По рассказу Леонида Голикова "Жизнь"
Как-то раз в Ташкенте было дело,
Где отдел духов в Универмаге,
Не понять, чего купить хотела,
Что же нужно этой «бедолаге»?
На неё смотрела продавщица,
Как бы с подозрительным подвохом.
Той узбечке лет всего лишь тридцать,
Но одета скромно, даже плохо.
Глядя на натруженные руки,
Продавщица недоумевала,
Ведь привычный мир наш вот-вот рухнет,
А она духи перебирала.
Внюхивалась в каждый она запах,
Не понять какой она искала.
Жизнь сейчас у всех давно не сахар,
Ведь беда с войною постучалась.
Сорок первый год почти кончался,
Но с фронтов тревожнее всё вести.
Каждый дом с кормильцем попрощался,
В каждом доме не поют уж песни.
Прибывали в тыл всё эшелоны,
Дети пережившие бомбёжку.
На продукты вводятся талоны,
И теперь считают хлеба крошку.
Вдруг узбечка словно засияла,
Она запах дивный уловила.
«Красная Москва» пред ней стояла,
О цене стеснительно спросила.
А потом платочек развернула,
Золотые с камушком серёжки,
Продавщице скромно протянула
—За одни духи, а так ведь можно?
Продавщица лишь поджала губы,
И направила в ломбард к еврею.
— Там недалеко сверни за угол,
Как пройдёшь тенистую аллею.
Марк Захарыч, просто дядя Марек,
Был на весь Ташкент он знаменитый.
Никогда с ценой он не обманет,
И оценщик из него маститый.
И, достав он цейсовскую лупу,
Рассмотрел внимательно серёжки,
Упускать такие будет глупо,
Изумруд там камушек хороший.
Он серьгам назначил свою цену,
Женщина же тотчас согласилась,
Ей бежать давно уже на смену,
А она и так «запропастилась».
Вечером, купив духов флакончик,
Самый маленький лишь на него хватило,
Заспешила, дело было к ночи,
Дома тоже дети – не кормила.
У неё их четверо по лавкам,
Старшему одиннадцать Низаму.
Муж родной на фронте он их папка,
Сын Низам им заменяет маму.
Вот так всё на плечи ей свалилось,
А сама, как хрупкая тростинка.
Только ночью лишь за всех молилась,
Чтоб не проиграть ей поединка.
Нянечкой устроилась в детдоме,
Там теперь все инвалиды дети.
Кто не слышит, кто молчит, как в коме,
Заглянув в глаза глубоко смерти.
Эти дети все почти сироты,
Чудом уцелели под бомбёжкой.
Ведь война не спрашивает кто ты?
Ей не важно – взрослый ты иль крошка.
Среди них была одна малышка,
И по возрасту как младшенькая дочка.
Говорили, что она не слышит,
И ещё незрячая уж точно.
Девочка с огромными глазами,
Голубыми, словно штиль на море.
Но не застланы они были слезами,
Только в глубине их было горе.
А она худая, как скелетик,
И трёх лет ей нет ещё от роду.
Тут постарше все её есть дети.
Подлежит особому уходу.
— Может к ней вернётся ещё зренье,
Молвил врач, украдкой всё вздыхая.
С каждым днём росли в душе сомненья,
Девочка Наташа только тает.
И сжималось сильно её сердце,
Мухайё – Наташа как родная.
Достучаться, как найти бы дверцу,
Что Наташа крепко запирает.
И ни с кем Наташа не играет,
Плохо ест, одна всё постоянно.
Лишь к лицу платочек прижимает,
Ситцевый простой, что очень странно.
И его из рук не выпускает,
Никому не даст даже потрогать.
С ним она и ест и засыпает,
С каждым днём росла только тревога.
Но однажды как-то получилось,
Мухайё взяла платок у спящей.
И, принюхавшись, тот запах различила.
— Запах мамы! Догадалась – запах счастья!
Молнией мелькнула мысль, что делать,
Я продам серёжки своей мамы.
Мама, ты прости, спасти хотела,
За ребёнка жизнь борюсь упрямо.
Заложив в ломбард своё наследство,
Матери единственную память,
Мухайё нашла одно лишь средство,
Жизнь спасти, лишь серьги отдавая.
В пуховом платке она явилась,
«Красною Москвой» благоухая.
К ней Наташа бросилась, как взвилась,
С криками сквозь слёзы — «Мама! Мама!»
И, обняв, сознанье потеряла.
Но потом когда она очнулась,
Мухайё из рук не отпускала,
Словно мать, которая вернулась.
Отразилось всё Ташкента небо,
Что синее в мире не бывает.
Ни кому чудес закон неведом,
Говорят – «клин клином вышибают».
Девочка Наташа та прозрела,
Мухайё к себе её забрала.
И теплом любви она согрела,
Потому что стала её – мама!
А потом в далёком сорок пятом,
Грянула заветная Победа!
Потому, что каждый был солдатом,
Потому, что каждый что-то делал!