(Надо бы повесить значок радиации. Изучил закон о возрастных рейтингах, понял, что сия невинная по моим меркам новелла, попадает в категорию 18+, уржался)
1
Эхо, Виа и Ала - так звали моих старших сестёр. «С приветом», комментировал я, представляя друзьям моё семейство, что, по чести, случалось не так уж часто. Не торопитесь с выводами, друзей у меня было много - всех в лицо не упомнить - и было их много именно потому, что я не рвался приглашать людей в жилище, где по нелепому стечению обстоятельств, обычно называемому рождением, обитал сам.
«С приветом». Что я имел ввиду? Если стремиться к упрощению, то намекал я на состояние ума той склочной бабки, не заслуживающей титула «старая ведьма», той не по росту заливистой хабалки, упорно считающей себя моей матерью.
Если стремиться к упрощению... К упрощению жизни я, может, и стремлюсь: всегда гордился особой разновидностью патрицианской лени, заставляющей пребывать в движении, прилагая минимум усилий и ничего толком не делая. Что же касается интерпретации оговорок и устоявшихся оборотов речи, предпочитаю благородной скупости дорического ордера путаную коринфскую поросль, надстройки и наслоения.
- Приятель, так выглядит твоё чистилище, - сказал я себе на десятом году жизни, покачиваясь на границе душного коврового сумрака, на пороге вытянутой комнаты, где мы жили вчетвером, где растения на подоконнике ненужностью и убогостью соперничали с моими сёстрами, где паласы, место которым на помойке или в музее ужасов мещанского быта, пожирали стены, где подобия личных спален создавались клеёнчатыми душевыми занавесками, где старуха, с раздражающей настойчивостью именующая себя моей матерью, вопила на дочерей просто потому, что могла. Из старухи в женщину она превращалась только когда молчала, чего, как вы догадываетесь, почти не бывало.
- А ведь если убрать эти, с позволения сказать, ковры... - затянул я.
- Голый бетон! - завизжала «домовладелица», - Голый бетон! Там голый бетон, бетон, бетон!
- Бетон, тон, тон, полутон, - передразнило трюмо.
Естественно, за руладами о финансовой несостоятельности сестёр, неспособных потратиться на обои, новую мебель и переезд (младшая, Ала, едва закончила школу), голоса трюмо никто не услышал. Моё серое отражение закатило глаза - серое из-за пушистого слоя пыли: в квартире происходила уборка.
В квартире всегда происходила уборка, а грязь и бардак лишь разрастались. «Каторга от карги» - так я это называл. Сёстры мои не имели права лишний раз ступить за порог - «Куда намылились? Дома не убрано!» - а внутри царила старуха: без её многовековой инструкции на форте и бессрочного порицания на фортиссимо не обходилось даже выжимание тряпки.
Не стоило заводить песню про «убрать ковры». Бросив извиняющийся взгляд на старшую, Эхо, десятилетний я отрапортовал:
- Дела. Вернусь вечером.
- Куда ты, голодный? - возопила карга.
Виа метнулась на кухню - строгать бутерброды, чтобы потом получить на орехи за то, что не экономно резала - но я кивнул трюмо и ринулся вниз по лестнице, не закрыв дверь.
Меня все любили: чтоб меня не любить, надо быть существом исключительным. Другое дело, что сёстры любили меня бескорыстно, а карга - по-своему, и трупный яд этой привязанности заключался даже не в вольностях, которые сёстрам не снились, не в праве не участвовать в уборке, не в квохтанье, не менее противном, чем визг.
Старуха обожала видеть меня больным, дрожащим под одеялом, беспомощным, неспособным отодвинуть ложку с супом, тыкающуюся в губы. Полагаю, окажись я прикованным к инвалидному креслу, карга прониклась бы прелестью прогулок на свежем воздухе: катала бы меня по двору, исходя гордостью и кудахтаньем.
И что вы думаете? Не было дня, чтоб я не ощущал хоть какого-нибудь недомогания: лёгкой тошноты, медленно крадущейся головной боли, ломоты в суставах. В школе я прослыл очаровательно капризным, потому как, глядя на ровный цвет и здоровую округлость моего личика, поверить в надоедливые симптомы было нельзя.
А ещё карга меня стригла. Машинкой. Повизгивая о том, какой я красавчик, каким аккуратным ей удаётся выпускать меня из дома, несмотря на тяжёлые условия. Не то чтоб во время сей процедуры я претерпевал смертный ужас и адские муки, но отдавал себе отчёт: с ёжиком - причёской, уравнивающей обладателя пружинистых кудрей с теми, кого природа одарила менее щедро - я становлюсь аккуратным, благообразным, менее заметным, даже наэлектризованная синева радужки меркнет, блекнет, стремится к обыденности. Сквозь пушистую пыль трюмо я порой мерещился себе остервенело длинноволосым - так детское сознание определяло каре, ниспадающее на плечи. По мне, это было слишком, но я клялся, что вырасту, и тогда волосы закроют хотя бы уши.
