотевает от них промежность...)
 Вместо пространства дано место жительства,
 сохлые даты – вместо влажного времени.
 Не правит, как должно, десница жилистая,
 а слухи – тощие, непроверенные.
 Узел разрубишь – два новых являются,-
 обескуражен ты , огорошен.
 Кольца свиваются, изгаляются,
 но оставлять их – себе дороже.
 Тусклый топор к руке привязан,
 водит рукою, тобою водит:
 не он тебе – ты ему обязан,
 штурмуя виндоуз, лабая в ворде.
 А в себя заглянуть – там такая слеза,
 что сказать нельзя и слизать нельзя:
 коль не выжжет, перегорит дотла.
 Вот и сказки все, вот и все дела.
 6
 Город завяз,
 как большая зелёная знойная муха,
 в переплетении ставших ненужными
 грубых железных дорог.
 Вот исторический казус,
 невезение, просто непруха:
 словно не полмиллиона снующих,
 а – жалкий во всём хуторок.
 Карта легла,
 как никто не хотел и не ждал,
 карты штабные по нашим телам расстилают,
 а по мозгам заработал, зашоркал наждак:
 вот и над нами с тобой
 судьбоносные залпы стенают.
 Тёмные, пошлые, подлые
 игры Кремля
 в этом году не закончатся,
 не для того затевались.
 Взгляд отводя и поджатые губы кривя,
 синтез пасует,
 руками разводит анализ.
 7
 Маклюди, макморе, макнебо…
 Донельзя тупая манера –
 налево глядеть и направо,
 когда сплошь и рядом кроваво.
 Завалится в город отребье,
 бордюр превращая в поребрик.
 Охвостье заварит гротески –
 в пески превращаются Пески.
 Не держат обмякшие камни,
 свисают плакаты клоками.
 И только весна нерушима,
 поскольку она нефальшива.

 8

 Раз в году у него отрастали крылья,
 раз в году он давал себе укорот:
 продлевая тягучий семейный триллер,
 принимал испытанный антидот.
 А потом протрубили стальные трубы,
 выпал град, полпакета хватило с лихвой,
 и теперь он свободен, за ним только груды: погрузясь с головой, посыпайся трухой.
 9
 Как прежде поджимали строки,
 так ныне поджимают сроки:
 толкают, загоняя в штрек,
 где ты уже не человек.
 Пойду взглянуть за мешковину
 на прежде ёмкий окоём
 в окне, живом наполовину,
 наполовину в неживом.
 Теперь в нём вся краса разрухи:
 две-три бредущие старухи,
 тяжёлый чёрный вездеход
 народных дьяволов везёт.
 Во мгле ублюдочных республик
 кто здраво мыслит, тот рискует:
 энкавэдэ и эмгэбэ
 тэдэ пропишут и тэпэ.
 10
 От воды пахнуло мертвечиной,
от цветов – запёкшеюся кровью.
Не зияет следствие причиной,
оскорбясь предписанною ролью.
Вечные огни заполыхали
злобой дней победных и провальных.
Бороны залязгали клыками:
как давно они не пировали!..
Не сморкайся, не сопи, не чавкай,
не елозь по скатерти локтями.
Начини мгновение взрывчаткой,
дай скребнуть по воздуху когтями.
Человек убит на остановке,
для него земля остановилась.
Тут состыковались нестыковки,
пазлы-мазлы и мозги навынос.
Поменяйся с выбывшим ролями,
к позе коченеющей примерься.
Тут за всех заплачено рублями.
Жизнь неотвратима, вроде рельса.
11
а пыльной, на невольной, на окольной –
нахальный? Нет, скорее малахольный.
Звон в голове – пасхальный, эпохальный?
Нет, просто в ней акустика плохая.
То автоматы пахкают поближе,
то миномёты булькают подальше.
А нас внесли в реестр на мёртвой бирже
и заперли на неподвижной барже.
К дурной случайности пришпилены, прикованы,
и даже если тронемся, не сдвинемся.
Переверни и постучи в три короба:
подобраны и милости, и дивности.
12
Не базарную червивинку,
не на паперти копеечку –
подарил себе Щербиновку,
после подарил Макеевку.
Оборвали полюбовную
связь, ввергая в бездну бешенства:
навязали Лугандонию,
хошь – топись, а хочешь – вешайся.
Как в пространстве после бедствия
(звали, звали, вот и вызвали):
те же лица, те же действия,
только словно бы осклизлые.
13
Ненашенский с виду мужик,
нехитрым устройством приподнятый
 над серой землёй,
 над среднежитейским уровнем,
 взятый за жабры
 или на вилы наколотый,
 прежде всех оплаканный
 до предела набитыми дурами, -
 он становится
 воплощением духа,
 вдохом и выдохом,
 стягивает к себе
 заскорузлые обстоятельства,
 и прежде казавшееся
 отклонением или вывихом
 теперь загоняет
 в обязанности и обязательства.
 Так зарождается вера –
 долго и кропотливо
 поливается кровью
 и покрывается золотом.
 Мох толкований,
 озноб векового надрыва,
 запах елея давно отдаёт креозотом.
 Гусеничный накат
 неизменно доносит с окраины,
 сваи
 в живое
 с утра забивает тяжёлый калибр.
 Зло не покарано,
 злодеи жаждут сакрального.
 Аве, ящер расейский,
 тебе наша боль не болит.
 14
 Картёжники, шашисты, доминошники
в дыму витают, как судьбу пытают.
Тихушники, мокрушники, домушники
на понт берут избитыми понтами.
Здесь лишних, бесподобных просто нет –
одна порода, общий стол и двор:
 подножный корм, подручный инструмент,
 подкожный зуд, невнятный перебор.
 Стучат костяшки, ёрзают фигурки,
 На досках мат, а сверху – перемат.
 Здесь каждый третий выпущен из дурки,
 а каждый первый – в дурку кандидат.
 Бред новоросский, сволочная явь,
 оплот бычья, опора Лугандона…
 Как будто преодолеваешь вплавь
 оставшийся отрезок возле дома.
 И воздух осквернён: берём рывками
 последнее в обрушенной глуши,
 как будто нас в бутылку затолкали
 и, запечатав горлышко, ушли.
 15
 Каков прогноз?
 Воскрес Христос,
 причём воскрес воистину,
 как воскресает лес пустой,
 представ густым и лиственным.
 Что нового?
 В России срам
 и стыд опять зашкаливают,
 и чем полнее каждый храм,
 тем там мощней
 зашкваривают.
 Так в чём вопрос?
 На всех берёз
 хватает ведь по-прежнему?
 Что ж за отбросом прёт отброс
 туда, где их прореживают?
 Что ж им не месте не спалось,
 не пилось, не закусывалось, -
 напарываются на злость,
 наматываются
 на гусеницы.
 При чём тут ум?
 Их не понять
 и взятым в плен безумием.
 Империя, ети их мать, -
милонов
 и мизулина.
 16
 Нас раскроивший раскол
 не перечеркнуть пером.
 Мне бы один ствол,
 к нему бы один патрон.
 Тусклый кремлёвский круг,
 узкий путинский лоб.
 Выстрел не будет груб:
 как мухобойкой – хлоп.

 17

 Снова накатывая, подташнивает,
 точно втянув в бесконечный зевок:
 воет вселенная в междуэтажиях,
 вторит округа: эр – сэ – зэ – о…
 Каждый обстрел, удостоенный «Грэмми»,
 до потрохов пробирает почти.
 Время? Кому оно дорого, время?
 Наши клепсидры – сливные бачки.
 В ванную, в ванную – жмёшься по стеночке.
 Споры иссякли, закончился трёп.
 Вынесет в море, надыбав лазеечки,
 эмалированный чёлн или гроб.
 Окрики-вывески, оклики в твиттере.
 Если газета – разрежь на полоски.
 Вбей в лобовое, на черепе вытрави:
 правда по-киевски, ложь по-московски.
 18
 жадность особого толка
 не отдавать на съеденье
 забвению хлорке свалке
 обрывки клочки осколки
 ошмётки миров отменённых
 отброшенных за неудачу
 это мои залоги
 зацепки в скользящей яви
 уступы крюки и клинья
 хватаюсь рукой нетвёрдой
 за бугорки сознанья
 за неровности дня и ночи
 это жадность особого сорта
 сравнимая с сопротивленьем
 не давая себе раствориться
 удерживаю всем телом
 утекающую поверхность
 плёнку стаскиваемую с обличья
 19
 Кому завидовал Басё –
 хоть краем глаз, хоть краем губ?
 Рукою отмахнувши всё,
 на зыбком бросив берегу,
 не оттолкнувшись, он отплыл,
 не выгребая, отдалился.
 Японский пыл не наш копыл,
 но я, как прежде, умилился,
 как в карауле, где кирза
 шибала в нос ужасной смазкой,
 а ты распяливал глаза,
 вбирая хокку под завязку.
 С какого боку и припёку
 юнец, решивший в три рывка
 глухую одолеть протоку,
 упрятавшую старика?
 И трёх дыханий не хватило б
 осилить странный хлипкий строй.
 Быть может, больше подфартило,
 снимая буквы по одной
 и складывая их по новой,
 как доведётся, от балды,
 зерно перемешав с половой,
 бездельем оттенив труды.
 Быть может… Нет, прощай, Басё!
 Я постарел и поглупел.
 Как три глотка на всё про всё –
 пробел, строка, ещё пробел.
 20
 Словно считывая с принтера, различаю за окном
 золотую цепь Юпитера с крайним блещущим звеном.
 Он грозит или подманивает? Попытайся – ухватись,
 словно ягоды подавленные, осыпая страхи вниз.
 Поднимаясь в должном темпе, не препятствуя игре,
 ты очутишься на небе – на бесхозном пустыре.
 Обойдёшь сперва периметр, после наискось рискнёшь –
 по колдобинам, по рытвинам:
 где тут сферы? Небо всё ж…
 Там и сям рогожа брошена, остальное неразборчиво.
 Сколько ж нами нагорожено, сколько всуе наворочено!
 До чего же мы, убогие, любим разум потрошить…
 Не спеша мирмекологию изучают мураши.

 И поныне цепь болтается, крайним щекоча звеном.

 Но хватать не полагается, только заримся и ждём.

