***
Угнездиться на лезвии бритвы,
на границе жива и мертва,
было-не было, блуда-молитвы,
как над бездной живут однова,
опираясь на посох иллюзий,
возвращаться, тропу торопя ,
и вращаться в замедленном блюзе
без тебя, без тебя, без тебя...
Мир — театр, только мы - не актёры,
жизнь не роль, а реальная боль.
Режиссёр - вседержитель матёрый -
нас на сцену ведёт на убой.
Не поверит слезам — вот уж срам-то,
и в груди раздираешь дыру...
Смерть сладка под небесною рампой
и кроваво-красна на миру.
***
Мёртвый голубь на моём балконе.
Под балконом — мёртвая сова.
Всё мне говорит, что я в загоне
и пришли последние слова.
Из часов не выскочит кукушка,
в деревянном домике уснув.
Млечный путь берёт меня на мушку,
подарив последнюю весну.
Если суждено шагрени сжаться -
то хотя б напиться из ковша...
Перед смертью нам не надышаться,
не наговориться по душам.
Я в себя вдыхаю воздух летний,
хочется смотреть подольше ввысь…
Каждый день как первый и последний.
Каждый миг прошу: «Остановись».
Пусть любовь — как ветра дуновенье,
сотворённый рушится кумир...
Но прекрасно вечное мгновенье,
как бы ни был наш мгновенен мир.
***
Листья падают, умирая...
Мы идём по ним как по трупам.
Прав, Есенин, награды рая
только сильным даны и грубым.
Остальным же печаль и жалость…
Мы идём по сердцам деревьев,
извиняя легко за шалость
человеческое отребье.
***
Ты придёшь ко мне в сне ускользающем,
сладко тающем, как леденец…
Ну когда же ещё, ну когда ещё
мы увидимся наконец?!
Не снотворного жажду укола я,
ты теплом своих глаз успокой...
Жизнь большая, холодная, голая,
я не знала её такой.
Прочь из утра, блаженство крадущего,
я пишу тебе сонный сонет...
Жаль прошедшего, страшно грядущего,
настоящего больше нет.
***
Я видела тебя во сне.
Порою мы не знаем сами,
как всё, что есть в тебе, во мне,
видно с закрытыми глазами.
Там свет, и радость, и полёт…
Как страшно снова просыпаться.
Глаза открою — и начнёт
всё рушиться и осыпаться.
И только под покровом век
несокрушимы наши гнёзда.
Чем крепче спишь — тем дольше век,
чем ночь черней — тем ярче звёзды.
С тобой нам не обняться днём,
боится рай дневного света.
Раз так — гори оно огнём,
всё то, чего на свете нету!
И лишь когда в глубоком сне
с души последнее снимаю -
я чувствую тебя во мне,
всё вижу, знаю, понимаю...
***
Я знаю в Иное таинственный лаз,
где счастье и смех без причины,
подальше от денег, расчётливых глаз,
чинов, ветчины, мертвечины,
где речь, как промытое солнцем стекло,
как Слово, что было Вначале,
где ивы распущенны, плача светло -
молочные сёстры печали...
Там сердце ромашки цветёт на лугу,
душистая манит малина,
и звёзды срываешь легко на бегу,
с земного взлетая трамплина.
Там мама зовёт из окна нас домой,
там все мы богаты без денег,
во мраке вселенной на голос родной
летя через десять ступенек.
***
Чужие письма, дневники
тех, кого нет уже отныне,
пылятся в связках, далеки,
одни, одни в своей пустыне…
Мы с детства знаем, что читать
чужие письма неприлично,
листать нескромно, словно тать,
что не тебя касалось лично.
А может, лень живущих нас
и безразличие к их судьбам
страшнее любопытства глаз,
уподобленья грешным судьям?
Быть может души их всё ждут,
что кто-то вынет из забвенья,
что их откроют и прочтут,
и оживят хоть на мгновенье.
***
Для чего столько слов, если можно одним лишь единственным
свою жизнь описать,
тем одним, что нас держит ещё в этом мире убийственном,
то, что стоит спасать.
Отсекают куски от скульптур, оголяется дерево,
остаётся одно…
Остаётся Оно, и могу я назвать лишь теперь его,
то, с которым на дно.