- Приятель, так выглядит твоё чистилище, - повторил десятилетний я, выкатываясь на лестницу: - Чистилище с приветом.
Хохотнул и оттаял. Непохожесть на семейство - будто краски на разной основе замешивали, будто лепили, опираясь на иное учение о пропорциях, будто поселили в одной каморке два, а то и три биологических вида, странные имена моих сестёр, трюмо, не лезущее за словом в ящик, - что-то из перечисленного должно было считаться приветом неизвестно откуда. В чистилище лучше с приветом, чем без оного.
***
- Почему ты не уедешь?
Двенадцатилетний я пристал с этим вопросом к Эхо, которая полушёпотом читала мне на ночь. Лампа на прикроватной табуретке шипела и дребезжала от накала проволоки, но свет её завяз в зыбучем песке, в трёх пыльных зеркалах, где в полумраке метались призраки, не отражения.
Отсек за клеёнчатой занавеской, между трюмо и дверью, я выманил, выцыганил, поймав каргу в силки сомнений: откуда больше дует, с лестницы или из окна? В итоге к раме, давно утерянной под вздувшимися полосами газетной бумаги, поселили Алу. Последняя не жаловалась.
- Почему я не уеду... А куда?
- Неважно, куда.
- Ты прав, заглядение. Неважно. Хоть замуж в соседний подъезд, хоть в другой город без гроша в кармане.
- Так почему ты не уедешь?
Спрашивал я не с праздным любопытством и не из сострадания к Эхо. Сочувствие, безусловно, имело место, но никогда мною не руководило. В ответах сестры я надеялся увидеть ключ к самому себе. Почему я ещё не сбежал? Почему ни разу не ночевал на отшибе города, в том не внушающем доверия торговом центре, который пленил меня лубочным колоритом востока и ежедневно сменяющимися иероглифами на вывеске химчистки под самой крышей, чей желтеющий пластик казался собранным из кристаллов прозрачного кварца на контрасте с грубыми перемычками? Ведь была мысль. Не только мысль - был план, проработанная стратегия. И всё-таки я оставался.
- Мама меня не простит, если уйду. Знаю, я имею право - как это говорится - «на собственную жизнь». Но что-то сидит внутри. Она ведь думает, что права. Ей ничего не объяснишь. Для неё мой уход будет предательством, значит, и для меня тоже. Ведь главное - не что происходит, а как это воспринимают. И я боюсь, что не смогу, не захочу жить с камнем на шее. Ты скажешь, что чувства других от нас не зависят, так зачем дёргаться? Но по мне, раз мы эти чувства вызываем, значит, и ответственность за них несём. Может быть, во мне говорит врождённая, иррациональная любовь.
- Да не любишь ты её. И она тебя не любит.
- Но никогда в этом не признается. Даже самой себе. Выходит, главное - не то, что люди чувствуют, а то, как они это называют.
Я фыркнул и уставился на тени в трюмо. Допрос мне ничем не помог. Груза ответственности за чувства карги я не ощущал, от слова «мама» передёрнулся, совесть, если таковая имелась, молчала.
- Почему я не бегу в никуда? - спросил я той же ночью, в кромешной темноте разрывая носом пушистую пыль и тыкаясь в холод зеркала.
- В никуда, - передразнило трюмо.
- Да уж, уходить в роскошный закат по ковровой дорожке приятней, чем в никуда, - отозвался я, - Совсем хорошо, если дорожка - не из тех пародий на ковры, что у нас висят по стенам. Не представляю себя работающим за гроши в какой-нибудь забегаловке или подъедающим надкусанный хлеб, не представляю себя в роли автостопщика... А впрочем, как сейчас, я себя тоже не представляю. Живу - и не представляю. Чем я избалован? Ежедневным душем под аккомпанемент воплей о том, сколько кубометров воды тратят сёстры? Пожалуй, всё. Я и без душа могу, если прижмёт. Не хочу, но могу. Значит, завтра бежим?
- Бежим.
- Ну дожили, я говорю о себе во множественном числе. Самомнению можно только завидовать.
… to be continued
(как только 17 глав «Иерихона» будут обеспечены)
_________________
На иллюстрации справа - работа by Daniel Bilmes, взятая, само собой, без спроса.
______
____________
Сводки по «Иерихону».
У нас есть 16 глав. (Отдельное спасибо тем, кто обеспечил последнюю и выкладывание начала «Чистилища» по совместительству).
В общей сложности собрать осталось 15 418 рублей.
Это шикарный результат, господа. Помните, с чего мы начинали?
Как уже было сказано, продолжение «В чистилище с приветом» будет явлено миру, как только у нас будет 17 глав. Сейчас особо приветствуются донаты символические: 100, 50, 10...
Напоминаю, что приблизить развязку можно, нажав на кнопку донат в группе ( https://vk.com/ecstatictotaketheblame ) или спросив номер карты в личке.
Благодарю всех, кто уже приложил руку к публикации «Иерихона». Обещание экземпляра за донат от 500 в силе.