 21

 Фигли – масками, мигли – цацками:
 что хохляцкие, что москальские
 претензии, рекламации –
 где нагрезили, где намацали.
 Не поможешь тому, кто бесится
 с жиру, сдуру, как с пылу, с жару,
 кто в конце и в начале месяца
 делит шкуру с Творцом на пару.
 22
 во сне я был моложе
 и жизнь была моложе
 не краше и не плоше
 но - мало чем похожа
 на ту что вправду прожил
 проснулся огорошен
 охвачен странным жаром -
 ведь неспроста недаром
 во сне был омоложен
 похаживал гусаром
 я вижу заковыки
 недобрые намёки
 горсть пламенной клубники
 на дне реки глубокой -
 все отблески двулики
цветы не завязались
одни сильны на зависть
и не сулят замены -
отёки под глазами
и вздувшиеся вены
23
Блокпост был пуст,
бог взял – бог даст.
На каждый плюс
придёт приказ.
 Под каждый крест
 найдётся грудь.
 Я вышел здесь,
 чтоб срезать путь.
 Иссяк июль,
 теперь здесь ты,
 небесный нуль
 и блокпосты.
 24
 Пока дела толпой не набежали,
 не взяли в плен,
 заполни неподъёмные скрижали
 хотя б до буквы эн.
 Узлами вены опояшут ноги
 в разгар вытья.
 Верни долги и уплати налоги,
 упёршись в букву я.
 25
 Наматывание канатов
 на площадь – на барабан.
 Завязывание контактов –
 до чёртиков и вдрабадан.
 От колышка, вбитого в центре,
 накручивание кругов,
 а в чьём ты блуждаешь прицеле,
 на чьём перекрестье зрачков,
 не думай, шаги утишая,
 не пробуй узнать, открестись.
 Страна, как и прежде, большая,
 над нею – высокая высь.
 Забрёл из двадцатого века,
 седой и замшелый как есть,
 старинные альфа и бета –
 вот вся твоя бедная жесть.
 Протравленные на меди,
уложенные в набор
 тщедушные буки и веди
 ведут, как вели до сих пор.
 Тяжёлые серые капли,
 минуты считает кнут.
 Застреленных помнят камни,
 стрелявшие пиво пьют.
 26
 Прибавь к Стендалю Щедрина,
 чтоб равновесье не смещалось,
 чтоб сердце с телом совещалось,
 как с ужиною ширина.
 К российской горькой площине
 прибавь французскую кудрявость,
 чтобы в душе укоренялось,
 а не сползало по щеке.
 Не происходит ничего –
 ни бичеваний, ни сожжений.
 Мир перехвачен бечевой
 в пределах нескольких саженей.
 Мы постарели – мы помрём:
 простые трезвые глаголы.
 Вам возвращаем, балаболы,
 пространство, взятое в наём.
 27
 Каким он будет,
 себя обозначивший век?
 Уже не гадая,
 за эпитетом
 можно лепить эпитет.
 Железо и мясо,
 железо, берущее верх.
 Череда последних отлётов
 и последних отплытий.
 28

 Макморе, макнебо, маклюди, –
 макразум?..Неуж не противно?
 Не плюйте! А впрочем, наплюйте –
 активно, интерактивно.
 Сращённые, сокращённые
 притёртые обозначенья:
 костяшек сухое щёлканье,
 дотошливость казначея.
 Копеечки и словечки,
 колечки пустого дыма –
 осоловели советчики,
 реальность непроходима.
 Башка, опустев, закружится,
 осваивая невесомость.
 Бродячье собачье содружество
 забило на беспризорность.
 Макеевское отупение:
 возвращение в дичь и морок.
 Перехваченные портупеями
 оседлали протухший город.
 Полужив, полумёртв – сомнамбула
 в серокаменном облачении.
 Не берись переписывать набело
 безнадёжное и плачевное.
 29
 Кто по вывескам учён, к тайнам литер приобщён,
 с тем беседуют слова – напоследок, как сперва.
 «Акведук», «Стройбат», «Кентавр»…
 Полно, друг, исчерпан дар.
 «Сказка», «Каспий», «Шаурма»…
 Нету счастья задарма.
 «Газ бутан» и «Газ пропан»…
 Хоть и пан, пиши – пропал.
 «Эксклюзив», «Эдем», «Олимп»…
 Как мы влипли! Как ты влип.
 Всё закрыто на замок. Завершается урок.
 30
 Продал бы волосы,
 да облетели даром.
 Продал бы голос, но
 перестал быть товаром.
 Тайны военные продал бы,
 да ни одной не владею.
 Продал бы даже родину,
 но таковой не имею.
 31
 Что же делать теперь?
 Разрываться,
 выпадая в тяжёлый отстой,
 нам, загнавшим себя
 в резервацию
 между Киевом
 и Москвой.
 32
Что мы знаем, старики, дети прежней жизни?
 Въелись рифмы-сорняки в наши укоризны.
 Не помыслю поучать, тыкать не посмею:
 беспардонистых внучат приучать к хорею
 или к прочим чудесам, вывертам, химерам, -
 вдоволь сам их прочесал, отдал дань без меры.
 Верил, дёргался, пыхтел – пусть себе дороже.
 Я за предков отбухтел, за потомков тоже.
 Эй, словьё, из сердца кыш! Тут сожрёт волчанка.
 Пусть восторжествует тишь – семь колен молчанья.

 33

 Бытие. Как ни глянь – бытие:
 на деревьях, упёршихся в почву,
 на изнанке, на острие.
 Дремлют истины – проще простого.
 В каждой вещи – зачатки устоев.
 Знаешь, время растёт, как трава,
 по которой коса не ходила.
 Мир вместился в прокрустово ложе:
 ты отмерил – судьба отрубила.

 34

 Поплевав, подув, заврачевав,
 дав влюбиться и проститься дав,
 за ночь все прорехи залатала
 тишина, подруга золотая.
 Расстаётся февралёк с мошной:
 воздух закудрявился снежком.
 Небу весело, и мне смешно:
сотню лет подряд живу пешком.
Профессиональный пешеход,
внук лошадника, расстрелянного ради
всесоюзных голубых высот:
дед чего-то не учёл в обряде.
Лошадиных сил не оседлав,
е освоив двух колёс и рамы,
не стеная, не качая прав,
всюду попадаю пешедралом.
 Нет, не вызов тем, кто оседлал,
кто проносится, отставив локоть.
Сотня лет прошла: я осознал,
сколько взять, чтоб удержать, не лопнуть.
Жизнь прижала, но не додавила,
этим несказанно удивила,
по затылку шлёпнула: ступай!
Этот край ещё не самый край.

 2015. Зима, весна, лето…





6.ПОЛТЕЛА И ПОЛТЕПЛА
               
                Верховскому Славе – дончанину по рождению,    
                по страданию, по чести и совести.

*
За ночь, а тем более за сутки
увеличивается в объёме
головища: как в дорожной сумке,
тесно в ней, но что-нибудь вобьём мы,
дополняя, уточняя, добирая.
С сумкою дорожной, нет, тревожной
по тревоге нам бежать до края,
до конца, до судороги подкожной.
Тупо переглядываешь опись,
чтобы лишнее не затесалось,
ибо с перегрузом только в пропасть, -
как ни жалко, уплотняй тезаурус.
До развязывающего всех объятья,
до искрящегося оголенья
убирай поточные поняться,
отметай побочные явленья.
Богу отслужив и богдыхану
привселюдно реже, чем келейно,
пусть на удаленьи додыхают,
полыхая поздним удивленьем.

*
Что толку вопрошать – доколе? Сухие связи оборви,
возле посадки, в диком поле,
сойдись с округой по любви.
Воздай кузнечикам и травам, за то, что не воротят нос,
а встречный-поперечный пёс
привержен правым и неправым.
Быть на духу, как на юру, где над тобою чистый купол.
Потом вернуться ввечеру
в бетонный терем, в тёмный угол.
Как неоплатные платёжки – наборы флексий и корней.
Но чем признанья безнадёжней,
тем откровенней и верней.

*
Век не знать бы мировой изнанки!..
Время на тебе остановилось
и качнулось: ты теперь изгнанник,
древнее понятье обновилось.
Устоял миропорядок шаткий,
рыбьим мехом с головой покрытый.
Ведьмы через лифтовые шахты
выходить ловчатся на орбиты.
Тёзка мой! У нас с тобой изъято
право отрываться от земного.
Русопеты, бронеазиаты
посчитали: нам дано замного.
Пол-угла оставили, полтени,
кажется, живёшь на полрассудка.
От весенних злых хитросплетений
то ли зябко станет, то ли жутко.

*
Косяками по стране разбежались города, –
двинем, друже, по стреле: я – оттуда, ты – туда.
Приезжай в Нью-Йорк, родной,
нет кривей Торца, чем наш, -
очерти стальной рукой отмирающий пейзаж.
Возвращаемся в века, где лошадки и костры,
где кочевье дурака упирается в кресты.
Вечность в перечне услуг: пару капель натощак –
и звенит девятый круг, разжимается кулак.
Ветру в ухо пошепчи, благо ухо у него
растопырено в ночи безразмерной буквой О.
Рот, Вселенная, закрой, а не то шутя всосёшь, –
дай лирический настрой и эпическую дрожь.
Пропусти вперёд коня – ангел взялся за уздцы,
после пропусти меня – всё же возраст и усы.
Следом камень, тот, с горы, и неодолимый змей.
Ничего не говори, след верёвочкой завей.
Больше неба, чем земли, потому она, звеня,
помещается внутри и её извлечь нельзя.
Реют строфы-глупыши,  позабывши нас давно.
Друг, старательно дыши – нам ещё дышать дано.

*
От стихов – к сугубой прозе: в магазинчик и обратно, закольцовываясь в пользе, понимаемой превратно,
потому что польза – дура: просвистела и пропала.
Остальное знает шкура: где была и чем пропахла.

*
До чего оскорбляет наличие чадных заводов,
если мозг – урбанист, а сердце живёт Гесиодом.
Но отвратней стократ одичалые наши промзоны:
то ли здешние ветры свистят,
то ли пришлые бродят дозоры.
Страшно я невзлюбил
механизм подключенья к системе,
где не тема от нас, а мы зависаем в теме.
И позор не позор:
мелкой сошке привычней в рогожке.
Вдаль не тянет глядеть: от обзора лишь рожки да ножки. Говорится: ноутбук,
а на деле как две половицы – между ними скрестись
и шуршать, и, покуда шуршится,
можешь зваться живым и казаться любимым, как прежде:
ты почти херувим в несносимой последней одежде.