Мы бросаем туда, чтоб вернуться, смывая следы вины,
столько медных монет...
Столько в мире людей, а нам нужен всего лишь единственный,
тот, которого нет.
***
Щёлка между тучами,
между ними — луч...
Боль моя летучая,
ты меня не мучь.
Неба завсегдатаи,
галки да стрижи…
Вечно виновата я
пред тобою, жизнь.
Попрошу у Воланда
Мастера вернуть...
Без тебя мне холодно,
ночью не уснуть.
Небо — море синее,
а балкон — как чёлн...
Выпади слезинкою,
улыбнись лучом.
***
Весна в окне малюется,
с пути-дороги сбилась…
А мне всё так же любится,
как при тебе любилось.
Весна мне не по возрасту,
ценою - что кусалась...
Но вот живётся попросту,
хоть жить нельзя, казалось.
Весна в окошко лыбится,
смеётся надо мною,
и тает в сердце глыбица,
что было ледяное…
Не огорчу вселенную -
ведь так она старалась,
чтоб пребыла нетленною,
не умирала радость...
***
Сквер, конечно, не райские кущи,
но когда он был выше и гуще
и без этих обрубков и пней -
проводила в нём много я дней.
Фонари — не небесные рампы,
но пока на диодные лампы
не заменены были они -
золотые сияли огни.
Потускнели весёлые краски,
вместо лиц — чёрно-белые маски,
ни улыбок не видно, ни глаз -
карантин, энтропия, коллапс.
Мир мой хрупкий, загубленный, нежный,
ты в душе незарубленно-прежний,
я иду наугад, на просвет,
к пункту «да» из пристанища «нет».
***
Я по волчьим билетам пройду -
куда вам с пропусками не снилось.
В чёрном списке светло как в аду,
и попасть в них — особая милость.
Чёрный список — что красный диплом,
что особые знаки ношенья
за пожизненный крах и облом,
за необщее лиц выраженье.
И окажется, это не зря -
что не трапеза, а затрапеза,
то что надо всем — до фонаря,
то что лишним зовут — до зарезу.
От любви и свободы балдей,
прорывайся сквозь рвы и турусы,
забывай имена у вождей
и не празднуй - чтоб ни было — труса,
и стихи и романы рожай,
коротай над страницею ночку.
Волчьи ягодки — мой урожай
с поля, что перейду в одиночку.
Я у вас ничего не брала
с барских плеч, по запискам и ксивам.
Чёрный список — что сажа бела,
а билет оказался счастливым.
***
Весна, что делать мне с тобой?
Ходить, ходить без всякой цели,
смотреться в купол голубой,
души не чая в птичьей трели.
Без сил, без смысла, как во сне,
вобрать всё, без чего нищаешь...
И что с того, что лично мне
ты ничего не обещаешь.
Но даже в миг, когда блесна
подденет жизнь мою за жабры,
я и тогда, моя весна,
в тебя впиваться буду жадно.
Без хлеба неба не прожить,
как и без солнца каравая,
и мне над ними ворожить,
на этом свете убывая.
Задача сердцу внушена:
прожить весну как таковую,
что в лужах нам отражена,
любую, грязную, живую,
пусть сор, и тина, и помёт,
потоки с запахами гнили,
когда за горло смерть возьмёт,
и ты почуешь: или — или.
Но в трещинках и в бугорках,
не зная низости и зла лишь,
ты бьёшься, жизнь, в моих руках,
и расставаться не желаешь.
***
В памяти заклинило стоп-кадром,
буду помнить и когда умру -
как ты мне сказал в отделе кадров,
тексты просмотрев: «я Вас беру».
Кто бы мог подумать в ту субботу,
увидав нахмуренную бровь,
что возьмёшь не только на работу -
в сердце, в душу, в плоть свою и кровь.
В перекуры шли все и курили,
сплетни в нашу сторону плели,
мы же говорили, говорили
и наговориться не могли.
Да, у нас в начале было слово,
как у тех Роксаны с Сирано.
Отлетала лишняя полова,
оставалось истины зерно.
Ты мне в стол подкладывал записки,
я их сохранила все, кажись.
Ты не скоро стал мне самый близкий.
