Справедливо, если шута назовут шутом,
Но без шапки шута, он отнюдь не бывает весел.
Собирает себе двухэтажный картонный дом
И садиться на трон, между двух безымянных кресел.
Среди этой тоски, среди улиц пустых и лжи,
Он себя соберёт, не найдёте к чему придраться.
Он как будто бы понял, что никогда не жил
И теперь не намерен увиливать и сдаваться.
Каждый прожитый день, он глаголил в сердца людей,
Говоря им решительно правду, как будто в шутку.
Только люди не слышали дальше своих ушей,
Это шут, а поверить шуту, согласитесь – жутко.
Он уже позабыл, что не нужно ему весны,
/Он отчаянно ждёт в своём доме весенних песен./
И среди мимолетной, нахлынувшей пустоты,
Созерцает себя среди этих проклятых кресел.
Он как будто бы понял, что нет никакой войны,
/Он уже позабыл для кого и за что сражался./
И среди мимолетной, нахлынувшей пустоты,
Он как будто впустил в своё сердце любовь и танцы.
Через тысячи дней беспросветной людской молвы –
Наконец замолчит. /Ночь укутает этот город./
И в его голове так отчётливо прозвучит:
«Ты и сам для кого-то мучительно-больно дорог.»