Посвящается Борису Нечерде
Друг мой лежит в онкологии,
второй изобретатель колеса.
Словно в церквушке Коломенской -
остались одни глаза.
В царской палате пустующей
место сдается внаем.
Шарик надуть воздушный -
духу осталось в нем.
Но духа, как я догадываюсь...
Впрочем, ему видней.
Видит за нефтегаванью
море без кораблей.
Всякое дядьке чудится,
и, верно, не погрешу:
затылком подушку чувствует
как ранцевый парашют.
Отлюбленный всеми женами,
лицом черствей сухаря, -
он тих, как... огонь по желобу!
Но утром, и всякий раз, -
небо ему - безнебное
(разве что с иглами птиц),
солнышко, как последнее,
пьет из татарских глазниц.
Латаный, перештопанный.
И курит еще, дурак...
За что же, за что, за что ему
так?!
Ужели грешно особенно -
превыше иных грехов -
вправлять житие, пусть собственное,
в сребренный оклад стихов?
Не робкого был десятка.
Не промах. Умел, терпел.
Пятая часть десантника
передо мной теперь.
Курит и делится планами,
грохая костью плеча.
Разные у нас плаванья,
и, все же, один - причал...
Женюсь, говорит, попробую,
авось, пофартит старику.
Да только в самоиронии
не всяко лыко в строку.
Однажды, так я кумекаю,
он за полночь, рвя кольцо,
свалится на Америку -
и все дела с концом.
(Из книги "Краеугольный камень". 1995)