Но ты стал им больше, чем на жизнь.
Звал меня ромашкой, золотинкой,
и слова те стали мне уже
старою заезженной пластинкой,
бесконечной музыкой в душе.
А в часы заброшенности лютой,
когда свет не виделся в конце,
стали мне они моей валютой,
неразменной ценностью, НЗ.
Стали те записки мне шпаргалкой,
где ответ — рукою дорогой,
когда смерть начнёт свои пугалки
и качнётся почва под ногой.
И когда, на старость обрекая,
зеркала скривятся, разлюбя,
я прочту, кто я была такая,
кем была я только для тебя.
***
Так грубо был разрушен сон
мусоровоза громыханьем,
что его внутренний музон
предстал со всеми потрохами.
Порхало что-то в глубине,
кузнечик скрипочкой пиликал,
и кто-то шёл навстречу мне,
сияло небо чьим-то ликом.
Лежали внутренности сна,
ещё дымясь и воздымаясь,
была себе я не ясна,
не знала, кто теперь сама есть.
Был сон на части расчленён,
не завершивши разговора,
непонят и неутолён,
родившись из такого сора,
что вам не снилось никому…
«О не понять вам, гномы, гномы»,
как мозговую вскрыв тюрьму,
на свет рождаются фантомы.
Мой сон, в коробочку вернись,
в копилку, в лампу Аладдина,
молю, сначала мне приснись,
не тронут мусорной скотиной,
картиной, что не лапал взор,
невидимой, неподцензурной,
в которой счастье и позор
слились с кладбищенскою урной.
Он был мой личный, нутряной,
освобождая дух мой пленный,
моей непознанной страной,
необитаемой вселенной.
Явясь из заповедной зги,
мой сон, зарёванный и рваный,
ножом консервным вскрыв мозги,
что как пружины из дивана
торчат, бесстыдно обнажив
всю сокровенную начинку,
теперь лежит, не мёртв, не жив,
под небом комнатным с овчинку.
***
Множится прожитых лет поголовье,
им не забыться, не слиться.
Цифры окрашены собственной кровью
и проступают на лицах.
Да и поэзия вовсе не праздник,
не мелодичная читка.
Если писать — то как в ночь перед казнью,
выдав секреты под пыткой.
Только любовь мотыльком легкокрылым
в воздухе летнем порхает
и улыбается сумрачным рылам,
ластится, нежит, кохает.
И нипочём ей ни годы, ни смерти…
Реет над грузом былого,
в клюве неся драгоценный конвертик,
где три заветные слова.
***
Я могла бы наслаждаться жизнью вволю,
ведь никто не ждёт ни ужин, ни таблетки.
Я как птица, что отпущена на волю,
но не хочет вылетать из клетки.
На кассете мне ответит милый голос,
на портрете встретит добрая улыбка.
Я не верю этой смерти ни на волос.
Это сбой, системная ошибка.
На стене географическая карта.
Там места, где мы с тобой не побывали…
Как ты розы мне дарил в начале марта…
Разве опадут они? Едва ли.
Эту книгу мы с тобой читали вместе.
Этот фильм давно в кино с тобой смотрели...
Нет границы между «нет тебя» ли, «есть» ли...
Жду твой день рождения в апреле.
***
Сизифов труд, Тантала муки,
мой поэтический запой...
Обвенчаны слога и звуки
с немузыкальною судьбой.
Там, в небесах, имели планы
взыскать словесные долги,
но не причислена я к клану,
на пир не звана всеблагих.
Мы повстречались на «Тантале»,
где труд Сизифа был нам в кайф.
Мы в облаках с тобой витали,
но улетел от Герды Кай.
Как тошен мне роман с душою,
где стол накрыт на одною,
где в зеркале лицо чужое
и я его не узнаю.
В блокноте прошлое малюя,
где полугрежу-полусплю,
жива лишь тем, кого люблю я,
убита тем, кого люблю.
Но будь поласковее ты хоть,
плывущая по воле волн,
стиха бесхитростная прихоть,
беды и счастья произвол.
Как просто открывался ларчик -
на кодовое слово «смерть».
Так лампа вспыхивает ярче
пред тем, как напрочь догореть.
Но вот трамвай мой, птица-тройка,
куда плетёшься ты со мной?
