В начале 1990-х годов жизнь совершенно случайно столкнула меня с удивительным человеком, который по возрасту годился мне в отцы. Удивительным в нём было всё. И год рождения – 1923. Год, оставивший практически всё поколение либо на полях сражений, либо на пригоспитальных кладбищах, либо в замёрзших цехах заводов. Он выжил. Прошёл войну. Выучился. Женился. Воспитал. Достиг.
Время от времени мы оказывались с ним вместе то на научных мероприятиях, то в лаборатории, то на рабочих совещаниях. В последние годы его жизни он прибаливал, редко куда выбирался. Но человеком был деятельным. Поэтому тяготился своим состоянием, нуждался в соратниках, собеседниках, единомышленниках. Всё это сошлось во мне – и научные интересы, и взгляды на многие вещи. Но меня ещё тянуло к нему и любопытство. Он, как и все профессора, умел хорошо говорить. А сказать ему было что. И я слушал. Если провести художественную аналогию между нами и персонажами знаменитой картины В. Г. Перова «Охотники на привале», то моё отличие от молодого охотника в картузе заключается лишь в том, что тот забыл о своей папиросе, а я человек некурящий.
Уже не вспомню, по какому мы собрались поводу. Кажется, он спустил с лестницы навязанного ему (чтобы не забрали в армию) аспиранта – сына большого начальника. Он позвонил мне, попросил прийти. Благо мы жили в нескольких кварталах друг от друга.
Его жена – растревоженная и беспокоящаяся о муже чуть более обычного – споро накрыла стол в его кабинете. Я сидел в своём привычном кресле. Он ходил вдоль книжных стеллажей, закрывавших всю стену. Молчал. Потом посмотрел на меня сверху вниз, и начал монолог разгневанного научного руководителя. Нового, к сожалению, ничего не сказал: ко мне на предприятие приходили не инженеры, а… Наукой вообще никто не интересовался. Выделялся лишь пяток конструкторов моего возраста или постарше, составлявших костяк конструкторского бюро. Да пара-тройка молодёжи, лучшего из которых я учил ремеслу пять лет. Но что об этом было говорить? Он бывал у меня в КБ, видел наши работы не только на бумаге, но и в металле. Да и интуиция посоветовала молчать. Я и молчал, внимательно слушая не только каждое слово, но и интонацию, с которой они произносились. Внимательно слушала и его жена, что-то делавшая на кухне. Удивительно, как одновременно с этой мудрой женщиной мы уловили нужный момент – она вошла тютелька в тютельку. Именно тогда, когда ей и нужно было войти в кабинет. Мы с видом заговорщиков чуть улыбнулись друг другу. Но оба промахнулись! Он подошёл к супруге как всегда чуть сбоку, поцеловал в щёку с таким теплом, что градусник на стенке вытянул доверху свою красную полоску, и что-то сказал. Она чуть нахмурилась, посмотрела на меня, ища поддержки. Но тут я был бессилен. Попытался беспомощно развести руки, но он поймал моё движение, показал кулак. И отправил мыть руки. Когда я вернулся в кабинет, на столе стояли 150-граммовые хрустальные стаканы, которые, на моей памяти, возникли впервые. Если прежде мы что-то и отмечали, то под водку использовались рюмки. А тут хоть и не 200-граммовые, но всё же. В руках у него была запотевшая бутылка водки. Хозяйка окинула стол заботливым взглядом, слегка потрепала меня по щеке – она это делала как-то очень уютно что ли – и ушла в свою комнату, подтвердив, что разговор будет мужским.
Да, про дурака-аспиранта он и не вспомнил. Говорил про Сталинград, который прошёл от начала до конца. Много я тогда услышал такого, чего не было даже у Виктора Некрасова в его окопах. Это всё отдельный большой рассказ. Запомнилась концовка. Эпилог. Финал. Интересная получилась беседа, состоящая из монолога и диалога. Он рассказывал. Я спрашивал. Он отвечал и опять рассказывал. А в конце спросил сам себя: «Почему мы выстояли?» Может быть, именно ради этого вопроса он меня и позвал? Я молча налил оба стакана до краёв, понимая, что тут нужно выпить не чокаясь. Но он подпёр рукой голову и посмотрел сквозь меня в развалины города, оказавшегося вдруг у меня за спиной. Помолчал.
- Знаешь, я не буду тебе говорить, что в Сталинграде ежедневно расстреливали до 500 человек. Пуля убивает быстро. Часто мгновенно. Не этим мы все были убиты. Понятно, что всю зиму мы провели на улице – вокруг одни развалины. Понятно, что редко удавалось погреться у огня. С едой, с патронами, с гранатами, с пополнением, с медикаментами один сплошной дефицит. Хоть из пальца стреляй. Не хватало сразу всего и сразу всегда. Война – не война, а порядки были такие же, как до неё. Впрочем, как и после. Но была одна вещь, которую довели сразу и до всех. Вот удивительно. Мгновенно и сразу везде вдруг оказались какие-то люди. Всё простреливалось. Лишнюю обойму на себе не пронести. А тут люди, как с неба. И разом до каждого довели: в случае трусости, измены офицера вся семья, включая детей, подлежит аресту. В случае трусости или измены рядового или младшего начальствующего состава вся семья лишается государственной поддержки. Вот так. Довели до каждого. Убедительно. А чего не убедительно, если все стали заложниками. Хоть в Сибири, хоть на Дальнем Востоке, хоть в пресловутом Ташкенте.
Он помолчал. Говорить и мне не хотелось. Так же молча выпили. И лишь тогда отпустил меня озноб, охвативший при мысли, что могли бы сделать с моими родными. С которыми и так-то никто не церемонился. Фактически в блокаде была вся страна. Не у немцев. У наших. Да, солдаты на фронте знали, что бьются «за синий платочек, что был на плечах дорогих». А тут узнали, что идут на смерть ради того, чтобы их близких не уморили голодом, не отправили в лагерь, не отдали детишек в детские дома, не плевали им в лицо. Солдатам разъяснили всё чётко, по-большевистски. Довели.
Интересно, те, кто хотят повторить, видят себя на передовой или на лагерной вышке? Знали ли родные этих солдат, что пули им угрожают ничуть не меньше? И кто бы разбирался в Сталинграде: солдат не выполнил приказ потому, что струсил, или его разорвала по дороге немецкая мина?
Никто и не разбирался. Просто довели. До сведения.
Г. Л. ГЕНЦЛЕР
8 мая 2020 года