*
От призрачных крестов веди меня, строка,
до рыночных ларьков и вниз – до родника.
Не покупаю мёд, не покупаю яд:
залитый в душу йод жжёт с головы до пят.
Откуда бьёт вода, с каких таких глубин,
с настырностью винта врезаясь в мякоть глин?..
Хоть в чём-то чистота, хоть в чём-то снят изъян.
А снятие с креста, по совести, туман.

*
Рука сплела бумажные веночки и тут же расплела.
Зачем не знаю, но остались строчки,
последние, как крошки со стола.
Куда бы их пристроить? - - -
Уже и помнить, и хранить неловко,
как будто расковыривать болячку.
Опять откладываю выбраковку,
даю острочку, делаю поблажку.
Но станет память мимолётней, фразы
утратят плоть – ни взвесить, ни сличить,
слова и в них заложенные связи
рассыплются, опять ничьи, ничьи.
Кому достанутся, слезами обольются
над выдумкой, увлёкшей дурачка?..
Ну, пусть на этот раз не обманутся,
пускай на этот раз не с кондачка.

*
Я не буду пассажиром – ночь за ночью путь глотать.
И не буду старожилом – жизнь по капле принимать.
Предначертан, нарисован мой остаток без затей:
просыпаться новосёлом среди стареньких вещей.

*
Не комендантский час, а комендантский год,
и не спускает глаз заматерелый сброд…
Скамейка во дворе: в такие же цвета
об этой о поре окрашена мечта.
Под синей полосой, ласкающей глаза –
широкой золотой – другая полоса.
Спасибо тем, кто жив, кто красок не жалел,
чихая на режим, на сучий передел.

*
Бюро ритуальних услуг (разумные цены и скидки):
оно не бывает в убытке, скучать и зевать недосуг.
Шеренга жевавших вчера,
стрелявших в упор и навскидку
на общую вздёрнута нитку,
проставлены их номера.
Они отстояли права на подлинное мракобесье.
Так смилуйся же и пробейся над ними чужая трава.
Держава пришлёт крепостных
для новых похабных свершений.
Бюро кардинальных решений работает без выходных.

*
В окрасе охренительном из тьмы, из-под забора
пришли оборонители последнего разбора.
Защитная реакция всё чаще не срабатывает:
нужнейшее теряется (исправили горбатого).
По кругу и зигзагами: с подачками бесплатными,
с подвалами, с посадками под траурными флагами.
Мы никуда не сдвинемся: под спуд забились хроносы.
Словами, что ли, скинемся, пока умом не тронулись.

*
Мохнатый дед, торгующий старьём,
он, из нормальной жизни явно выбыв,
бубнит с утра пораньше о своём –
про украинский супостатский выбор.
В собственноручно сбитой конуре
под шиферным листом с ближайшей свалки,
нет, он не выглядит больным и жалким
в угарном раже, в спорах о добре.
По-ленински заточенный на бред,
по-сталински ломать хребты готовый,
бог знает из каких потёмок дед
воскрес с порога отвергать обновы.
Бочком шмыгну, чтоб миновать кубло.
Мы одногодки, из одной обоймы, -
могли бы в общих куковать альбомах,
но как же нас смертельно развело…

*
Ах, вывески на загляденье: какие краски в ходу!
Всё больше вокруг заведений, куда никогда не зайду.
Всё меньше моя планета: отсюда и до угла.
Вполне хватает пол-лета, полтени и полтепла.

*
Неучи взялись меня учить русскому родному языку:
мять, вколачивать и волочить по изборождённому песку.
Пальцами цепляюсь за следы:
здесь прошёл Уралвагонзавод,
всю фразеологию беды
он доходчиво преподаёт.
Растревожив россыпь тусклых гильз,
узнаю набор простых морфем.
Я не разуверился, не скис, но уроки ваши мне зачем?
Недоноски, вы-то тут при  чём?
Исторгайте дизельную вонь.
Мне ли разлучиться с языком?
Я себя не помню без него…

*
В камуфляже образина, перехваченный бинтом,
день ничем не разразился – ни шедевром, ни битьём.
Догораем вполнакала: этим стынь не побороть.
Ты в нас долго проникала –
в кожу, в душу, в кровь и плоть.
Тухломордая Расея, уползай-ка на восток. Лотерея…гонорея…очумелый гонококк…

*
Услышал – и не записывай, увидел – и не записывай:
от ступней до залысины отныне ты независимый.
Больше словам не кланяться. Не заманивать в строчку,
с мышеловочным клацаньем не вколачивать точку.
Сказано, да не завязано, в целости не донесено.
Где бытие одноразово, там в сознании – месиво.

*
Как дела арендные или ипотечные –
эти ночи вредные, склочно-бесконечные.
Как приобретается никому не нужное,
вновь припоминается стыдное, натужное.
И на окна косишься: где бы взяться гонору,
если не относишься ни к селу , ни к городу?
Сделку полюбовную предложил бы голубю
и вражине кровному, небожилу-ворону…
Вертятся колёсики, каждое в особицу.
Счёты стариковские в одиночку сводятся.

*
Я ли стану с кондачка влазить в ваши споры?
До размеров пятачка сузились просторы.
Не держава, не страна – детская площадка:
ограниченность сперва, после – вкус достатка.
Полный перечень, набор тех и этих визий.
Бормотливый разговор сверху, сбоку, снизу.
Добрый час замедлит ход, и молоковозка
причаститься призовёт – к чистому, как слёзка.
Слажен грузооборот, и мусоровозка
к общей куче подгребёт резко, жёстко, плоско.
Нет, не ввязывай, строка, в тёплый тон наброска
вой глухого старика, матерок подростка.
Замолчавших отвезёт тёмная повозка –
там стоят вместо ворот ёлка да берёзка.
А покамест - ни хрена! - живы в общем шуме.
Птицы, люди, времена – кто кого крышует?

*
Мужик, ты чего орёшь с девятого этажа?
Майский день всесторонне хорош,
по признанию Васи-бомжа.

Кто пошлёт нас? Кто пошлёт меня?
Кто пошлёт вас? От кого – хана?

Ты зачем, окно размахав, в разморённость двора частишь?
А ведь предупреждал минздрав:
не взлетай из-под плоских крыш!
Нет. Не слышит. Твердит своё, выдаёт без запинки текст,
точно кроет в девять слоёв и поверх водружает крест:
 
Бог пошлёт нас. Бог пошлёт меня.
Бог пошлёт вас. И тогда – хана.

*
Не призраки, не наваждение – мы помним место нахождения, одной сухой тоскою дышим, доставшееся тихо движем. Прославившаяся паскудствами, у, неотвязная, липучая, -
какими псами ты покусана, расползшаяся лилипутия?..
Вы говорите: хлебосольство. Я ж , содрогаясь, наблюдаю московское самодовольство и самочинство негодяев.
Нащупать пульс у новостей: куда несутся? чем спасутся7 Откинувшихся на постель когда сухой рукой коснутся?

* (Топография)
Поскольку я лицом на юг, в затылок дышит север.
Свет слева подаёт восток, к нему стремится клевер.
Направо глухо: две стены, там запад и дорога,
вся из железа и камней – к ней тулится ворона.
Пойдёшь на северо-восток: там бродят тягачи.
На юго-западе гора из года в год молчит.
Юго-восток: там степь и степь, сплошная, как луна –
её невидимая нам, другая сторона.
Северо-запад. Это там, откуда я пришёл:
притёк, приплыл и прилетел, и – голову в мешок.

*
Как первенький огурчик, как ранний помидорчик –
не пасмурно задумчив, а бойко разговорчив, -
вот как я просыпался, сам на себя похожий.
День в ласках рассыпался, не подирал по коже.
Кому это досталось, когда со мной простилось?
…Вдоль ветра распласталось, с дождями раскустилось.

*
Век прошедший. Взлёт и поношенье.
Гекатомбы. Скользкие дела.
Это было жертвоприношенье,
жертва ничего н принесла.
Разум с человеком развязался,
отвязался, со двора ушёл.
С кем сошёлся, снюхался, спознался?
Может, с отвязавшейся душой?..

*
Не отвлечённость, не фантом – сгорает совесть со стыда.
Каким перетянуть жгутом, чтоб захлебнулась пустота? Выхлёстывает из нутра событий, сновидений, сред…
За горло бравшее вчера, где ныне твой пропавший след?
Значки, призывы, имена накатываются ордой, -
последняя падёт стена?.. Нет, снова пена, дутый слой.
И ни хрена, и ни черта, одни хронометры хрустят,
а их поправшая стопа не разбирается в костях.

*
В лоб или по лбу – облом, неравноценный обмен,
словно пошли на обгон, так и не вставши с колен.
Вновь обмишуленный плебс тащит себя на убой,
хищно мерцающий блеск видя, как свет пред собой.
Слишком обширный абсцесс: страшно себя обличить.
Пошлый обмер и обвес: нечем вину облегчить.

*
Спозаранку червячки-словечки наползают с четырёх сторон.
Если у словечек есть сердечки, все они стрекочут в унисон. Придвигаются, берут в колечко, -
жмурясь, притворишься, что слепой,
но теперь уже твоё сердечко с ними заодно, а не с тобой.

*
Сажали в жёлтые дома, везли на темные погосты.
Чёрно-оранжевое (схлёстом) – вроде последнего клейма.
Порог разрушен болевой, и взгляд подернут пеленой, -
как их вернуть в неозверенье, в приемлемое измеренье?
Им, упоённым обладателям убоем полного рожка,
какого предложить рожна? Ответа нет, даже гадательно.
И не придумать лазарета:
бессильны скальпель, шок и клизма.
…Ложись потуже, изолента,
на смесь  совка и кретинизма.

*
Самые подлые сны в плоть облекли и в кровь,
и разверзается ров хлюпающей новизны.
Сами ли поплывём, или потащит волна
гиблым путём колуна следом за колуном?
Сумрачная новорось, – вот чем отозвалась
пена бродящих масс и пролетарская кость.
Вышедшие за края, как выпирающий горб, 
выворотни из трущоб, выползни небытия.