Давно минула перестройка,
а я всё с рюмочкой с виной.
Нет обручального на палец,
но есть любимое лицо.
Ну вот и жизнь закольцевалась.
Моё трамвайное кольцо…
***
Когда однажды смерть пришла
и разделила наше тело,
и до сих пор я не нашла,
где эта линия раздела,
мне стало страшно умереть -
кто будет здесь любить и помнить
и жизнь твою в ладонях греть,
чтобы тобой себя заполнить.
Уж сколько вёсен, зим и лет
храню твой отсвет на лице я,
мой оберег и амулет,
моя пыльца и панацея.
Ты, нас на части раздробя,
за часть меня теперь в ответе.
Люби меня как я тебя,
не оставляй одну на свете.
Ты на туманном берегу,
жизнь переходит в сновиденье,
и я проснуться не могу -
не разминуться с милой тенью.
Пишу сонет ли, ем омлет -
то ль это лето, то ли Лета,
и сколько без тебя я лет
живу по волчьему билету,
жизнь змейкой убегала вдаль,
печаль печалилась и длилась,
и нажимала на педаль,
а я любила как молилась.
Мир чужеродный слеп и глух,
но что-то знаю я такое,
о чём не выговорить вслух,
иначе всем не знать покоя.
Вот-вот зажгутся фонари,
и я войду в ночные двери,
и всё увижу изнутри,
и наконец во всё поверю...
Как пальцами с тобой сцепясь,
сплетёмся под землёй корнями,
чтоб даже там, где мрак и грязь,
мы нашу связь бы сохраняли.
***
Я плакала вчера весь вечер,
а ночью ты пришёл ко мне.
И было счастье нашей встречи,
но это было лишь во сне.
Я очень по тебе скучаю
ночами, вечером и днём,
я до сих пор души не чаю
в тебе одном, в тебе одном.
Быть может, ты — цветочек алый,
что так в глаза мои глядел?
Иль голубь странный и усталый,
что улетать не захотел?
Иль ветка надо мной каштана,
что так колышется легко?
Всё, что мне брезжит из тумана
и видится из облаков?
И снова слёзы, слёзы, слёзы
о тайне таящих следов,
о том, о чём стучат колёса
всех уходящих поездов,
о том, что с нами приключилось
на этой маленькой земле,
о том, что с нами не случилось,
о сердце, найденном в золе,
о том, чем мы с тобою были,
о том, чем мы могли бы быть,
о том, как мы с тобой любили,
о том, что больше не любить,
о том, что милого плеча нет,
что я теперь одна в одном...
Но слёзы жизнь не облегчают,
они как дождик за окном.
Ну что мне свечки и иконы,
все эти храмы на крови,
когда преступлены законы,
законы жизни и любви!
Какая глупая преграда
нас не даёт соединить?!
И одному я только рада -
тебе меня не хоронить.
Мы так стары, что снова дети,
где старый дворик, сад и пруд...
А выживать — такое дело,
такой неблагодарный труд.
И снова вечер... ветер... Вертер...
Как медленно плетутся дни...
И некого послать за смертью.
Ведь с нею мы теперь сродни.
Не видеть в будущем — Помпеи,
в закате — раны ножевой...
А без тебя я не умею,
я не умею быть живой.
Но кто же вспомнит, как тут жил ты,
пока не забрала беда?..
Но ты со мною - каждой жилкой,
ты — это радость навсегда.
***
Ты любил меня светлой, воздушной,
золотой, завитой, молодой.
Полюби меня старой, ненужной,
неказистой, больной и седой.
Отражась в зеркалах, обижаюсь
на безжалостный времени след.
Я всё больше к тебе приближаюсь
по обшарпанной лестнице лет.
С каждым днём мы всё ближе и ближе.
Но любовь — не источник утех.
Полюби меня чёрненькой, слышишь?
Белоснежка завидна для всех.
Что ты скажешь, увидев морщины
и поблёкшие пряди волос...
Мы пред старостью все беззащитны,
если б встретиться нам довелось.
Но я знаю — осушишь мне щёки
поцелуями жарче весны,
и их будет без счёта, без счёта,
и объятия будут тесны.
