Наташе
Сирень, шмели, седая, как старуха,
вся в белом, ни кровинки, вечер, тень.
Один из нас присядет - групповуха,
другой - за то, что бегал, ясен пень.
Но майский вечер так хорош, так нежен,
как только в детстве - кругом голова,
и только он по жизни неизбежен
и облаков цветные острова.
Она уже не выйдет. Комнатушка.
Пылинки пляшут в солнечном столбе.
Жужжит над чаем крохотная мушка,
зудит в тиши, как прыщик на губе.
Мы говорим - о разном, но тревогам
мы уделяем где-то пять минут,
живём-то все, как водится, под Богом,
не очень нам являющимся тут.
Потом уходим в лес - там тихо, гулко,
там света мало, но вечерний свет
совсем не тот, ни лужиц переулка,
ни глины прилипающей здесь нет.
Одни косые линии, как струны,
зажатые в подушечках болот.
И как-то слабо верится, что дюны
в минуте хода, если быстрый ход.
Какой-то храм особенного свойства,
и хочется пугаться и молчать,
и слышать тишину до беспокойства,
сесть на пенёк, ногами не качать.
Как будто святость есть у этой доли
стволов и света, хлюпанья воды,
у этой потаённой тихой боли,
рождённой от неведомой беды.
Она берёт перо в сухую руку,
и пишет Богу - коротко и без -
без жалоб на усталость и на скуку,
о том, что чуял я, вошедший в лес,
о том, что боль рождается из света,
когда вечерний свет коснётся нас,
и силы никакой особой нету,
которой свет себя от боли б спас.
Что это навсегда. Что этом слишком
напоминает счастье. Нету сил,
когда текут над скромным городишком
потоки Божьих дымчатых чернил.