*
Седьмая часть земной расхожей тверди,
к разделке приготовленная туша.
О чём ты грезишь, если не о смерти?
Была б косушка да летала б «сушка»?
Да, знаю, знаю! – мощь, и габариты,
и святость несгорающей форсунки.
Чего же, куксясь, давишься обидой
на белый свет, на тех, кто поразумней?
Какой тебе недоставало пищи,
что ты позарилась на степь и камни?
Что отыскать взялась в моём жилище,
где только книги шепчутся с веками?
Зачем ты стенобитные системы
приволокла и бьёшь с остервененьем?
Зачем твои витии нам свистели
о доле общей в братстве муравейном?..
Забитых кляч в послений раз седлают
твои отродья с выпяченной грудью.
А ты и вправду проклята, седьмая
часть суши, нашпигованная лютью.

*
Было поле милое: вся душа поместится.
Стало поле минное – воспарить и взвеситься.
Было небо дивное – от звезды до месяца.
Стало небо дымное: как ему довериться?
Были полдни хлебные – щедрые без хитрости.
Стали полдни бледные – забрести, не выбрести.
Были ночи южные – помнишь Старобешево?..
Стали ночи душные: скука эмгэбэшная.
Были дали спелыми: видимость-невидимость.
Стали дали бельмами, внаглую придвинулись.
Были доли – иглами глубоко покалывали.
Стали доли гиблыми: дергают, доканывают.

*
Взять на углу в аптечно-скоротечном
сердечное от сбоев-перебоев.
Замедлив шаг, а кажется, ускорив,
войти в пространство без звонка, без стука.
Кто заговаривает с первым встречным,
кто разговаривает сам с собою.
А я сегодня намолчался с морем,
и, может быть, мы поняли друг друга.

*
На одной из последних стадий
скажешь кстати, а выйдет некстати,
и присвистнешь потом, и притопнешь,
и приснившееся припомнишь.
Будто сад, а в саду не деревья,
а стальные заточки и крючья,
и жужжанье вокруг, и паренье,
только отзвук меж рёбер колючий.
Руки заняты: в каждой по жерди –
отбиваться до крайней дрожи
от навязываемой мне смерти,
потому что своя дороже.

*
Пока или пора – чего ты, сердце, хочешь?
Спроси у топора, в щепу, в ошмётки, в клочья
размётывая час, которым не гордишься.
Ты в следующий раз на что-нибудь сгодишься.

*
Бесстыдство, безнадёга бесподобства,
но разве мы глотали белену?
На кладбище бредя или с погоста,
как долго будем пребывать в плену?
Назначьте дату, укажите веху,
вы, боги, звёзды, птичьи потроха, -
хотя б для смеха. То-то будет смеху,
когда сойдётся с криком петуха.
Когда исполнится, что ввек не исполнялось,
манило, дёргало, замыливало глаз.
Когда искупится, что ввек не искупалось.
Пусть хоть когда-нибудь, хоть и без нас.

*
Не продолжить ли путешествие в непочатый край?
Ключевые слова загнаны в каменный угол.
Есть легенда о карте, но карту не доставай:
славить место рождения – невелика заслуга.
Знаем точно, когда и куда придём,
космополиты ближайшей балки.
Луг отражается в небе кривом,
ожидая инфляционной прибавки.
Больше нечего славить – здесь кровь и любовь,
отчее с материнским разом.
Лыжи востри и телегу готовь,
держи под рукою последнюю фразу,
какую навряд ли успеешь сказать,
потому запиши, запечатай и выбрось.
Что там осталось ещё слизать?
…капельку мёда…невинную хитрость…

Нью-Йорк на Кривом Торце.
Макеевка.
2016







7. БЕЗВОЗВРАТНЫЕ ПОТЕРИ

*
Когда сюда вернётся здравый смысл,
дворы  заполнит, комнаты и кухни?
Теперь всё обволакивает слизь,
от разговоров – запах рыбы тухлой.
Два года полумрака, полутьмы:
восходит солнце, но оно не с нами.
Как будто крупно задолжали мы,
а расплатиться нечем, только снами.

*
Пророчества, прогнозы, распилы и расклады.
Регочущие грозы, рычащие раскаты.
Кто б посулил спасенье, расцвет, а не распад?
У нас и песнопенья истерикой разят.
Верните мне Хрущёва и двадцать первый съезд:
хочу поверить снова, что будущее есть.
Промеряно умами, просчитано насквозь –
в нём, как в хорошей раме, на месте каждый гвоздь.
И что б ни приключилось, и что бы ни стряслось,
впрок заготовлен силос и наслоён навоз.
Всего лишь двадцать вёсен, всего лишь двадцать зим –
и землю мы отбросим и к звёздам воспарим!..

Пришло новьё, настало, аж оторопь берёт:
с оттягом отхлестало, пуская в оборот.
В сетях не потерялись, мобильно держим связь.
Блистателен анализ. Сияй, иконостас!..
Ракетные пищали насупились во мгле.
Уныло обещают кудесники в Кремле.
Кранты. Каюк. Отрады не купишь за рубли.
Державные куранты в обратный путь пошли.
Регочущие грозы, рычащие раскаты.
Пророчества, прогнозы, распилы и расклады.

*
Карамзин дописал строку, завязал для нас узелком.
Не расслышали мы ку-ку, предпочли ревком и обком.
Нам впаяли бессрочный срок,
мы-то думали: кончились шишки.
Ах, родимый дремучий совок –
смесь гремучая дна и покрышки.

*
Люблю в дикорастущее, цветущее невзрачно,
уйти, башку и туловище от наваждений пряча.
Препоручив известное стенам, сетям, системам,
я предпочту древесное – с его душой  и телом,
помноженным на облако, продолженным в подпочву.
А ваше место лобное, простите, слишком склочно.

*
Был, говорят, такой район, где чёт и нечет хоть куда,
с любой из мыслимых сторон туда заходишь навсегда.
Там лебеда под небеса, а лопухи, как сон, страшны.
Там полстолетья – полчаса, а полстроки – как полстраны.
Туда извилиста тропа, а напрямик ещё кривей.
Там что ни дом – своя труба, и трубный глас всегда при ней.
И стены спорят с потолком, и страсть кипит не по часам,
и, словно крышка над котлом, взмывает крыша к небесам.

Был, говорят, такой район…Размят, размичкан, разможжён,
под гусеницы он ушёл: мечта истерта в порошок.
За эшелоном эшелон железо прёт и мясо прёт.
Зажатый с четырёх сторон, гибридный тычется народ.
Он изобрёл себе судьбу, зажёг звездой в разбитом лбу –
не красной, не червонной, а – чёрной и зловонной.

*
Проносятся мимо все в белом фуры –
большой привет от великой дуры:
её с головой приняла канава –
от океана до океана.
В Москве слюною горазды брызгать:
на их каналах ни грана риска.
Они всем скопом меня хоронят,
моих друзей и моих героев.
О, как  же мы их, взбешённых, бесим,
не отрекаясь от славных песен,
не предавая, не унижая
ни новых смыслов, ни свет скрижалей!..
Январь убывает, не сдвинув с точки,
и та мертвеет, вмерзает в кочки.
По светлодарской дуге и ниже
высвобождённым металлом брызжет.
В Широкой Балке, в Железной Балке –
не перебранки, не перепалки,
а перестрелки и перебежки –
от светлой вешки до тёмной вешки.
Кого наповал, а кого навылет.
Залётная кривда не скоро минет,
но, как ни бравурна, она топорна –
великая курва, несытая прорва.

*
Это время мутновато для пера,
бедновато, тошновато, - что ещё там?
С ним не совладают ровным счётом
ни бульдозеры, ни скрепера.
Пусть идёт себе напра-, налево,
криво стелется и чешет прямо,
лишь бы нас не гнул через колено
этот послебольшевистский амок.

*
Отчего не хочется фиксировать
беглый ход минут?
Будто опасаешься форсировать
длящееся тут.
Отчего не хочется тестировать
сердца перепад?
Точно не желаешь фокусировать
то, чему не рад.
Раз за разом пядь земли зондировать,
вжатую в канву,
словно самого себя цитировать,
а себя – к чему?

*
Супермаркет, гипермаркет – что в цене, а что в продаже?
Даже если ворон каркнет, ничего он не докажет.
Здесь, где толчея, где кворум с сотворения, наверно,
он смешон, хотя и ворон, - чем овеян, тем навеян.
Были мифы – стали мафы, где ни плюнь – ларьки роятся.
Вот бы так плодились арфы, глянешь: струны колосятся
до угла и дальше, дальше, вплоть до линии обреза.
Вот оно, живое наше, если трезво и нетрезво…

Гаубица угрюмо гаркнет – граждане рванут наружу:
супермаркет, гипермаркет разнесут за милу душу.
Хмель особого настоя окрыляет голоштанных:
дело самое святое – под шумок таскать каштаны.
Хоть налево, хоть направо - вот халява, так халява.
Здравствуй, коммунизм в натуре и де-факто и де-юре…
Двухголовый ворон каркнет, гаубица по новой гаркнет   и расправою проверит, и растравою повеет.

*
Заблудившаяся улица.

Замызгана, засалена, взята зимою под руки,
куда ведешь, Сусанина, и на какие подвиги?
Кто называл - не выразил, каких врагов надеешься
похоронить, чтоб вымерзли в густой степи макеевской.
Чудные двухэтажия на честном слове держатся,
но дотянуть отважилась, и чьи-то зубки режутся.
Пусть время подытожено и вера опровергнута,
ещё всплеснёшь ладошками, притопнешь табуретками.
В кругу великолепия снуют и пляшут вирусы.
Из бездны лихолетия прорвись, хоть что-то вырази.
Пусть в общий свод запишется, хотя бы в виде шелеста
сквозь гам чужого пиршества: ты дождалась пришествия.

*
Где пыль столбом, там колесом дорога.
А нам облом и мёртвая порода.
Бредёшь, дрожишь, испытанный на ломкость.
В руке не шиш – пластмассовая ёмкость.
Из-под земли пробившийся источник,
он не звенит – испортился звоночек.
Молчит ставок, закончились вопросы.
Как всё старо – отходы и отбросы…
Упёрлись в край – не в присказку, не в сказку.
Здесь набирай - под крышку, под завязку.