Ты полюбишь как прежде — любую,
пусть я буду один лишь скелет.
И иду я наощупь, вслепую,
в твои руки по лестнице лет.
***
Мы с тобой порознь остались одни.
Полые ночи и нищие дни...
Долго ты солнце держал, не гасил.
Больше, боюсь, не останется сил.
Больше не видеть тебя не могу.
В сумерках мысли и сердце в снегу.
В небо заплыть далеко за буйки,
чтобы мы не были так далеки…
Жизнь истончится и вытечет кровь,
я обменяю её на любовь,
пусть мне не выиграть боя с судьбой,
всё обменяю на встречу с тобой.
Зябкая музыка… Вальс- снегопад...
Помнишь, как шли мы с тобой наугад,
грелись в подъездах у всех батарей...
Прошлое, сердце моё обогрей…
Вот расступились январские вьюги,
вижу картинку в волшебном луче:
мы с тобой пьём и смеёмся на юге,
кружимся в вальсе, рука на плече...
Выпросить встречу у нашего Сочи,
вымолить радость у гор и морей...
Но приближаются стрелки к полночи.
Бог-вышибала стоит у дверей.
***
Устав из каждого болота
себя за волосы таскать,
ушла в себя, в свои тенёта,
тебе меня не отыскать.
Прости мне это вольнодумство
и дерзость слова моего,
нездешним воздухом подуло -
и я присвоила его.
Несбывшееся может сбыться,
сведя все пазлы и края,
а после улететь как птица
в необозримые края.
Теперь мне часто только снится,
как мы вдвоём с тобой живём...
Привыкла к счастью как к синице,
что обернулась журавлём.
А им, меня к себе влекущим,
окликнуть издали б: «Лети!»...
Но на пути к небесным кущам
как пламя адово пройти?
А мир безумен и бездарен,
бездушен и опустошён.
Ему не слышен запах гари -
он обоняния лишён.
Хоть щели затыкаю ватой -
ежегодичная возня -
но прорывается как фатум
метафизический сквозняк.
И задувает нашу свечку -
ту, что горела на столе...
Моё продрогшее сердечко
в твоём нуждается тепле.
В нём щели не закроешь ватой,
и Бог, увы, не Айболит.
У счастья вкус солоноватый,
а горе сладостно болит.
Открыты клапаны и шлюзы,
живу, на изморозь дыша.
Моя прожорливая муза,
ненасытимая душа...
Порой сама себе не рада,
но выше блага и стыда -
моя острожная отрада,
моя жестокая страда...
И я в спасительное масло
взбиваю сливки облаков,
чтоб после всем святошам назло
взойти в небесный твой альков.
И как мне в это не поверить,
когда такая благодать,
как будто щели — это двери,
и до тебя рукой подать.
***
Снег всё тот же... и лужи те же...
И поёт мне «Tombe la neige»
обольстительный Адамо.
Всё как было и всё как прежде,
так легко поверить надежде,
что мы вместе идём домой…
Я изнежена облаками
как когда-то твоими руками,
и плыву я на верхнем до
лёгче пёрышка синей птицы,
тоньше сна, что не смог присниться,
от смущенья растаяв до...
***
Во вселенской пустыне голой
громко голос тебе подам.
Я люблю тебя во весь голос,
не на шутку, не по летам.
Если есть ты — пусть обернётся
тот прохожий, что с парой лыж,
пусть в коляске мне улыбнётся
тот кудрявый смешной малыш.
Если есть ты — из тучи выглянь,
проведи лучом по щеке.
Мои плечи к тебе привыкли,
не умеют быть вдалеке.
И сбываются все приметы,
улыбаются малыши,
только где же ты, где ты, где ты,
ни души в мировой глуши…
Если есть ты — то как ты можешь
без меня обходиться Там?..
На твоё снеговое ложе
я приду по твоим следам.
***
Мне память стала верною опорой -
вернёт мне всё, куда судьба ни день...
Всё это тень, благодаря которой
сильнее свет и ярче новый день.
Мой новый день в линеечку косую,
в котором что-то напишу шутя,
о том, что заблудилась как в лесу я,
и вот кружу под музыку дождя...
Дождь - от сердечной засухи таблетка,
бездождье - как невыплаканность слёз,
но ждёт его всегда земли жилетка,
пусть это будет как бы невсерьёз.
