Сумеречные миры Юрия Мамлеева – это не отдельные от нас пространства, а реальность подслеповатого пьяницы, который в состоянии маниакально-депрессивного психоза потерял контактные линзы и вдруг нашёл все предметы похожими на движущиеся одухотворённые гробы. Упрёки в плохой литературной обработке увиденного, которые мельком возникли у меня при первом знакомстве с писаниями этого мастера, вдребезги разбиваются о несколько более больных вопросов: как вообще человек, восприняв гальванический перевёртыш вселенной, мог долгие годы сохранять работоспособность, описывать своё откровение внятным русским языком и немало совершить для русской культуры?
Впрочем, вопросы эти подобало бы задать не одному Мамлееву – Царствие ему Небесное – но и многим другим творцам, чья жизнь прикрыта от глаз профанов ореолом распада.
Мамлеев – своего рода кощей бессмертный от словесности, некромант, чьи творения неуязвимы в своей мертворождённости. Те бескровные откровения, которыми он владел, весьма скверно поддаются теоретической дрессировке, а в художественной форме выглядят слишком гротескно, чтобы к ним прислушивались. Лишь в непосредственном общении раскрывают они свои зияющие высоты и со страшной силой стягивают на себя людей. Вот почему закадычные младшие друзья Мамлеева несмотря на разницу в возрасте и опыте не считали его ни учителем, ни мудрецом – тьме нельзя научить. А когда Южинский кружок разогнала по ветру неведомая сила (словно бы по слуху перепутав андерграундную тусовочку с Южным обществом декабристов), каждый замешал на полученной от Мамлеева мёртвой воде собственный уникальный коктейль и передал дальше на дружеской трапезе. Доныне эти зелья переливаются по венам русской мысли. Можно не знать Евгения Головина, не понимать Александра Дугина, не принимать Гейдара Джемаля, но если вы читали Эдуарда Лимонова и подвывали альбомам «Гражданской обороны» середины девяностых, то частичка мамлеевской тёмной материи внедрилась и в вас.
Но бояться нечего, она не причинит вам вреда. Ведь обмолвка о Царствии Небесном в начале наших рассуждений – не благостная оговорка. Ибо сам великий некромант после распада своего ближнего круга принял Христа. Произошло это вряд ли по сознательной симпатии и не из страха в обывательском его значении – низменные слои загробного мира Мамлеев избороздил вдоль и поперёк, о чём раскалывал всегда с ледяным туманным спокойствием. Лицемерить Юрию Витальевичу также не было смысла: внешней перемены он над собой не проделывал, не прятался в сусальное благочестие от колдовского опыта, да и несведущие фарисеи до сих пор судят о нём по макабрическим зарисовкам и крючкам биографии, которые цепляют, ничего не объясняя по сути.
Наконец, и в философском диспуте нищему духом Богу было нечем крыть: ведь мыслитель наш смолоду разгадал и описал, что мироздание сотворила себе на потеху Крыса, поставив малое добро на подпитку и продление всеохватного зла.
Собственно, христианский Бог с этой хульной мыслью не особо спорил: в Его свящённых книгах Крыса – хотя и в иных обличиях – также называется нашей владычицей. Против этой твари Бог сквозь толщу тысячелетий оказывался бессилен, пока она не подстроила Его убийство – итого в рамках нашей реальности Бога то ли нет, то ли Он мёртв. Играть на одном поле с Крысой – дело заведомо проигрышное. В рамках нашей реальности действительно нет ни света, ни исхода.
А раз так, то остаётся одно: не переиграть, а превзойти, изобретая на ходу собственные безумные правила вместо навязанных чудовищем. Говорят, если нарушить слишком много условий, то оно, рассвирепев, сметёт вас с шахматной доски на пол, а там уж Бог, Который первым испытал на Себе такую участь, укажет, как сквозь щёлку ускользнуть к свету. Туда, где вместо дарвнинизма, организмами правит сплошной симбиоз, а движением истории – братское сотрудничество. Где было другое золотое прошлое и грядёт во славе иная будущность. Где везде и во всём – Христос.
Впрочем, писать о таком – что метать бисер перед свиньями. Свет, как и тьма, постигается только на опыте, а описанию поддаётся ещё хуже, так как в крысиной юдоли редок и пуглив. Но если Мамлеев хотя бы бессловно обратился к нему, значит видел его собственными подслеповатыми глазами. Значит, в его мирах вылупилось над слоистой почвой живое небо.
Если всё это правда, то надежда теплится для всех. Бог умер. Его здесь нет. Христос воскресе.
Однажды Тот, Кто был и Альфой, и Омегой,
нас в омут упустил и горевал о том.
Стыдился Он сиять под собственной опекой
и перешёл туда, где крыса за столом
шаги священной тьмы скрепляет мёртвой меткой:
Он эту тьму прожил в побеге молодом,
разбил за клетью клеть Своею Кровью меткой
и золотой лозой забинтовал Содом.
Испорчена игра, отшвыривает крыса
от проклятой доски дефектного Ферзя
и убегает прочь, всех сбросив со счетов.
А мы идём в тот свет, который нам открылся,
куда стучат сердца, куда попасть нельзя,
чтоб нас вовлёк в игру небес босой чертог.