*
Лепи реальность, лапай и лепи,
угадывай объёмы и фактуру,
гуляй воображением, люби!
А ты бредёшь, нахохлившись понуро.
Несладкий хлеб, нелёгкая вода.
Дурные вести, горькие осадки.
Откуда площадь Красная видна?
Нам не видна, но ходим мы вприсядку.
Холодный город ходит ходуном.
Анахронизм раскрылся в полной мере:
несёт на перевёрнутой вверх дном
абсурдом обнулённой полусфере.

*
Пой, народ, с огнём играй, наполняй стакан вином –
за эпический раздрай, исторический разлом.
Разверзается провал, но, неистощим в игре,
ты провал облюбовал и в дыре, как на бугре.
Ты, пропившийся  вповал, не удерживая пыл,
карлика короновал, после – обоготворил.
Сколь ни мыслишь протянуть, заходясь в дурной гульбе,
хмель сойдёт, осядет муть, взвоет ветер в голове.
Что предложишь детворе, довычёрпывая грязь, -
жить в дыре, как на бугре, клятой кровью пузырясь?

*
Мужчины с ружьями выходят на поля:
глаза будь спок, и будь здоров отмашка.
А ты гребёшься в области рубля,
и даже рубль не боле чем натяжка.
И ритм чужой, и мысли не твои,
чужие песни темя продолбили.
На тело, не подумав, надави,
и брызнет сок, настоянный на пыли.
О чём прогавкал дикий миномет?
О чём впотьмах нашёптывают пули?
Запущен механизм наоборот,
теперь – наощупь, наобум, вслепую.

*
24.08.2014
ДеньНезависимости не пришёл сюда:
здесь, оседлав вонючие «гвоздики»,
пришельцы заполняли города,
рвя связи и проламывая стыки.
У касс толпились снявшиеся с мест:
вдруг повезёт уйти от колебаний?
Господь не даст, империя не съест
(кабаньи глазки и клыки кабаньи).
Мужик шепнул: «Рискните в Угледар, -
там есть зазор, там не диктуют суки»…
Водитель не хотел терять навар:
кто знает, что тут будет через сутки.
По улицам, как никогда пустым,
и вдоль пустых полей – туда, на запад,
чтобы свернуть на юг не где хотел,
а где внезапным не накроет залпом…
День, до краёв заполненный, затих.
Родное синее, родное золотое!
Поплачь, поплачь: ты снова у своих,
а то, что брошено, слезы твоей не стоит.
На чьей руке мы были заусенцы?
Как под гору – не глядя, кувырком…
Спустя два дня здесь будут чужеземцы –
кто с питерским, кто с волжским говорком.
История-кощунница чудит,
ей не впервой – в затылок ли, навылет.
А нам-то каково, отставив быт,
учиться проклинать и ненавидеть?

*
На углу Прорезной и Крещатика
подожди, перестой, следуй тщательно
указаниям свыше и споднизу –
вот где слышимость свёрнута полностью.
Только смутные шорохи, шелесты,
ноги спутаны, стиснуты челюсти,
и живое живому не молится,
лишь земное толпится и ломится.

Оторвись, обозначься во времени,
есть заначка, всё прочее – термины.
Не блеща новизной и не балуя,
даст леща всей клешнёй пятипалою
то ли жизнь, то ли байка восточная –
сволочная, совковая, склочная,
и очнёшься на каменноугольном
пятачке, где оживши пугала,
обступив, окружат по периметру –
перерытому, перекрытому.

Вправду потустороннее сборище,
жутких рях оголтелое сонмище.
Там, в распятой, расхристанной местности
по чужой, по непрошеной милости
доживать тебе в сгорбленной целости,
оскользаясь в доподлинной гнилости.

*
Укрыть не можешь – укрепи, кран перекрой обидам.
Распад рассудка упреди, а я тебя не выдам.
И буду ждать, и стану звать, надеясь, не надеясь.
Есть сила верить, сила знать, сильнее только єресь.
Литой татуировкой зла асфальт опять прострочен.
Всего два шага до угла. – авось и мы проскочим.

*
Пойми меня – мысли поймай и упрячь,
как бабочек прячут в коробках от спичек.
Донецкий порядок обстрелов и стычек:
на чьей половине взрывается мяч?
По чьей домовине прокатится смерч?
По бывшему дому – с оттяжкою – ломом,
и не в чем зарыться, и негде залечь,
себя не собой ощущая, а клоном.
Из волости быта, из полости бреда –
в неясную область залётной весны,
уже не дающей прямого ответа
на самые провокативные сны.
Догадки подмяв, наползают оглядки,
речь преображается в тёмный гул.
Глядишь на восток, ожидая подлянки:
братан красноглазый пустился в загул.
Во что упереться. К кому прислониться? Подвешен…подвержен…не жив и не мёртв.
По хлипкому сердцу прорыта граница.
Подъеденный хлеб и подлизанный мёд.
…Когда разобрали обломки дня,
как непонятных устройств детали,
нигде не нашли ни тебя, ни меня,
поскольку во всём виноватых искали.

*
Люди редки, машины не часты.
Травы в рост, а над ними птичьё.
Я тут свой, я из этой касты, -
так подсказывает чутьё.
Но убийственное в приплоде,
вновь не верим ничьим дарам.
Мы уже не вернёмся к природе,
и она не вернётся к нам.
Мы увезли в имперской склоке,
повторяется видеоряд:
взрыв, железобетонные блоки,
под которыми прорва и смрад.

*
Тебя обругали, задели случайно –
и ходишь кругами, поникнув плечами.
А слово – иначе: смешалось с народом
и снова маячит у всех переходов:

…Имейте секреты и будьте согреты…
…Имейте лопаты и будьте богаты…
…Давайте обеты: чем круче, тем чаще…
…Сушите галеты: чем твёрже, тем слаще…
…Не верьте прохожим: зарежут, заложат.
Зато проходимцы – поильцы, кормильцы
…Доите казну, забываясь в ударе…
…Любите страну, задыхаясь в угаре…
…Остатки стыда загоняя под толщи,
цените себя – чем подлее, тем проще.

Плюгавым, помпезным, с пронырливым рыльцем –
словам не воскреснуть, а нам не отмыться.

*
Противоядия мертвы, ужасное не ужасает.
Телодвижения Москвы лишь туже стягивают саван.
Ей, бедной, нечем осознать разрыв и с совестью, и с честью: угрюмая диктует стать, корьём покрытая и шерстью.
Агонии прогорклый смак протравит кости, мозг пронижет.
Есть кто живой? Пусть кое-как, цифирь цепляя, срок пропишет.

*
Многое тут не по нашей части,
хоть по-скотски брать, хоть по-соседски:
не по шерсти и не по масти
стол по-шведски и стол по-светски.
По-холопски куда понятней:
мы в колгоспе, даже посмертно.
Вид помятый, голос невнятный:
чтоб с собою поладить, нужен посредник.
И душою, и плотски я только за –
жизнь двусмысленную и однозначную.
Сам себя, проходя по верхам и низам,
озадачиваю, околпачиваю…

Боль Шестнадцатого передышать,
дрожь Семнадцатого передрожать.
Восемнадцатый льдиной придавит,
вне закона живых объявит.
А потом это чудище сдвинется,
издавая не крик, а воплище.
В Воркуте отзовётся и в Виннице:
круг замкнулся, издохло вовище…

Погребённых и полузанесенных,
что нас держит ещё на плаву?
Что мерещится в крошеве, в месиве,
пеплом сыплется на главу?
Несолидный снег: весь – в касаниях,
как присаливает, родной.
Нынче тонут только спасатели,
небо стало земле равно.

*
Мерцает мертвенная плоскость, вещает нелюдь о своём – невыносимо живоглотском, пеньковым повязав узлом.
Загнали будущее в клетку, а прошлое прервало сон:
когтит, гвоздит, даёт ответку, вселенский назначает шмон.
Кто встретит красное столетье, а кто, его переживя,
осиновым колом отметит приют народного жулья?

*
Тут говорят про Крым, а надо мною дрон:
достать бы длинный дрын – швырнуть ему вдогон.
Развязка многих драм – пробивший сферу град.
Открутишь утром кран, нацедишь сотню грамм.
Настойка для богов, прошедших крым и рым.
Отдайте нам врагов, а мы друзей сдадим.
Зачем ты, пятерня из черноморских вод
всплыла на склоне дня, взрывая обиход?
Как говорит калаш, приставленный к спине:
- Наш или ваш лаваш расплылся по волне?..
Дрейфующий Донбасс, дымящий террикон,
в самом себе погряз – душе не выйти вон.
До Крыма не доплыть, равно и до Кремля.
Всех разом не добить, добейте хоть меня.

*
Неизменна осень, и нелепо
путаться в заведомых азах.
Поперёк разрезанное небо
заживает прямо на глазах.
Улетели те, кому летается,
а кому плывётся – уплывут.
Деньги, списки, пошлые квитанции
всей листвой к подошвам тёмным льнут.
Отступаем, оставляя местности,
исторический грядёт надлом.
Дни рожденья пропадают без вести,
связи рвутся под. любым углом.
…Осень. Люди у слепых костров
так же просто, точно у столов.
Но не зря расставлены растяжки:
исчерпались прежние поблажки.

*
Пайковые макароны, пакет обрыдлой расцветки.
На свежем снегу вороны – пиратские черные метки.
Ни ты, ни я не избегнем, это уже константа:
проводят широким бреднем, сработанным не кустарно.
Донецко-луганская плоскость, промежность тире кромешность.
Имперская жлобская злобность не списывается на погрешность. Ублюдки владычат, талдычат, тасуют дежурные плутни.
И нас не обходит добыча – подгнившие будни и клубни.

*
Как непереносимо! Да вот – перенесли.
А скольких подкосило, и скольких увезли.
Простейшие созвучья, несложные дела.
Ах, передряга сучья! – куда нас завела…
Лакейство и лоханство, макеевская русь:
начну впадать в лукавство – башкой в неё упрусь.
Отрыжка иноверца, какой ни будь курьёз,
теперь не отвертеться: с тебя бессрочен спрос.