И памяти моей свежо преданье...
Писать стихи, пока встаёт заря,
чтоб оправдаться перед мирозданьем,
что этот день был прожит мной не зря.
А ты пока, нарушив все границы,
для нашей встречи комнату готовь.
И пусть тебе моя любовь приснится,
а мне твоя привидится любовь.
О если бы навеки так совпало,
чтоб мы слились, в одном костре горя,
чтоб яблоко меж нас бы не упало,
не просочился отблеск фонаря...
Ты мной у Бога выкраден, утаен,
и спишь пока лишь под летальным льдом...
А дождь стучится в окна, как хозяин,
что наконец пришёл в родимый дом.
***
Не просила Бога: помоги мне.
Знала, что с судьбой проигран бой.
Я умру, не узнанной другими.
Я уйду, не узнанной собой.
На балах не мне игрались вальсы.
Затворялись двери предо мной.
А другие – нет, не открывались,
как нам обещали – ни одной.
Но пишу, как будто в бальном зале
я одна под музыку кружусь,
всё, что губы в жизни б не сказали,
всё, чего страшусь или стыжусь,
что словами обжигает нёбо,
чтобы ты там из небытия
вдруг меня узнал бы до озноба,
и тогда скажу я: «Вот и я»!
***
Одно лишь небо мне досталось.
Всё было занято уже.
Душа об этом догадалась –
что лишь оно под стать душе.
Не утолить моей печали
и боль мою не умалить.
Как фортепьянные педали,
я буду длить её и длить.
Неслыханным далёким светом
займётся небо поутру...
Мне места нет на свете этом –
я выше нотою беру.
Там, где всему и вся начало,
где ждёт воздушное жильё,
там верхним до мне прозвучало
предназначение моё.
А месяц тонок так и ломок,
как будто он ещё не весь,
как будто это лишь обломок
чего-то большего, что есть.
И мы вот так же дорастаем
до лучших нас в чужих глазах,
пока однажды не растаем
туманной дымкой в небесах.
***
У меня домашняя кукушка
замолчала, больше ни ку-ку.
Накукуй хотя бы на осьмушку,
каждый день мне дорог на веку.
Но молчит, из домика ни шагу…
Что могло ей горлышко сковать?
Иль не знает, где ей взять отвагу,
чтобы правду всю прокуковать?
Раньше вылетала мне навстречу,
обещала долгие лета.
А теперь одна кукую вечер.
Жизнь не та, но комната всё та.
Сколько в ней хорошего бывало –
я и дочь, и внучка, и жена…
Как могла я жизнь прокуковала.
Остальное – дальше – тишина.
***
А счастье мы замечаем,
когда его уже нет,
когда от него печальный
останется слабый след.
Лишь отзвуком или тенью,
полоскою в небесах,
обрывком ночных видений,
травинкою в волосах –
оно о себе напомнит
неслышно тебе и мне,
и будет вздыхать средь комнат,
поскрипывать в тишине.
Когда мы счастливы были,
прижавшись к плечу плечом,
когда безумно любили –
не думали ни о чём.
Как воздух оно, как звёзды,
снежинки мгновенный след,
лови же! Но поздно, поздно…
Вот только что – и уж нет…
***
Твой облик изменчив как облако
под нежной рукою Творца.
И из-под небесного полога
мне видится контур лица.
Ты помнишь, с тобою гуляя, мы
любили на небо смотреть?..
Теперь оно, мной умоляемо,
слегка отодвинуло смерть.
И там, за небесною кромкою,
где млечный блестит окоём,
я вижу, как вечною тропкою
идём мы с тобою вдвоём.
Над этой планетою выжженной,
что медленно сходит с ума,
ты путь показал мне возвышенный,
а дальше уже я сама.
***
Судьба твоя мою нашла,
всё, как мечтала я...
Но для чего пережила
тебя любовь моя?
Ни старость мне не тяжела,
ни тяготы житья,
но для чего пережила
тебя любовь моя?..
О, всё бы я пережила,
пощады не моля,
но для чего пережила
тебя любовь моя?!.
***
Вынырнет из синевы,
из густых ветвей
памятник моей любви
и любви твоей.