*
Стряслась ли тут эпидемия,
напророченый черный год? –
Вот где жить привидениям,
но здесь никто не живёт.
Не светятся низкие окна,
не балует дымом труба,
будто не дом напротив,
а выеденная судьба.

*
Фронт застолблён на Северском Донце,
нам до России ближе, чем до фронта,
а значит, безысходней. Дышишь ровно,
но через раз, как принято в конце.
Мне полюбить её не довелось:
громоздка, тяжела, самодовольна.
А здесь и кочка есть, и колокольня,
и свой ломоть, и винограда гроздь.
Мы жили врозь, и вот она вошла –
и гусеничным, и колёсным ходом,
четырнадцатым обречённым годом,
по-братски простодушна и страшна.
Её сыны, стервятники её,
слетаясь, рвут живые наши ткани,
кромсают сбережённое веками,
сложившееся наше бытиё.
Осталось всепрощенье мертвеца
дожечь в ещё пылающих котельных,
по-русски ненавидя беспредельно,
по-русски отвергая до конца.

*
Унылые прикидки, в конце одно и то же:
берут нас под микитки, утюжат да итожат.
Затычки и заглушки, груз двести упакован.
Забытые теплушки на ветках тупиковых.
Забитые в анклавы, как вас? Ордилососы?
Теперь за кем, куда вы? В какие перекосы?
…Чем пакостней химеры, тем яростней потоки,
и не смягчатся меры, и не скостятся сроки.

*
За вечерком вычерк, за вычетом вычет.
Всё меньше привычек, всё больше кавычек.
И то под сомненьем, и это едва ли.
Отдача сильнее, когда ты в подвале.
Когда над тобою все девять коробок
дугой выгибает бетонный акрополь.
Красиво сказалось? Ещё б не красиво:
чтоб этак связалось, старалась Россия –
всей нефтью, всей сталью, единственной высью,
роскошною статью, убийственной мыслью.
Старайся, старайся – авось надорвёшься:
…сугробы…савраска…к погосту дорожка.

*
Оставшаяся гречка, согрей моё сердечко.
Будь ласков, львовский кофе: полчашки – я не профи.
Взбодри остаток крови: она живая вроде,
ещё ползёт куда-то, хотя ползти не надо.
Само придёт решенье за счёт умалишенья.
Путём перетиранья изникнут грань за гранью.

Вся масса объявлений велит: пора валить,
дабы избегнуть тленья, гниенье обнулить.
Как в банке трёхлитровой, закатанные тут
доканывают втрое быстрее, чем живут.
Из вотчины кощея, приюта упырей
твори перемещенье, фатальный суховей.
Нас разбросать нетрудно: мы пух и даже прах,
щепотка, горстка, грудка за рынком, на задах.

*
Идёт трансляция онлайновая. Что слышится в белёсой мгле?
Зубовный скрежет и камлання в ополоумевшем кремле.
А давнее, передвоенное, приглуповато-кавээнное
и вспоминается с трудом, и отзывается стыдом.
И снова кровь – цена наивности,
пределы правды обозначены.
А без наивности как вынести
навал расейской азиатчины?

*
У Господа  было Слово, на земле оно стало словами.
Множились наши сонмы, слова поспешали за нами:
плодились и размножались, брали вселенную в руки,
над существом возвышались слоги и даже звуки.
Когда натешились вволю над ставшими им помехой,
они нас посыпали солью,
и мы превратились в йеху.

*
Я живу на улице октябрьской,
а хотел бы на апрельской жить.
Хорошо бы в некой водке царской
собственную дурость растворить.
Дрожь в коленках, головокруженье –
разве это снятие с креста?..
Не даётся лёгкость выраженья,
мягкость жеста, взгляда чистота.
Весь в надеждах, упованьях, чаяньях,
ах ты, мой свихнувшийся народ! –
без конца отчаливая и причаливая,
да возьмешь ли счастье в оборот?
Или и теперь не твой черёд,
и опять полвека слюнки сглатывать,
что-то там, в нутре своём, разгадывать –
в мороке доставшихся широт?..

Пусть бы поскорей зарос травой,
хоть бы и репейником повыше,
тухлый сор, мертвородящий слой, -
чем мы дышим, если всё же дышим?
Мир, не знавший ни добра,  ни зла
наших исключительных вопросов,
столько не оставил барахла,
умопомрачительных отбросов.
Не найти отметки нулевой…
Рухни, храм, молитву отвергая, -
что спасут кресты над головой,
если мы в дерьмо вросли ногами?

*
Аукай, ахай, обмирай –
ты здесь или не здесь?
На полукрике обрывай,
удерживая взвесь.
Пусть отзовётся серый день
и самый тёмный, пусть
его расползшаяся тень
поймает беглый пульс.
А там расставь акценты вдоль
и поперёк расставь.
Над нами та же голуболь:
возьми в свою, разбавь.




8. ИДЯ ОТ ОБРАТНОГО

Каждый из нас, рождаясь, выплёскивается в объём,  а умирая, выходит на плоскость. Они стоят друг друга, и под прежней плоскостью
набухает новый объём – не для нас и вовсе без нас, но дело же не в этом. Помним ли наши первые признания – выговоренные, а пуще того непромолвленные?
Солнечный свет – не к нему ли обращён наш изначальный восторг? Гаснет электричество, и в комнату, где мы сгурьбились, вносят зажжённую
керосиновую лампу или свечу, - не к ним ли обращена наша изначальная надежда?..Бывают моменты, когда жизнь кажется состоящей из одной только боли, ненависти, презрения. Но если бы действительно обстояло именно так, наше бытие давным-давно пресеклось бы. Неиссякающей признательностью, неубывающей благодарностью держимся!
Поздние не значит запоздалые. Коли не добьёт история, в которую мы разом рухнули вдруг, эти признания ещё и не последние.
Обращаю их к тем, кто никогда не прочитает моих стихов. К друзьям, которые помнят, но в большей мере к друзьям, которые напрочь позабыли.
Адресуюсь ко всем розовым мгновениям жизни, к родимой почве и подпочве, в которую положат. К девушкам, мучительницам, музам из жалких и великолепных
1965, 66, 67, 68, 69 годов…К ученикам, ничему не научившимся у меня…К жене и дочерям, неизменно терпеливым и снисходительным…
К тем дверям, которых уже никогда не открою…Ко всем пишущим, кто честен со своим словом, кто ещё надеется извлечь из него то, чего в нём, может быть, никогда и
не содержалось. «Я не умею считать даже до одного. Я не знаю и первой буквы азбуки. Я всегда сожалею, что не так мудр, как в день своего появленья на свет». (Г.Д.Торо).

С чего мы начинаем встраиваться в бытие? С лирики колыбельных напевов, с эпоса поведанных сказок. Человек – существо говорящее, громоздящее и
городящее. Сперва ему сказывают сказки из общелюдского резерва, потом он сам себе их придумывает – чтобы подлиннее, пусть местами
страшненькие, но чтобы в итоге исключительно добрые, чтобы сплошная удача, везение и непременное исполнение трёх желаний…
У многих личная сказка завершается  раньше, чем обрывается самоё жизнь. Вот этот промежуток не самый ли сложный? Поначалу начинаешь
примериваться к чужой старости, потом примениваешься к чужим похоронам: любопытство переходит в убеждённость, умозрение – в обыденность.
В названии раздела осталось прояснить одно словцо. Жил-пыхтел заводик керамических изделий, плодя и множа вокруг себя гнилистые карьеры и отвалы бракованного
кирпича. При заводике жил себе да пыхтел, переходя из одной эпохи в другую, рабочий посёлочек со своей барачной атмосферой, барачным укладом.
Наша страсть к речевому удобству, к сокращениям привела к тому, что вместо отдельных обозначений завода и посёлка утвердилось, обрубая толкования и разночтения,
одно-единственное, как приговор: Керам…Так Дебальцево стало Дебалем, Краматорск – Крамахой…Река Кривой Торец перетекла в «говнотечку»…О, это фамильярничанье
с языком ещё не единожды  ударит по нам…Керамское время, керамская житуха, керамские судьбы – особая статья, особый разговор.

Что я думаю о себе, о своём поколении, о завершившемся веке, в котором осталась моя земля, моя история, моя жизнь?
Что я думаю о разворачивающемся перед стариковским взором веке наших детей и внуков? Отвечу словами Генриха Бёлля из повести «Поезд
пришёл вовремя»: «Ни сердца, ни губ, только глаза, только душа, горестная, прекрасная душа вне тела, зажатая между двумя локтями,
как привязанная к столбу ведьма перед сожжением…» Тем не менее вселенная никуда не подевалась, звёздное многоточие вполне узнаваемо. Самые темные точки –
пульсары, образования, регулярно испускающие пучки энергии, нечто вроде космических маяков. Для моих сверстников «большой взрыв» пришёлся как раз на сорокалетие,
на возраст «акме», по представлениям древних. Не стало галактики, в которой мы родились и выросли, полюбили, укоренились.
Оглянешься, а позади – чёрная дыра, мерцающая, неустанно посылающая тебе вдогонку пучки информации, плачи, приветы, напоминанья, -
наверное, уже бесполезные, однако по-прежнему теплые, почти осязаемые.

Во что я верю? В то, что солнце восходит на востоке, а заходит на западе, и ещё в тысячу подобных вещей: на жизнь хватает. Вера – краеугольный камень, это понятно. А ещё она Сизифов камень, который должно вкатывать и вкатывать на вершину, не вопрошая о сроках и условиях. Пока пишеш, веришь. Пока толкаешь каменный пузырь по каменному краю, уже не разбирая дороги, не замечая, что вертикаль переместилась в горизонталь. Для настоящего есть люди настоящие, для настающего непременно отыщутся люди будущие. А прошлое время действительно для прошлых, для прошедших людей. Там они и живут – в прежних делах и заботах. Снова и снова застрелившийся стреляет в себя, поэт и поэтесса неустанно пробуют петли на прочность, сочинявший сочиняет, хоронивший хоронит. Если разрушать, то добираясь до самого базальта. Если возводить, то не думая о потолке возможного. Писать стихи значит разгребать потёмки, протирать запотевшую душу: искать настоящее, теряя грядущее, обретая минувшее: оно не изменит, не предаст.

Никогда не верил в чертовщинку, в потустороннее, в действенность заклятий и волшбы. Но что такое, если разобраться, наши тексты, как не попытки лечения заговором? Наборматываем строки – подслушанные, уловленные, угаданные, наборматываем и нанизываем  - для себя и для прочих желающих излечиться. Однако от чего? Чем мы хвораем, от чего непереносимо
страдаем?.. До пятидесяти маятник часов ходит слева направо, а после пятидесяти – справа налево, что сообщает обстоятельствам обратный ход.  Но мы не замечаем этого оборота и продолжаем наличествовать-существовать как ни в чём не бывало. А когда спохватываемся, то помочь нам может (если откликнется) разве что та самая чертовщинка потусторонняя, от которой отнекивались, открещивались, пока жили от скорого до скорого. Но вот прижало по-настоящему, живешь от скорой до скорой, и своих наговоров-заговоров становится маловато, тянешься к истокам  подревнее.
Жуткие, завораживающие, роскошные темноты…Что останется от шаманства, от волхвования, если всё изложить «наречием родных осин»? С языка несчастья на язык счастья перевод невозможен.

В начале и в конце пути судьба даёт нам пожить вне привязки к расписанию, к обязаловке. И на простейший вопрос «который час?» с лёгкой душою можешь ответить: «Без четверти четверть». Или ещё более абсурдным: «Без половины половина». От этого в мире не прибавится бессмыслицы, напротив: ощутишь себя участником некоей легковесной игры, можешь позволить себе баловство с непререкаемым. Чем это плоше нашей народной забавы с переводом часовых стрелок то на шестьдесят минут вперёд, то на шестьдесят минут назад? Н.Бердяев: «Я никогда не мог ловить счастливых мгновений жизни и не мог их испытывать. Я не мог примириться с тем, что это мгновение быстро сменяется другим. С необычайной остротой и силой я пережил страшную болезнь истекающего времени…»  Пережитое постепенно перестаёт пугать и мучить. Итак, от времени я отвязался, что осталось? Пространство. Фатально не везёт с географией. Зачем я пустился в странствие за десять лет до провала в тартарары той державы, гражданином коей являлся с рождения? То есть она не провалилась (никакие тартарары такую махину не вместили бы), но раскололась, и я оказался чуть ли не в самой беспокойной из отколовшихся частей. А когда и эту новую страну залихорадило, я  очутился в самой гиблой из её областей. Были Диким Полем и в него же возвращаемся. Здесь нету для нас ничего сокровенного, спасительного: одни химеры, дурь, чертополох. И не задавайся нелепым вопросом: «Сколько осталось до…?» Пока не убили – живи.

По-моему, в Писание закралась разительная ошибка: Бог не человека, а всю нашу Землю сотворил по своему образу и подобию. А уж человека лепил, как получалось и из чего получалось. Пока не прислушиваешься к сердцу, оно в норме. Пока доверяешь телу, оно в норме. В какой-то день недели, месяца., года происходит смещение: отказывают ноги, свинцом наливаются ощущения, провисают мысли. В спину тяжело, с невыносимым постоянством дышит ветер. Иногда он забегает вперёд и тогда надсадно дышит прямо тебе в лицо. Ветер творит своё извечное: перемещает массы воздуха, пыли, людей в известном направлении: отсюда, где мы есть, туда, где нас нет. Трепыхаются полусорванные объявления, рекламы, призывы - на столах, на щитах, на стенах. Вокруг нас царит преизбыток надписей: если взяться и перечитать из конца в конец всё, чем залеплен город с головы до пят, это будет равно по объёму приличной библиотеке. Но и прочитанное прежде тащишь на себе, задыхаясь, обмирая. Мимо деревьев проходишь, словно мимо не прожитых тобою жизней. Остановишься, вглядишься: в каждом стволе, в любой кроне обозначится сочетание муки и силы. Куда мы поспешаем? Где в нас верят с такою же силой, где с такою же мукой любят?

Чтобы узнать, как будет, когда тебя не станет, достаточно уйти со двора, присесть на соседскую лавочку, а потом выглянуть из-за угла. То, что узришь, и называется следующей серией, в которой ты не занят. Ты вообще больше нигде и ни в чём не занят: на твоём поле настал черёд расплаты. Урожай снят давно. И посеяно было неплохо, и взошло густо: златом-серебром по серверу, по самой нашей сердцевине провело вскользь, как будто чиркнуло ножом-бритвою. И ни одно словечко не чирикнуло: мол, нехорошо. Ложась на лист, лексемы не грешат и не каются. Это мы лишь под. капельницей начинаем проникать в содержание и нащупывать сущность. Схватываем, сглатываем, а никак не получается сглотнуть накопившееся ватное, только с виду похожее на суть, а в действительности оно не главное, ох, не главное. А как же мы ему поклонялись, какою верой-правдой служили!..Теперь продай дом, но калитку не отдавай. Перенеси её в чистое поле, укрепи, насколько возможно, - запирайся до упора. Сверху ветер, снизу голым-голо, по округе пальба не утихает: продолжается восстание мертвых…Покуда не расплатился, тебя не отпустят. Жди, опустив глаза. Или поплачь. Ведь самые яркие радуги бывают только в чистых слезах.

Строю безвоздушные замки: воздушные давно рухнули. Как много старых вещей, изношенных, изжитых, геморроидальных и ревматических, окружает меня. А что я без них?!. Но и с ними не бог весть что. К тому же - проблема с родиной..Где она? В куриных городках детства-юности, отделённых от меня тремя границами и одной линией фронта? Или в чреве навсегда недостроенного метро по соседству? Или на изуродованных полосах взмывшего в небеса аэропорта?..Услышим ли правду от памятников неизвестно кому? От маятников эпохи, со свистом проносящихся над нашими головами в донельзя сгустившемся воздухе? Или правда – это косо поставленный апостроф на чёрном грабовском поле?.. Ни неметчина, ни туретчина, а какая-то чёртова вотчина вместо родины. Мы воздвигли тёмное царство, а назвали его светлым. За это и покараны. Оседают, развеиваются наши неказистые вавилонские сооруженьица. Стать нелепым дополнением к бетонной окрошке, к железным конструкциям, вырванным из осмысленного контекста? Этого нам не хватало, чтобы переполнилась чаша самодовольства?..Бедные облака и вчера стояли над разорёнными местами. Спросишь: «Где наши птицы?» - и они тут же возникнут. Спросишь: «Где наши звзёзды?»  - и они сейчас же проступят. А люди отсюда уехали, убыли и не вернутся. Наращивается слой беспамятства и безродства.
 
Это они – летящие по ветру, на лету сгорающие ласточки, письма, годы, слова…Безголовые ласточки, неосновательные слова, пустые конверты. А где-нибудь что-нибудь непременно взвешивают в это самое тщательно проживаемое мгновение. Поскрипывают чаши огромных весов, поиски равновесия затягиваются. Что уложено на ржавеющих плоскостях, что с чем уравнивается? Ты знаешь, и все знают: не обязательно называть вслух. У этой книги ещё нет своей судьбы и, вполне возможно, не будет. Доля – как путь, как цепь событий – даётся совсем не многим из людей. Что уж о книгах-то говорить…А может, мы и вправду что-то вроде сверчков, которые не нашли своего шестка и пыхтя взбираются на чужой – не по росту и не по чину? «Мы так бедны отвагой и верой, что видим в счастливом конце лишь грубо сфабрикованное потворство массовым вкусам. Мы не способны верить в рай и ещё меньше – в ад». Сказал, как припечатал. Тяжёлой ладонью пригнул наши стручкоподобные головы к самой натуральной земле: вот какие вы и вот где ваше место. А мы, хоть и соглашаемся с ним (куда ж деваться – сам Хорхе Луис Борхес!), но не верим ему и, выпрастываясь из-под свинцовой длани, тянемся вверх, готовы карабкаться по любой травинке-былинке, лишь бы к небу тянулась. Писать-выписывать на белых хрустящих листах рисовой бумаги? С таким же успехом можно чертить прутиком на песке, царапать гвоздём на прокалённой июлем глине, в конце концов – водить пальцем в выдыхаемом и вдыхаемом…

Что мы всё о серьёзном да о важном? Давайте поговорим о вещах бескорыстных, бесполезных и безнадёжных. Например, о стихах. Лучшие из них ничего не открывают, ни о чём не рассказывают: они разговаривают сами с собой. Если нам повезёт, они разрешат присоединиться к их беседе. Не больше того. Но и не меньше?.. Божья коровка – неплохой пример воистину «чистого искусства», действительно незаангажированного боготворчества. Создать нечто столь же вечное, живое и бесцельное – кому под силу?..Сегодня живу и завтра намерен заняться тем же, - вот ключ, которым отмыкаешь евродверь, ведущую в азию (с маленькой буквы). Стареть означает ли идти на попятную, пятиться, отступать хотя бы на одну ладонь от самого края?.. Ты отчётливо понял, кто изображён на круглом снимке, впечатанном в тусклую грань поставленной прямо плиты. Отныне и воду пить по-другому  –  иными, мимовольно считанными глотками, и хлеб откусывать, искоса следя за тем, как убывает твой ломоть…Евродверь, ведущая в азию (да-да, с маленькой буквы)? А если доказывать от противного, используя нестыковочки в затасканном, залоснившемся, затверженном сызмальства? Не выйдешь ли в сад, неизменно воскресный , в котором небес много больше, чем квадратных метров в закреплённом за тобою участке? И заветного там больше, чем осталось в тебе самом.

В молодости хочется напечататься, чтобы тебя заметили. Потом – чтобы не затеряться, не исчезнуть бесследно. Теперь я просто жалею эти тексты, как, бывает, жалеешь птиц, цветы, листву. Уходящих людей. Уходящее время. На что я надеюсь? На то, что ещё хотя бы лет двадцать продержатся, не переведутся те, кто предпочитает печатное слово непечатному, кто выбирает написанное пером, а не вырубленное топором, кто умеет отличить поэзию от подёнщины, а чистые стихи от нечистых. Надеемся на звёзды, а звёзды расположены ли к нам? Мы ищем себя в прошлом, где нас уже нет. Ищем в будущем, где нас ещё нет. А как насчёт настоящего? Упыри наматывают его на гусеницы, укладывают штабелями, перемалывают настильным и перекрёстным огнём из всех мыслимых калибров. Пух и прах летит от тщедушной нашей житухи. Упыри, выползшие из-под терриконов, набежавшие с беспредельных равнин, протянувшихся до тишайшего океана, - кто мы для них? ..Как по стеклу, по каждому дню размазываешь себя: нет, это не стёкла вечности: высадить, выдавить, выбить их - плёвое дело. Осколки скрипят и визжат под. ногами. Ухожу, выставляя плечо, натёртое грубо оструганным древком: свисает полотнище, хватаясь за оставляемую землю. Чиркните спичкой: где-то здесь завершается путь. Водружу древко,  расправлю темные складки:  всё-таки знамя.