Словно в долгий перевал
жажду утолю.
Не любила я овал,
а теперь люблю.
Дай от пыли оботру
милые черты.
Прополю тебе траву,
посажу цветы.
Кажется, сейчас проснусь,
и начнём с аза...
«Жди меня. Я не вернусь», –
говорят глаза.
На губах твоих печать,
тишина, покой…
Всё равно я буду ждать
как никто другой.
***
Не бывает вечного распада.
Рано или поздно настаёт
время, когда плесень или падаль
облетит, осыпется, сгниёт.
Время, что стирает позолоту
и свиную кожу, что под ней,
вытянув из топкого болота
то, что всех дороже и родней.
За гламуром и дешёвым блеском
встанут, возвышая и леча,
старый тот чердак в Борисоглебском,
за окном горящая свеча,
тайна встреч в Адажио Вивальди
и свидание у синих глаз…
А пока печалиться давайте,
что сейчас всё это не про нас.
***
А сердце, однажды устав пламенеть,
начнёт постепенно потом каменеть.
И мир так устроен, чтобы не проклять –
нам надо его без конца поправлять,
поддерживать, клеить, чинить и латать,
чтоб было с чего в облака улетать,
чтобы благосклонным был к нам небосклон,
чтобы не погас, не рассыпался он.
Могущество солнца лишь в том, что ему
не страшно глядеть в непроглядную тьму
и всё озарять ему не западло,
чтоб каждому было тепло и светло.
Держусь за любимых глаза, голоса,
как тополь цепляется за небеса.
Цветы расцвели у тебя на груди,
как будто у нас ещё всё впереди.
***
Над миром занавес ночной
скрывает бездны ад.
Но где спаситель, новый Ной,
чтоб не внутри, а над?
А небо выгнуто в дугу,
как судорога боли,
принять я это не могу
за радугу уж боле...
Так быстро пролетела ночь,
погашены огни.
Рассвет приходит нам помочь –
лишь руку протяни,
так близок он, мой свет в окне...
И смерть неосторожно
так близко подошла ко мне –
потрогать даже можно.
***
Наш лес НИИ юго-востока
меня встречает как родной.
Он понимает, как жестоко
ходить сюда теперь одной.
Меня всё помнят эти птицы,
и травы, и лесные пни.
На руку бабочка садится,
как в те пленительные дни.
Цветы весёленькой расцветки,
за мной колышутся кусты...
Я обернусь – а это ветки,
а чудится, что это ты.
Не ты ли обернулся клёном,
меня легонько уколов,
весёлым, ласковым, зелёным,
шумящим о любви без слов?
Из зазеркалья, из загробья
туманно выплывают вдруг
улыбки солнечной подобье,
тепло обманчивое рук.
Вот так с тобою я гуляю,
не вытирая мокрых щёк,
и жажду встречи утоляю,
и умоляю, чтоб ещё...
***
Как живётся тебе, любимый,
с той поры, как тебя не стало?
Как давно с тобою не спим мы,
как я быть без тебя устала.
Я искала к тебе лазейку,
чёрный ход, потайную дверцу,
нашу в старом саду скамейку,
всё, куда моё рвётся сердце.
Знаю, ждёшь меня на могиле,
украшаешь её цветами.
Боже, как мы с тобой любили,
что шептали в ночи устами.
Ты не там, где гранитный камень –
стоит только лишь оглядеться, –
всюду губ и глаз твоих пламень,
никуда от тебя не деться...
***
Я не боюсь оглянуться, только этим жива.
Так смогла изогнуться лишь моя голова.
Лишь бы тебя увидеть, а потом хоть потоп,
хоть Ярославной выти, хоть в соляной мне столп.
Бог ничего не может, истукан испокон.
Помоги растаможить слов запретных вагон!
Нету визы – хоть зайцем, на подножке вися…
Боже грозит мне пальцем и говорит: нельзя.
Полная слёз подушка, месяц, режущий мглу...
А на стене кукушка уж давно: ни гу-гу.
Я не боюсь оглянуться, я другого боюсь:
что прекращу тянуться, что в другого влюблюсь,
что с тоской распрощусь я в гуще весёлых толп...
Вот тогда превращусь я в тот пресловутый столп.