9. НА НЕРУССКИХ ПУТЯХ
(третий прощальный текст)

Кихин-михин, кто под нами,
Под железными столбами?
Комонь-помонь. Чем подкован?
Златом литым под копытом.
Шишел-вышел, вон пошёл!
(Считалка. Курская губ., 1854)

...и сам язык наш уже не совсем русский.

"...подошёл и в немногих словах объяснил мне смысл жизни: мы-то, живые, не
понимаем его, а для мёртвых он должен быть яснее ясного..."
Альберто Моравиа. Чочара.

Нехитрым делом оказалось зарифмовать (как заклеймить) Европу с задницей.
Куда сложнее, оказывается, зарифмовать её с собственной головой, тем более -
с сердцем.
"Жить на планете нашей и русским быть - это, дражайшая моя, задача из самых
трудных!" (У Сергеева-Ценского.)

Сто лет тому было так: вышел хозяин хмурый, семерых всех поклал в мешок...
Этих, нынешних, родившихся во время войны, выкармливают всем миром.
Если дозволительно двух-трёх сердобольных соседок именовать "всем миром".
Наелись от пуза, побежали врассыпную по тропкам, протоптанным в неглубоком
снегу: трое рыжих...ещё один...трое чёрных...Как раз семеро, как в
классическом стихотворении.
Когда вырастут, кому достанутся?
Или, не разойдясь по рукам, разбредутся по дворам?
Их укрывище - под тяжёлой бетонной плитой, вроде надгробия, прикрывающей
толстые трубы. Тепло не умерло. Пока?

Без пользы нет прозы.
Проблемы с пользой? Обходись позой: многих только поза и выручает.

Не могу написать, что дело было зимой: не было дела. А зима была и есть.
Вороны. Снег. Чёрные иероглифы городских деревьев.
Обыграно тысячу раз. Обыграем в тысяча первый: от нас не убудет, от зимы не
убудет.

Прибежала мать, рыжая сука. Где болталась? Обнюхала подкатившихся щенков:
пересчитала? Обнюхала остатки пищи - заледеневшие комки. Разогнала слишком
близко подступивших жирных голубей. Опять умоталась куда-то.

Бродячие псы, бродячие сюжеты. Псов всё больше, сюжетов всё меньше.

Сдаёт пишмашинка, ох, сдаёт. А выбросить рука не поднимается. Вот и мается -
рука, а за нею голова. Они должны были остаться в предыдущем веке: и голова,
и руки, и пишмашинка. Но каким-то образом умудрились перебраться в
наступивший. Просклизнули, обойдя контроль на рубеже времён. Как теперь
умело обходят блокпосты, кем бы они ни выставлялись.

В две тысячи сто четырнадцатом зима будет? Щенки, вороны на снегу будут? Эти
угрюмые строения советских времён и тёмные иероглифы закоченевших деревьев?
Две тысячи четырнадцатый есть, тысяча девятьсот четырнадцатый был, а две
тысячи сто четырнадцатый придёт, наступит? Его приход кто-нибудь отметит?

Выстукиваю, поглядывая в окно, точно склёвывая там недобранное птицами.
Склёвывать - не сплёвывать...

Пророчество, вычитанное некогда в журнале "Новый мир":
"После 1995 года численность русского народа начнёт сокращаться абсолютно.
Она упадёт до 107 млн в 2050-м, до 65 в 2100-м, то есть в течение ста с
небольшим лет русские исчезнут из перечня крупнейших народов
мира...Рассеянные на огромных пространствах, которые мы, русские,
простодушно считали своими, мы будем таять, рассеиваться,
ассимилироваться...Вполне допустимо, что в ХХII веке не будет русских, как в
VII уже не было римлян".

Из-за терриконов не видно Чернечу гору. Просто веришь, помнишь: там, за
высокими отвалами пустой породы - Украина. Она - с нами - не одинока. Мы - с
нею - не одиноки.

Что различаем в разрезе военной зимы - в раскрое идущих навстречу лет?
"Мы живём в пространстве, в котором накопилась страшная масса отходов мысли
и языка". М. Мамардашвили.
Подавляющая воображение словесная масса. Из неё не выбраться, её притяжения
не преодолеть.
Удивить, убедить, обделить или одарить можно только живущих.
Пока не иссякла речь, будем строить тексты.

Как строили их в тысяча девятьсот семидесятом ( Ленину - сто, нам чуть
больше двадцати):
Нет, какие мы с тобой русские? Я Россию даже не трогал. Оттого мы сегодня
грустные, отдыхаем в тени порога. Невысокий, и тень его малая вместе с нами
на солнце обвянула. Тишина в дому ненормальная, смолистая, деревянная...

Как же давно я не пускал мыльных пузырей! Даже не упомню, нравилось ли их
пускать, или так - побаловался и бросил.
У нас без перемен - к лучшему. Но продолжают назревать перемены к худшему.
Приметы сгущаются.
Чем не лозунг: "Если не подохнем, то не помрём!"

В Кремле говорят о сакральном. Значит, будут нас хоронить с утроенной силой.

Фёдор Степун: "За четыреста лет, с самого освобождения от татарского ига,
территория России увеличилась в 36 раз. Русский народ не столько завоёвывал
землю, сколько забирал её в плен. Эта военнопленная земля и работала на нас,
работала без того, чтобы мы сами на ней по-настоящему трудились..."

И не русские ли пути бесконечные и бессмысленные стройки - мёртвая дорога
№501/503 и БАМ?

А что за окном? Вот эти пацаны, не успевшие прирасти к Украине...Им теперь
предстоит прирастать к Лугандону - к обсоску, к огрызку. Каково это?
Я родом из Литвы. У меня было отечество - Советский Союз, мир его праху. У
меня есть родина - Украина, к которой я прирос корнями отцовского рода. Но
каково быть гражданином и даже жителем обсоска, патриотом огрызка?

Переход - через терриконы к звёздам - продолжается.
Можно плечом к плечу, а можно и сердцем к сердцу. Чем дольше живу, тем более
убеждаюсь: второе надёжнее.

Самому интересно было: дотяну ли до осени? Дотянул. Продержусь ли до зимы?
Продержался. Выдюжу ли до марта? - - -
Замерзаешь не в квартире, не на улице, а в самом себе.

...поздно вечером, в особенных здешних принишкнувших потёмках, сквозь
тяжёлую дремоту пробился старческий всхлипывающий голос: "С кем поделиться
мне, с кем припомнить то дорогое, юное, что было у нас, с нами?"
Кто это дозвонился, откуда? Не мерещится ли, не сам ли с собою разговариваю?
Не мой ли это внутренний голос - предельно старческий, всхлипывающий?
И только на пятой ли, на десятой минуте начинаю догадываться, что дозвонился
до меня школьный дружок - из чужой страны, но из общего прошлого.
Оба мы с ним русские не нерусских путях...

У-у, какое тяжёлое небо нынче. Пожалуй, тяжелее набрякшей земли. Набрякшей
водою, как кровью, или кровью, как водою.

Мой старый товарищ, всхлипывающий, причитающий в могилёвской ночи, которая
где-то там незаметным образом переходит в ночь лугандонскую. Мы с тобой
никогда не жили в России: бывали, гостили, но не жили. Однако всю жизнь шли
русскими путями, ибо с рождения слышали русскую речь, потом сами говорили,
писали, читали, думали исключительно по-русски. Припомни, товарищ мой, хоть
один случай, когда тебя кто-нибудь хоть малейшим образом пытался укорить
твоею русскостью?
Не было такого. Никто не посягал на наше право любить русское, ценить
русское, верить в русское, если оно того стоило.

И вдруг вломились с восточной стороны странные люди с оружием наперевес и
стали утверждать, что они защищают меня, мою природную русскость от неких
врагов. Эти люди с неродными глазами и разбойными повадками, не умеющие пары
слов произнести, не уснащая их матерными связками, резко ограничили меня в
праве свободного передвижения, в праве пользования даже малыми средствами к
существованию. Они загнали меня в угол - в некое подобие гетто, в обсосок, в
огрызок, требуя признать это положение исключительным благом. Они отрезали
меня от дочерей, от внуков.
Что меня объединяет с ними? Язык? Культура? История? А у них есть язык? У
них есть культура? Есть история? Если что-то подобное у пришельцев с востока
имеется, то оно, ей-богу, чужеземное, ни к Достоевскому, ни к Рахманинову,
ни к Карамзину не относящееся.
Захватчики одним махом лишили меня нормального настоящего, лишили даже того
недолгого будущего, которое мне ещё осталось прожить, ибо ни я, ни кто-либо
иной не знаем, что нынче вечером взбредёт в башку кремлёвскому чекисту с
рыбьими глазами.

Завершается год, который и впрямь, как кем-то неглупо замечено, отделил нас
от века двадцатого. Точно так же тысяча девятьсот четырнадцатый не по
календарю, а по сути начал столетие, начал с бойни: человечество
оттолкнулось от берега и поплыло по рекам крови.
Вот и мы не заметили, как привыкли произносить: "перед войной", "ещё до
войны", "довоенный"...

Бытие.
Куда ни глянь - бытие.
Память - снег на деревьях,
Упёршихся в почву.

Дремлют истины -
Проще простого -
В каждой вещи:
Они устали.

Знаешь, время растёт,
Как трава,
По которой коса не ходила.

Жизнь вместилась в прокрустово ложе:
Ты отмерил -
Судьба обрубила.

2014 - 2016

Нью-Йорк на Кривом Торце.
Макеевка.
Мариуполь.
Киев.
Дикое Поле.