В памяти нам сияют соляные столпы.
Разве они страшны нам? Разве они мертвы?
Это ли наказанье? Что может быть живей
встречи на миг глазами, складочки у бровей?
Пусть я потом застыну, каменной обернусь,
но никогда не остыну... и оглянусь, клянусь!
***
Жизнь так боится пустоты,
что заполняет брешь
чем может: ноты и холсты,
подмостки и манеж.
Но этим душу не заткнуть,
судьбы не отыграть.
Как Бог посмел нас обмануть,
последнее забрать.
Спасти любовь, как букву ять,
чтоб не прервалась нить,
то что осталось – отстоять,
от смерти заслонить.
Уж не смеяться, не плясать,
не ликовать, не петь,
но – долюбить и дописать,
о только бы успеть…
И пусть наставлено жерло
и дура-смерть слепа –
теперь уже не тяжело,
теперь уже – судьба.
***
Ты мне дарил цветы живые,
любил бы и сейчас, старуху.
Но время камень положило
в мою протянутую руку.
Ты отогрел бы от мороза,
и я тянусь к тебе руками...
Мне видится, что это роза,
а это лишь могильный камень.
***
Сердце, как брошенное письмо,
порвано на клочки.
Что-то теплится в нём само –
губы, слова, зрачки.
Что-то пробует там воспрять,
пробудиться от сна,
ветерок там колышет прядь,
будто снова весна.
Что-то вновь оживает в крови,
изгнанное в тычки,
и срастаются, как ни рви,
скомканные клочки.
Как царевна в гробу тоски
от поцелуя всласть,
жизнь, разрубленная в куски,
выжила и срослась.
***
Жить, любить – смертельный номер,
без страховки на миру.
Кто-то жил вчера и помер,
завтра, может, я умру.
Но, влекомая порывом,
в белом облаке одежд,
шла к тебе я над обрывом,
без гарантий и надежд.
Сердцу больше не переча,
перед будущим честна,
я иду судьбе навстречу,
на миру и смерть красна.
Только всё же постарайся –
говорю себе – не смажь,
жизнь прожить под звуки вальса,
не под похоронный марш.
***
Мурка, не ходи, там сыч
На подушке вышит…
А. Ахматова
По утрам заря лучилась.
Я училась выживать.
У меня же получилось
только раны свежевать.
Так болото, зарастая
тонкой зыбкою травой,
завлекая нас местами,
в бездну тянет с головой.
Я ступаю осторожно,
как по лезвию иду.
То одной ногою в прошлом,
то обеими в аду.
Там собаки баскервилей,
там болотные огни
поглотили, очернили,
отравили ночи-дни.
Я сычей не вышиваю,
их увидеть не к добру.
Выживаю, выживаю,
вот чуть-чуть, и не умру.
***
Застывшее люблю в ладонях грею,
а раньше дула, чтобы остудить.
В моей душе любимых галерея,
где никого уже не разбудить.
Но на неделе в пятницу седьмую
мне, может быть, откроется Сезам...
Дитя весны, я всё перезимую,
переболею, перевоссоздам.
***
Осадки в средней полосе
и ожидаются теракты…
Наутро выживут не все.
Привычные для слуха факты.
Какое счастье, что в жильё
ещё ракета не попала!
Надеть красивое бельё –
чтоб выкопать не в чём попало.
Как шли мне эти кружева...
Шумел камыш, деревья гнулись...
Алё, я жив! А ты жива?
Какое счастье – мы проснулись!
***
Сказал мне когда-то на юге
отвергнутый горе-жених:
– Смотри, у нас длинные руки,
тебе не укрыться от них.
И длинные руки тянулись
и сталкивали в бассейн,
не ведая, как обманулись,
что есть небеса и Дассен,
что есть и другая тональность,
где нужен пароль и логин,
другая и речь, и реальность,
неведомая таким.
Пусть длинные руки и ноги,
и туловище длинно,
но было ему как и многим
понять ничего не дано.
И смерти костлявые руки
протянуты как у братка,
они так длинны у старухи,
а жизнь коротка и кротка.
Накинув своё покрывало,
всё ищет во мне слабины...
Но я увернусь, как бывало,
и вынырну из глубины.